А. Ф. Писемский - Писемский - ПитерщикПроза и поэзия >> Русская классика >> А. Ф. Писемский Читать целиком Алексей Феофилактович Писемский. Питерщик
Рассказ
---------------------------------------------------------------------
Книга: А.Ф.Писемский. Собр. соч. в 9 томах. Том 2
Издательство "Правда" биб-ка "Огонек", Москва, 1959
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 19 июля 2002 года
---------------------------------------------------------------------
{1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.
I
Чухломский уезд резко отличается, например, от Нерехтского,
Кинешемского, Юрьевецкого и других*, - это вы заметите, въехавши в первую
его деревню. Положительно можно сказать, что в каждой из них вам кинется в
глаза большой дом, изукрашенный разными разностями: узорными размалеванными
карнизами, узорными подоконниками, какими-то маленькими балкончиками, бог
весть для чего устроенными, потому что на них ниоткуда нет выхода,
разрисованными ставнями и воротами, на которых иногда попадаются довольно
странные предметы, именно: летящая слава с трубой; счастье, вертящееся на
колесе, с завязанными глазами; амур какого-то особенного темного цвета, и
проч. Если таких домов два или три, то прихоти в украшениях еще более
усиливаются, как будто домохозяева стараются перещеголять в этом случае один
другого; и когда вы, проезжая летом деревню, спросите попавшуюся вам
навстречу бабу: "Чей это, голубушка, дом?", - она вам сначала учтиво
поклонится и наверно скажет: "Богачей, сударь". - "А этот другой чей?" - "А
это других богачей". Произношение женщины{213}, без сомнения, обратит на
себя ваше внимание: представьте себе московское наречие несколько на а и
усильте его до невероятной степени, так что, говоря на нем, надобно, как и
для английского языка, делать гримасу. Я сказал, что вы встретите женщину,
на том основании, что летом вы уж, конечно, не увидите ни одного мужика, а
если и протащится по перегородке какой-нибудь, в нитяной поневе, нечесаный и
в разбитых лаптях, то вы, вероятно, догадаетесь, что это работник, - и это
действительно работник и непременно леменец**.
______________
* Костромской губернии. (Прим автора.)
** Вологодской губернии волость. (Прим. автора.)
Зима - другое дело; зимой мужиков много появляется. У Богоявления, что
на горе, с которой видно на тридцать верст кругом, в крещенье храмовой
праздник: с раннего еще утра стоят кругом всей ограды лошади в пошевнях.
Такой нарядной сбруи я в других местах нигде и не видывал. На узде,
например, навязано по крайней мере с десяток бубенцов, на шлее медный набор
сплошь - весом в полпуда, а дуга, по золотому фону расписана розанами.
Войдите в церковь: народ стоит удивительно чистый, лица умные,
благообразные, на всех почти синие кафтаны; а вон напереди стоят одна лисья
и две енотовые шубы - это-то и есть самые богачи: они из Терентьева, да их и
много; вон в синем кафтане, рублей по восьмнадцати сукно, - это из Овсянова;
заезжайте к нему в гости: уверяю, что без цимлянского не уедете! В серой
поддевке, рыжая борода, тоже богач из Маслова, одним словом, очень много,
всех не перечтешь!
Дело в том, что весь тамошний народ ходит на чужую сторону, то есть в
Москву или в Петербург; а есть и такие, которые забираются и в Гельсингфорс
и даже в Одессу и промышляют там: по столярному, стекольному, слесарному
мастерству. Очень трудной работы - каменной, плотничной, кузнечной -
чухломец не любит.
Жизнь почти каждого из них проходит одним обычным порядком: приходит к
барину крестьянка - полустаруха.
- Что скажешь, Михайловна? - спрашивает тот.
- К вам, сударь, - парнишку с анофревским Веденеем Иванычем сговорила.
- А по какой это части?
- По стекольной, батюшка, части.
- Что это у вас все стекольщики?.. Хоть бы кто-нибудь из вас в
колесники в Макарово отдал? А то по деревне колеса некому сделать.
- Где уж, батюшка, мне это затевать, дело вдовье, непривычное, а тут
все на знакомстве-с.
- На сколько же лет?
- На пять-с лет, а по выходе от хозяина сто рублей да синий кафтан-с с
обувкой.
- Ну что же? Хорошо, с богом!
