Этос религиозного подвижничества: аскетизм, святость,
юродство
А.А. Гусейнов
Стихийная
мощь русского этоса, связанная с исканием абсолютного добра, выливается в
средневековой Руси преимущественно в религиозно-нравственное подвижничество,
выступающее в формах затворничества, столпничества, постничества, ношения
вериг, юродства - самого типичного из всех видов русского подвижничества.
Нравственный смысл всех этих подвигов заключался в личностном преломлении христианских
заповедей любви к Богу и ближнему, любви к врагам и непротивлении злому, а
также в особом "срастотерпстве" подвижников, связанном с переживанием
крестных мук Христа.
В
основе религиозного подвижничества лежал аскетизм - один из самых характерных
видов нравственного подвига, широко практикуемого как в восточной, так и в
западной духовной традиции. Нравственный смысл аскетизма заключается в
культивировании воздержания, ведущего к господству над страстями с целью
содействия силам добра. Христианская аскетика выступает при этом как
сознательное применение целесообразных средств для приобретения добродетелей и
достижения религиозно-нравственного совершенства, ведущего к обожению и
спасению.
В
древней Руси аскетика составляла неотъемлемый элемент как религиозно-подвижнической
жизни (монашество, святость, юродство, старчество), так и мирского благочестия.
Своеобразие русского аскетизма выразилось в том, что в нем не было резких
контрастов духовного и телесного, религиозного и мирского, ведущих к уходу из
мира и разрыву с ним. "Русский аскетизм, - отмечал В.В. Зеньковский, -
восходит не к отвержению мира, не к презрению плоти, а совсем к другому - к
тому яркому видению небесной правды и красоты, которое своим сиянием делает
неотразимо ясной неправду, царящую в мире, и тем зовет нас к освобождению от
плена мира. В основе аскетизма лежит не негативный, а положительный момент: он
есть средство и путь к преображению и освящению мира" [1].
Принцип
аскетизма лежит в основе подвигов святости и юродства древней Руси. Древнерусский
тип святости, образ святого, "божьего" человека не имеет аналогов ни
в западном христианстве, ни в византийской духовной традиции. Своеобразие
русского типа - в углублении нравственного начала, в раскрытии нравственного
смысла христианства, в полном, непосредственном осуществлении нравственных
заповедей Христа, наконец, в органическом единстве духовного созерцания и
служения миру, людям. Это служение осуществляется через самоотвержение любви,
высшим выражением которого является подвиг самопожертвования. Для русского типа
святости не характерны радикальный, героический аскетизм древневосточной
(египетской и сирийской) христианской традиции, возвышенный мистицизм греческой
или католической святости. Русский святой выражает себя преимущественно через
действенную любовь к миру, через кроткое смирение и сострадание. "В этом
уничижении и кротости для него раскрывается, - и здесь самая глубокая печать
русской святости, - образ уничиженного Христа" [2].
1
Зенъковский В.В. Указ. соч. Т. 1. Ч. 1. С. 37.
2
Федотов Г.П. Святые Древней Руси. М., 1990. С. 236.