И отправляют парнишку с Веденеем Иванычем, и бегает он по Петербургу
или по Москве, с ног до головы перепачканный: щелчками да тасканьем не
обходят - нечего сказать - уму-разуму учат. Но вот прошло пять лет: парень
из ученья вышел, подрос совсем, получил от хозяина синий кафтан с обувкой и
сто рублей денег и сходит в деревню. Матка первое время, как посмотрит на
него, так и заревет от радости на всю избу, а потом идут к барину.
- Кто там? - кричит тот из кабинета.
- Афимья с своим питерцем пришла, - отвечают ему из девичьей, с
любопытством оглядывая новичка.
- А, хорошо! Войдите.
Входит питерец; волосы приглажены, кафтан подпоясан с форсом, сапоги
светятся и скрыпят, кланяется барину и кладет ему на стол рыбу, или яблоков,
или просто полтинник.
- Полно, братец, не надобно, - замечает барин.
- Пожалуйте*, - отвечает питерец, встряхнув головой.
______________
* Это значит - примите. (Прим. автора.)
- Молодец вырос, а мастерству выучился ли?
- Про себя, сударь, говорить нельзя, а все могим сделать, что от
хозяина было показано.
- Это хорошо: жениться теперь пора, да и в тягло.
Парень, слегка покраснев, улыбается.
- Не оставьте уж, батюшка, - отвечает за него мать и при этом случае
опять прослезится.
- А у кого же думаете взять? - спрашивает помещик.
- У кого ваше приказанье будет, а мы, по нашему сирочеству, никого не
обегаем, - отвечает мать.
- Какое же мое приказанье: вы знаете, я в этом случае не приказываю...
сходитесь по себе, полюбовно.
- На том благодарим, батюшка, покорно, - отвечает все мать, - коли
милость ваша будет, так у Ефья Петровича девушку желаем взять.
- У Ефья, так у Ефья, ваше дело, - только чтобы с той стороны не было
сопротивленья.
- Сопротивленья не полагаем, разговор уж об этом был.
- А тебе она нравится ли? - относится барин к парню.
- Нравится, сударь, - девушку похулить нечем, как быть следует.
И женят таким образом парня в мясоед, между рождеством и масленицей. Но
как пришел великий пост, так и начали молодого в Питер сбирать: прибрали
попутчиков, привязал он к спине котомку и пошел, а там, месяца через два, и
поотпишет что-нибудь, вроде того:
"Милостивеющая государыня матушка Афимья Михайловна и дражайшая
сожительница Катерина Ефьевна, просим вашего родительского благословения и
навеки нерушимо; о себе уведомляю, что проживаю по тепериче у Веденея
Иваныча за триста рублев в лето, и при сем прилагаю десять целковых на
подушную, чего и вам желаю.
Крестьянин ваш сын такой-то".
На Петров день и барину оброк выслал, а к Новому году и остальную
половину, и сам сошел в деревню. Так он ходит каждый год, а там, как бог
посчастливит, так и хозяйство заведет: смотришь - и дом с белендрясами{216}
вытянул... Все это хорошо, когда хорошо идет, а бывает и другое.
Летом, в 184..., приехал я в чухломскую деревню Наволоки и, зная хорошо
местность, вовсе не удивился, когда на крик моего ямщика: "Эй, десятской,
подь сюда!" - вышла молоденькая и прехорошенькая собой баба.
- Ты, голубушка, десятской? - спросил я ее.
Она улыбнулась.
- Я, сударь.
- А как тебя зовут?
- Марьей.
- А строга ли ты?
- Да с чего мне строгой-то быть? Что за строгость такая, я и не знаю.
- Можно ли мне остановиться в этом большом доме?
- Для чего не остановиться... Погодите, я поспрошаю, - отвечала
десятский Марья и начала стучать в окошко большого дома.
- Клементий Матвеич, а Клементий Матвеич! Вона барин приехал, на фатеру
к тебе позывается!
В окно выставилось мужское лицо.
- Позволь мне, мужичок, остановиться в твоем доме, я приехал по службе,
- сказал я.
- Сделайте милость, батюшка, - отвечал тот проворно. - Не больно
приглядно у нас...
- Дарья Михайловна, уберите там в горнице, что не надо, - услышал я его
голос в избе, а через несколько минут он и сам показался на улице.
Это был лет тридцати пяти видный собой мужик, волосы русые, борода
клином; на лбу несколько морщин, взгляд умный, лицо истощенное.
- Пожалуйте сюда на лесенку, - отнесся он ко мне, - уж извините на этот
случай, что в таком наряде вас принимаем, дело деревенское... - На нем была
наскоро накинутая, значительно поношенная купеческая сибирка. - Ты,
любезный, возьми кругом, там под навесом и поставишь, - прибавил он
извозчику, - а то тут в ворота не пройдешь; наш экипаж - телега, не
громоздка, в калитку продернуть можно.
В сенях, у окошка, сидела худая сгорбленная старуха и что-то ворчала,
замахиваясь клюкой на пятилетнего мальчишку, который к ней то подскакивал,
то отскакивал.
- Федька! Перестань баушку дразнить! Что ты? - крикнул на него
Клементий.
- Она сама начинает.
- Я тебе дам: сама начинает!.. Вот уж пословица справедлива: старый,
что малый, целый день у них этакие баталии идут... В горенку пожалуйте, сюда
налево, - говорил хозяин, провожая меня.
Я вошел и, осмотревшись, тотчас же догадался, что я у питерщика.
Комната вся была оклеена сборными обоями: несколько полосок французских
атласных, несколько хороших русских и, наконец, несколько дешевеньких;
штукатурный потолок был весь расписан букетами, так что глазам было больно
смотреть на него; в переднем углу стояла красного дерева киота с образами и
стол, на котором были нарисованы тарелки, а на них - разрезанные фрукты, а
около - серебряные ножи и вилки; лавок не было, их заменяли деревянные
стулья, выкрашенные как будто бы под орех. В заднем углу стояла кровать с
ситцевыми занавесками, к которой Клементий бросился тотчас, как мы вошли, и
начал выкидывать оттуда различную дрянь, говоря: "Эк у них тут навалено! Что
это за баба необрядная, все ей не в заметку!.."
- Извините уж, батюшка, - прибавил он, обращаясь ко мне, - в чем
застали, в том и судите, не чаяли вашей милости.
Я просил его не хлопотать, а велеть, если у него есть, согреть мне
самовар.
- Как, сударь, не быть этого заведенья: не те нынче времена и не такие
здесь места, чтобы не быть... Дарья Михайловна! - крикнул он в дверь, -
поживее самовар, да приготовьте там чайник и чашки - все, как следствует, -
главная причина, перемойте почище.
- Славный у тебя дом, - сказал я.
- Живет, батюшка, по деревне.
- Сам строил или еще старик?
- Нет, уж сам выводил; лес как-то нынче не против старины: крепости и
ядрености никакой не имеет.
- А эти цветы на потолке не сам ли рисовал?
- Никак нет-с: чужие по найму мазали.
- Да ты питерщик?
- Питерщик был-с.
- А по какому мастерству?
- Да тоже вот по этой, по малярной части.
- В домах, что ли, расписывал?
- Всяко-с: и по наружности занимались и внутри отделку брали.
- То есть как же?
- Да, то есть стены и потолки по трафарету расписывали, и асторическую
живопись тоже немного маракуем.
- Все тоже по трафарету?
- Все по трафарету, нечего хвастать: от руки все как-то не доходим.
Хватались было некоторые из наших, да не выходит, по тому случаю, что мужику
против ахадемика не быть, ученья такого мы не имеем. Наше, сударь, доложу
вам, мастерство такое, что и конца ему нет: крыши, да заборы, да стены
красить - особ статья; а, например, полы под паркет выводить или там дверь и
косяки под слоновую кость отделать, - это выходит вторая статья; экипажная
часть тоже по себе, мебельное дело другого требует, а комнатная живопись
настоящая опять другое, а названье у всех одно: маляр, да и баста, а кто
дело разберет, так маляр маляру рознь - кто до чего дошел.
Понятно, что Клементий был мужик оборотливый и немного резонер, потому
что, как видно, любил обо всем порассудить и потолковать.
- Какое ремесло самое выгодное? - спросил я, желая снова вызвать его на
разговор.
- Как вам, сударь, сказать, это все в зависимости от самого человека.
Конечно, по хозяйской части, как и в купеческом деле, много и глупого
счастья бывает, а если насчет работников взять, так все едино-единственно
зависит от того, кто как ремесло в толк взял, а другая главная пружина
состоит и в том: каков ты и в поведении, особенно нонече, потому что народ
год от года стал баловатее: иной парень бывает по мастерству и не так
расторопен, да поведения смирного, так он для хозяина нужней первейшего
работника. Материалу, например, временем нужно закупить, за рабочими
присмотреть, артель там где-нибудь за глаза разделать, - он его сейчас в
эвто дело и употребит - и у нас эдакие люди рублей по семисот в лето
получают.