"Русский
святой есть глубоко народный святой" (В.В. Розанов). Он как бы воплощает
собой духовную потребность народа в совершенном, "ангельском"
человеке. "Редкий русский человек, - пишет В.В. Розанов, - не переживает
порывов к этой святости, хотя недолгих и обрывающихся. Вот этою стороною своей
нравственной или, вернее, своей духовной жизни и живет русский народ, ею он
крепок, через нее восстает из всяких бед... Параллельно с грубостью, ленью,
пьянством, пороками, но в другом направлении, идет другая волна - подъема,
раскаяния, порывов к идеалу" [1]. В.О. Ключевский в своей публичной лекции
"Добрые люди Древней Руси" отметил одну характерную нравственную
черту русского народа, заключающуюся в особом значении милостыни на Руси. В
условиях общественной неурядицы, при недостатке безопасности для слабого и
защиты для ближнего в русском человеке особое развитие получил подвиг
сострадания к страждущему, выражающийся в личной милостыне. "Целительная
сила милостыни, - подчеркивает В.О. Ключевский, - полагалась не столько в том,
чтобы утереть слезы страждущему, уделяя ему часть своего имущества, сколько в
том, чтобы, смотря на его слезы и страдания, самому пострадать с ним, пережить
то чувство, которое называется человеколюбием"-. Ключевский приходит к
выводу, что древнерусский благотворитель, "христолюбец" помышлял не
столько об общественной пользе, сколько о своем духовном спасении. "Когда
встречались две древнерусские руки, - заключает Ключевский свою мысль, - одна с
просьбой Христа ради, другая с подаянием во имя Христово, трудно было сказать,
которая из них больше подавала милостыни другой: нужда одной и помощь другой
сливались во взаимодействии братской любви обеих" [3]. В этой особенности
русского духа вовсе не следует видеть идеализацию народной жизни. Как раз
напротив. Как заметил Г.П. Федотов, "святые во многом являются прямым
отрицанием мира, то есть жизни народа, к которому они принадлежат. Идеализация
русской жизни была бы извращенным выводом из сияния ее святости" [4].
1
Розанов В.В. Л.Н. Толстой и Русская Церковь // Розанов В.В. Религия и культура.
М., 1990. Т. 1.С. 364-365.
2
Ключевский В. Добрые люди Древней Руси. Сергиев Посад, 1892. С. 2.
3
Там же.
4
Федотов Г.П. Указ. соч. С. 237.
Дух
русской святости особенно ярко и глубоко выразился в подвиге первых русских
святых, канонизированных Русской Церковью, "страстотерпцев" князей
Бориса и Глеба. Характерно, что их почитание устанавливается как всенародное,
упреждая и инициируя церковную канонизацию. Суть их подвига в том, что являясь
невинными жертвами политического преступления, зная о намерении своего старшего
брата погубить их, святые ничего не предпринимают для того, чтобы спасти свою
жизнь, противодействовать убийству, но решают не противиться злу и не оказывать
никакого сопротивления, распустив свою дружину.
Мотивы
их поведения определяются отнюдь не морально-политическими соображениями
(например, идеей послушания старшему брату или заботой о политическом
единстве). Ими движет высокая духовная идея, "очищенная от
морально-практического приложения, от требования "мужественного исполнения
долга", от "героического мученичества". Эта высшая идея, их
вдохновляющая, выражающая собой как бы духовный зов русского народа, есть
невинное и вольное страдание во имя Христово, невинная и вольная жертва за
Христа, искупляющая собой грехи и злодеяния мира. Весь смысл подвига князей
заключен в идее непротивления. "Как ни очевидно евангельское происхождение
этой идеи - вольной жертвы за Христа, - пишет Г.П. Федотов, - но для нее
оказывается невозможным найти агиографические образцы"... "Подвиг
непротивления, - заключает он, - есть национальный русский подвиг, подлинное
религиозное открытие новокрещенного русского народа" [1]. Оценивая
нравственную сущность русской святости в целом, Г.П. Федотов указывает на ее
"светлую мерность", отсутствие радикализма, крайних и резких
отклонений от завещанного древностью христианского идеала. "Не всегда
мистик, еще реже строгий уставщик, русский святой лишь в одном отношении
изменяет идеалу рассудительной мерности. В кротком смирении его часто
проглядывает юродство".
1
Федотов Г. П. Указ. соч. С. 49.