- Не по всем же мастерствам дается жалованье равное?
- Жалованье идет разное, про это кто говорит, только в кармане выходит
одно и то же. На что уж, кажись, по жалованью лучше кузнечного дела!
Последний работник получает четыреста, а который поискуснее и холодную там
подковку знает, так и четыреста на серебро хватит, а много ли богачей? Ни
одного! От малого до большого, что в неделю заработал, то на праздник в
харчевне и спустил; а тепериче, если взять и другую линию: портной, сапожник
и гравировщик, - у нас считается на что есть хуже из всех: у них, с
позволенья сказать, зимой, в субботу, в баню надобно сходить, так старший
подмастерье выпросит у дворника рукавицы, наденет их, вместо сапог, на ноги
да так и отваляет, а и по этому делу выходят в люди... Недалеко взять: у
нашего барина дворовой человек сначала тоже в Москве поучился портняжничать,
тут вернулся в губернию и теперь первый стал во всем городе портной, - и
значит, что все человеком выходит.
- Неужели же портные менее прочих получают жалованья?
- Жалованье жалованьем... им точно и жалованья меньше идет против
прочих, но главная вещь: присмотру за ним никакого нет. Проживают они больше
по немцам, а немцу что?.. Платит он ему поштучно, спрашивает в работе
чистоты - и только: рассчитают, что следует, а там и распоряжайся жалованьем
своим, как знаешь: хочешь, оброк высылай, а нет, так и пропей, пожалуй; у
них хозяину еще барыш, как работник загуляет: он ему в глухую пору каждый
день в рубль серебра поставит, а нам, хозяевам, этого делать нельзя: у нас,
если парень загулял, так его надобно остановить, чтобы было чем барина в
оброке удовлетворить да и в дом тоже выслать, потому что здесь все дело
соседское, все на знати; а немец ничего этого во внимание не берет...
Вошла хозяйка с самоваром - женщина еще молодая, но очень неприятной
наружности, рыжеватая, в веснушках, с приплюснутым носом, узенькими глазами
и вообще с выражением лица, ничего не выражающим. Сарафан на ней был хоть и
ситцевый, но полинялый, рубашка грязная. Недаром Клементий говорит: "Эка
баба необрядная..." - "Это, должно быть, не чухломка, - подумал я. -
Чухломка к постороннему человеку, а тем более к барину, никогда бы в таком
наряде не пришла..." Хозяйка между тем, поставив самовар, сходила за
чашками. Клементий смотрел на нее, как мне показалось, с каким-то затаенным
чувством досады...
- Хоть бы ты, Дарья Михайловна, для гостей-то умылась, - произнес он и
покачал головой.
- Ну, батюшка, - проговорила баба, поклонилась и ушла.
Я пригласил Клементия напиться с собою чаю и сесть; то и другое он
принял с большим удовольствием. Разговор между нами опять завязался, именно:
о табаке, потому что я закурил в это время трубку.
- Вы трубку изволите курить? - спросил меня Клементий.
- Да, трубку, а что же?
- Так, сударь: нынче господа к сигарам больше пристрастия имеют, и как
еще эти - проклятые - вот и названье-то забыл - тоненькие такие...
- Папиросы?
- Именно папиросы: на удивленье ведь по первоначалу было: бумагу
вздумали курить, бедность такая пришла, точно вот как иные мужики у нас по
деревне: курить-то охотник, а табаку нет, денег тоже не бывало, так он моху
этого лесного насушит, накладет в трубку и запалит, точно настоящий табак, и
поодурманит себя немножко, будто как и курил.
- А сам ты куришь или нет?
- Нет-с, сударь, по здешним местам отстал, а в Питере всего было: пуда
с три пережег этого добра... и здесь было, правду сказать, начинал, да
старуха бранится, так и бросил... Не стакан ли для чаю-то прикажете подать?
- Нет; а что же?
- Да мы, вот тоже, по чужой стороне видали, что господа нынче больше в
стаканах употребляют.
- Мне все равно... У вас здесь по чужой стороне промышляют?
- Все-с. По нашим местам, мужику проживать в деревне все равно, что
черту ладан.
- Отчего же это?
- Выгод, сударь, нет никаких: мужику копейки здесь не на чем
заработать: земля вся иляк, следственно хлебопашество самое скудное; сплавов
лесных, как примерно по Макарьеву, Ветлуге и другим прочим местам, не
бывало, фабрик по близности тоже нет, - чем мужику промышлять?.. За неволю
пойдет на чужую сторону.
- И давно это промеж вас завелось?
- Давно или нет, я уж не знаю-с, а только был, сударь, у меня дед,
помер он на сто седьмом году, я еще тогда был почти малый ребенок; однакоже
помню, как он рассказывал, что еще при Петре-государе первые ходоки отседова
пошли: вот когда еще это началось! А теперь уж нас, прямо сказать, от этого
промысла не отучишь. С малого будем говорить: там мы все, не то что хозяева
или приказчики, а даже артельные, - все содержание имеем отличное, по тому
самому, что хоть бы взять в нашем ремесле: отпусти-ка в артельную кашу мало
масла, так он тебе, красимши, на одну половицу масла за целый год выльет, и
мы в этом, хозяева, никогда не стоим, кормим на убой, только чтобы в работе
не зевали да проворили; а здесь не очень раскуражишься: швыряй, пожалуй,
молоко, а мы, признаться сказать, не очень к нему привычны. Мне так вот
даром его не надобно!.. Когда даже бабы едят, так просто моторит*, а насчет
того же чаю, мы - питерцы - к нему большое пристрастие имеем... Там
какой-нибудь лядащий мальчишка, завелся у него гривенник, и бежит в трактир,
и сидит барином, и туда же еще командует, а в деревне самоваров не
наставишься, прокладки уж этой и нет.
______________
* Тошнит. (Прим. автора.)
- А главное, я думаю, вам не нравится полевая работа.
- Есть и это... отвыкаем очень... невелика, кажется, хитрость орать, а
меня хоть зарежь, так косули по-настоящему не уставить... косить тоже
неловок: машу, машу, а дело не прибывает... руки выломаешь, голову тебе
распечет на солнце, словно дурак какой-нибудь... и все бы это ничего, и к
этому мы бы делу попривыкли, потому что здесь народ все расторопный,
старательный, да тут есть, пожалуй, другая штука...
- Какая же это?
- А вот какая-с: здесь, я вам доложу, мы все бахвалы, именно, так
сказать, бахвалы наголо - сойдет мужик из Питера или из Москвы и начнет
гнуть штуки: я-да-я, мы-да-мы, и бабы да девки сидят да слушают разиня рот,
а нам это и повадно, и куражимся... А как по деревне-то живешь, так нечего
прибавить: все на виду... Не дальше, как в этой комнате, было у меня эдакое
дело, на никольщине: есть здесь мужичок, верстах в трех отсюда живет, старик
простой, смирный, а денежный; на чужую сторону он не ходит, а занимается
около дома торговлей: салом, солью, мясом и прочим эдаким товаром
перебивает; сидит он у меня в гостях, и другие тоже кое-кто был, народ все
хороший, - вдруг приходит нашей деревни мужичонка - Гришка, питерец
коренной, но человек то есть никуда не годный. Невзираючи ни на кого и ни на
что, шасть прямо в передний угол, сел и почал хвастать: и денег, говорит, у
него много, и анаралов там всех знает, и во дворце бывал, то есть, я вам
скажу, такую понес околесную, хоть святых выноси вон. Деревенский этот
мужичок слушал, слушал, да и говорит: "Гришка, не высоко ли берешь?.." Что
же, сударь, как вы думаете?.. Этот шельма - Гришка - оборвал старика на чем
свет стоит! "И толоконное, говорит, ты брюхо! И лесная кочерга!.." Просто
сказать, раскостил, а тот только смолчал, делать нечего, на чужой стороне не
бывал, рассуждать об этом много не может... Вон ведь у нас какая здесь
практика заведена, так и не больно манит проживать около дома! А все лестно,
нельзя ли как-нибудь в Питер или Москву... Это, батюшка, полагаю, и в вашем
звании бывает: вон молодые господа из Питера съезжают, так большой тоже форс
держат. К нашему барину приезжал оттедова двоюродный брат: мы, как его по
Питеру знаем, так господин очень непыратый{223}: на службе нигде не состоит,
капиталов за собой никаких не имеет, а только что, примерно, по-питерски
сказать, тортуары там гранит; а подите-ка: как приехал сюда, какой тон
повел! У нашего помещика в усадьбе все расхаял: и дом без скусу, и скотные
дворы выстроены не по плану... Я тут невдалеке слушал, как они об этом
разговаривали, и только сам с собой подумал: "У тебя-то, думаю, выжига
питерская, какие там палаты расстроены!"