Юродство
- один из подвигов христианского благочестия, особый, парадоксальный вид
духовного подвижничества, заключающийся в отречении от ума и добродетели (при
полном внутреннем самосознании и душевной нравственной чистоте и целомудрии) и
в добровольном принятии на себя образа безумного и нравственно падшего
(безнравственного) человека. Нравственный смысл юродства определяется тремя
характерными чертами, присущими данному подвигу: 1) аскетическим попранием
тщеславия, принимающим форму притворного безумия или безнравственности с целью
поношения от людей; 2) выявлением противоречия между Христовой правдой и
моральным законом с целью "посмеяния миру"; 3) служением миру
своеобразной проповедью, совершаемой не словом и не делом, а силой Духа,
духовной властью личности юродивого, наделенного даром пророчества. По меткому
наблюдению Г.П. Федотова, между первой и третьей чертой юродства существует
жизненное противоречие: аскетическое попрание собственного тщеславия покупается
ценою введения ближнего в соблазн и грех осуждения, а то и жестокости.
"Вот почему жизнь юродивого является постоянным качанием между актами
нравственного спасения и актами безнравственного глумления над ними" [1].
1
Федотов Г.П. Указ. соч. С. 201.
Подвиг
юродства получает уникальное в своей парадоксальности преломление в
нравственном плане. "Эффектация имморализма" (ГП. Федотов) выступает
оборотной стороной юродствующего сокрытия добродетели, стыда перед
добродетелью, которые означают стремление юродивого пребывать добродетельным
абсолютно, перед Богом, представляясь порочным перед миром и людьми. Смысл
этого парадокса проясняют слова ап. Павла: "Бог избрал немудрое мира,
чтобы посрамить мудрых, и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное;
незнатное мира и уничиженное и ничего не значащее избрал Бог, чтобы упразднить
значащее..." (1 Кор. 1: 27-28). Подобно тому, как "немудрое Божие
премудрее человеков", так и "безнравственное Божие нравственнее
человеков". В этом смысле юродство является следствием противоречия между
Божественной премудростью, облеченной в форму безумия, и человеческой
глупостью, облеченной в форму мудрости. Это противоречие разрешается через
юродствующее "посмеяние миру": своим мнимым безумием, "мудрой
глупостью" юродивый посрамляет "глупую мудрость" мира. Его
"безнравственность" оказывается при этом символом мирской порочности
и осмеянием мирской "добродетели".
Подвиг
юродства является призванием преимущественно русского православия. Именно на
Руси юродство как особый чин мирской святости достигает полного расцвета, не
ведомого ни греко-византийскому, ни тем более, римско-католическому миру. Из 36
юродивых, официально причисленных Церковью к лику святых, и множества юродивых,
почитаемых в народе, но не канонизированных Церковью, только шестеро
подвизались на христианском Востоке еще до крещения Руси. Что же касается
западного христианства, то говорить о юродстве в строгом смысле этого слова
здесь вряд ли возможно. Не случайно, что европейцы, испытывающие призвание к
этому подвигу, должны были переселяться в Россию. На Западе черты, сходные с
юродством обнаруживаются в образе св. Франциска Ассизского, называвшего себя
"скоморохом Божиим". Однако данный тип поведения был инициирован
традицией "карнавальной культуры" средневекового Запада с ее
"праздниками дураков" и культом шутов, в поведении которых
преобладала символика "смеховой культуры", замещающая символику
"безнравственного" (М.М. Бахтин). В соответствии с этим "юродивый"
западноевропейского образца ставит на место "аскетического попрания
тщеславия" "аскетическое радование жизни", а на место
"посмеяния миру" - "рассмешение мира". Расцвет юродства на
Руси приходится на XIV-XVII вв., когда, по выражению В.О. Ключевского, юродивый
становится "ходячей мирской совестью, живым образом обличения людских
пороков". Священное право юродивого открыто говорить правду Христову
"сильным мира сего", свидетельствует о том, что в юродстве с
наибольшей силой выразились "архетипические" черты русского
национального духа. Духовное "кочевничество" и свобода, доходящая до
анархического индивидуализма, презрение к форме и ко всякой мере, жажда
абсолютного во всем, ненависть к общепринятым правилам и мещанскому духу получают
в юродстве всецелое выражение. В нем запечатлелся "синтез самых
сокровенных стремлений русского человека, последняя разгадка успешности этого
почти сверхчеловеческого подвига" [1]. |