Клементий остановился.
- Отчего же ты сам нынче не в Питере? - спросил я его вдруг.
Клементий весь вспыхнул.
- Как вам сказать, сударь, - начал он после минутного молчания, почесав
в голове и вздохнув слегка, - линия уж такая вышла, что пенья копать дома
пришлось.
- Покутил, видно?
- То-то и есть, прогорел маленько: пожару не было, а дымом вышло...
мужик глуп: как бы нам не деревня, так бы мы и бога забыли.
- Барин, что ли, тебя не пускает?
- Да оно и барин, видно, повыдержать немного хочет... А другой случай,
что на чужой стороне мне почесть, так сказать, и быть не у чего... в
работники идти как-то зазорно, а хозяйством обзавестись могуты{223} не
хватает.
- А ты сам хозяйствовал?
- Тридцать человек одной артели держал-с, дела большие имел; кабы не
своя глупость, так деньги бы теперь лопатой загребал...
- Отчего же? Попивать, видно, начал?
- Не без того... у нас без этого не бывает; хотя и то сказать: выпивка
рабочему человеку ничего, она ему по времени еще в пользу идет... а то худо,
когда мужик с горя начинает опрокидывать, когда на сердце болит.
- А у тебя болело тоже сердце?
- А так, сударь, болело, что вот я теперича не жирен, а напредь сего
был кожа да кости!.. История моя длинная, опечатать ее стоит... вот какая
моя история!
В это время дверь приотворилась.
- Клементий Матвеич?.. - произнес женский голос. Это была хозяйка.
- Что тебе? - отвечал с досадою питерщик.
- Подь сюда: работник вопит, запахивать неча... Подь, батько, засей
загончиков хоть пяток!
- Ну, ладно; изготовь там жито-то... Извините, сударь, в поле
требуют... На угощенье благодарим покорно.
- Ты зайди ко мне после.
- С большим нашим удовольствием, если вам будет не в тягость... Затем
наше почтение-с, - проговорил Клементий и ушел.
II
Оставшись один, от нечего делать я пошел в избу. Хозяйка парила крынки,
Федька сидел на лавке и что есть силы колотил по столу косарем;
бабушка-старуха переправилась из сеней на голбец... На меня из них никто не
обратил внимания.
- Вона, худы валенки-то, - во что обуешься теперь, - ворчала старуха,
простанывая по временам. - Немало толстолобому говорила: купи да купи, так
на базаре нет... эка, брат, и валенок про нас на базаре не стало... а
сивку... да... продали... не сам еще заводил... ловок больно... да... а не
говори - и не говорю... Успенье на дворе, а еще и пар не запарили... жди,
паря, хлеба... то-то... порядки какие... ой, батюшки, тошнехонько! Ой-ой,
тошнехонько!..
- Чем мать больна? - спросил я невестку.
- Не знаю: давно уж она мозгнет, - отвечала та нехотя.
- Что у тебя, старушка, болит? - отнесся я к больной.
- Что болит?.. Все болит, во всей болезь ходит... рученьки, ноженьки
ломит, у сердца тошно; с печи падала не один раз, пора бока отбить... Не так
было прежде, жили... да... что станешь делать... не больно нынче маток
слушают: хоть говори, хоть нет... третий год в Питере не бывал, какое уж это
дело!.. О-о-ой, тошнехонько!..
И мне сделалось тошно от болезненных стонов старухи, а сверх того Дарья
ввалила в крынку огромный раскаленный камень и всю избу наполнила паром.
"Плохо же житье питерцу, - подумал я, - понятно, что в семье у него
было не очень ладно: жена какая-то рабочая полуидиотка, мать больная и,
должно быть, старуха блажная. Отчего это он, по его выражению, прогорел и
почему не в Питере?.."
С такого рода размышлениями пошел я по деревне. Картины увидел
обыкновенные: на самой середине улицы стояло целое стадо овец, из которых
одна, при моем приближении, фыркнула и понеслась марш-маршем в поле, а за
ней и все прочие; с одного двора съехала верхом на лошади лет четырнадцати
девочка, на ободворке пахала баба, по крепкому сложению которой и по тому, с
какой ловкостью управлялась она с сохой и заворачивала лошадь, можно было
заключить об ее не совсем женской силе; несколько подальше, у ворот, стояла
другая женщина и во все горло кричала: "Тел, тел, тел! Телонька, телонька,
тел!.." По дороге, навстречу мне, шла десятский Марья с ималом* и уздой в
руках.
______________
* Имало - овес в какой-нибудь чашке или плетушке, которым, поднося к
морде лошади, приманивают ее и таким образом ловят. (Прим. автора.)
- Что это баба кричит? - спросил я ее.
- Корову, сударь, выкликает: коровка, должно быть, отстала, - отвечала
она.
- Разве у вас не за пастухами?..
- Нет, не за пастухами: у нас пастуху нечего делать. Скотина гуляет не
па чистаполью, а па лесам, что тут пастух сделает? Разбредется па кустам,
так и он ничего не увидит...
- А если украдут?
- Николи у нас не крадут, зверь так обижает, а воровства здесь не чуть.
- Волк, что ли?
- Нет, не волк, медведь: нынешнее лето из нашей деревни, проклятой,
двух коровок изломал.
- Вы бы стреляли его?
- Кому у нас стрелять? Был в Терентьеве один стрелок, да и тот перед
заговеньем помер... Тоже вот эдак по весне сел на лабаз; медведь-то пришел,
падалину только обнюхал, а его стряс с елки и почал ломать, всю шабалку{226}
своротил; тем и помер, никак залечить не могли.
- Ты сама куда ходила?
- Лошадь ловить ходила, да не дается, пес ее драл.
- А разве в доме у вас нет мужика?
- Нет, сударь, ни одного нет-с: батюшка-тесть и мой-то муж - оба в
Питере.
- Отчего же мой хозяин дома проживает?
- Клементий Матвеич?
- Ну да.
- Видно, не больно умно жил на чужой стороне, так теперь заделье и
правит{226}.
- Загулял, что ли, он?
- Не без тово, чай.
- Мне жена его очень не понравилась.
- Она нездешняя, от Макарья{226} взята.
- Я это догадался: она ему не пара.
- Известно, что против него не будет; эдакому мужику надобно бабу
покрасивее.
- Вот бы тебя, например.
- Да что ему меня, у меня свой не хуже его.
- Будто и не хуже?
- А чем хуже? Только еще человек молодой, а не хуже.
- Не волочится ли за тобой Клементий? - спросил я ее вдруг.
Она вся вспыхнула, потом посмотрела на меня пристально и улыбнулась.
- Что за волоченье? Он здесь смирно живет, - произнесла она и
потупилась.
- А прежде?
- Прежде я не знаю: мало ли чего у них в Питере бывает? Человек был
богатый, так уж, вестимо, без тово жить не станет.
Разговаривая таким образом, мы подходили к моей квартире. Нас нагнал
Клементий, который уже возвращался с поля.
- Хоть бы вы, сударь, нашего хожалого постращали, а то он ничего своей
должности не сполняет, - сказал Клементий, указав головою на Марью.
- Что меня стращать: не мне бы, а тебе, длинноносому, надобно эту
должность исправлять, - отвечала та с улыбкой.
- Нет, уж я, тетка, в сотские буду проситься, чтобы ты у меня под
началом была.
- Что же тебе такое в подначальстве моем?
- Известно что... Ах ты, голубка: ноги тонкие, бока звонкие! -
проговорил Клементий, ударив ее слегка по плечу.
- Перестань болтать-то: мало тебе в Питере бока назвонили.
Этот быстрый разговор и несколько взглядов, которыми перебросились
Клементий с Марьей, показались мне подозрительными.
Я вошел в свою комнату: питерщик не замедлил явиться. Мы уселись на
прежних местах, и разговор между нами тотчас же начался.
- Ты говорил, что с тобой была история; расскажи мне ее, пожалуйста! -
сказал я.
Клементий сначала призадумался немного, потом усмехнулся.
- Рассказать, судырь, пожалуй, наше дело: слабы на язык-то; только то,
чтобы не наскучить вам: похождения мои длинные.
- Вовсе нет, я тебя прошу об этом.
Клементий поправил бороду.
... ... ... Продолжение "Питерщик" Вы можете прочитать здесь Читать целиком |