А. И. Герцен. Былое и думы
Книга
Герцена начинается с рассказов его няньки о мытарствах семьи Герцена в Москве
1812 г., занятой французами (сам А. И. тогда — маленький ребенок); кончается
европейскими впечатлениями 1865 — 1868 гг. Собственно, воспоминаниями в точном
смысле слова «Былое и думы» назвать нельзя: последовательное повествование
находим, кажется, только в первых пяти частях из восьми (до переезда в Лондон в
1852 г.); дальше — ряд очерков, публицистических статей, расположенных, правда,
в хронологическом порядке. Некоторые главы «Былого и дум» первоначально
печатались как самостоятельные веши («Западные арабески», «Роберт Оуэн»). Сам
Герцен сравнивал «Былое и думы» с домом, который постоянно достраивается: с «совокупностью
пристроек, надстроек, флигелей».
Часть
первая — «Детская и университет (1812 — 1834)» — описывает по преимуществу
жизнь в доме отца — умного ипохондрика, который кажется сыну (как и дядя, как и
друзья молодости отца — напр., О. А. Жеребцова) типичным порождением XVIII в.
События
14 декабря 1825 г. оказали чрезвычайное воздействие на воображение мальчика. В
1827 г. Герцен знакомится со своим дальним родственником Н. Огаревым — будущим
поэтом, очень любимым русскими читателями в 1840 — 1860-х; с ним вместе Герцен
будет потом вести русскую типографию в Лондоне. Оба мальчика очень любят
Шиллера; помимо прочего, их быстро сближает и это; мальчики смотрят на свою
дружбу как на союз политических заговорщиков, и однажды вечером на Воробьевых
горах, «обнявшись, присягнули, в виду всей Москвы, пожертвовать […] жизнью на избранную
[…] борьбу». Свои радикальные политические взгляды Герцен продолжает
проповедовать и повзрослев — студентом физико-математического отделения
Московского университета.
Часть
вторая — «Тюрьма и ссылка» (1834 — 1838)«: по сфабрикованному делу об оскорблении
его величества Герцен, Огарев и другие из их университетского кружка арестованы
и сосланы; Герцен в Вятке служит в канцелярии губернского правления, отвечая за
статистический отдел; в соответствующих главах «Былого и дум» собрана целая
коллекция печально-анекдотических случаев из истории управления губернией.
Здесь
же очень выразительно описывается А. Л. Витберг, с которым Герцен познакомился
в ссылке, и его талантливый и фантастический проект храма в память о 1812 г. на
Воробьевых горах.
В
1838 г. Герцена переводят во Владимир.
Часть
третья — «Владимир-на-Клязьме» (1838 — 1839)«- романтическая история любви
Герцена и Натальи Александровны Захарьиной, незаконной дочери дяди Герцена,
воспитывавшейся у полубезумной и злобной тетки. Родственники не дают согласия
на их брак; в 1838 г. Герцен приезжает в Москву, куда ему запрещен въезд,
увозит невесту и венчается тайно.
В
части четвертой — «Москва, Петербург и Новгород» (1840 — 1847)«описывается московская
интеллектуальная атмосфера эпохи. Вернувшиеся из ссылки Герцен и Огарев
сблизились с молодыми гегельянцами — кружком Станкевича (прежде всего — с Белинским
и Бакуниным). В главе «Не наши» (о Хомякове, Киреевских, К. Аксакове, Чаадаеве)
Герцен говорит прежде всего о том, что сближало западников и славянофилов в 40-е
гг. (далее следуют объяснения, почему славянофильство нельзя смешивать с официальным
национализмом, и рассуждения о русской общине и социализме).
В
1846 г. по идеологическим причинам происходит отдаление Огарева и Герцена от многих,
в первую очередь от Грановского (личная ссора между Грановским и Герценом из-за
того, что один верил, а другой не верил в бессмертие души, — очень характерная
черта эпохи); после этого Герцен и решает уехать из России.
Часть
пятая («Париж — Италия — Париж (1847 — 1852): Перед революцией и после нее»)
рассказывает о первых годах, проведенных Герценом в Европе: о первом дне
русского, наконец очутившегося в Париже, городе, где создавалось многое из того
, что он на родине читал с такой жадностью: «Итак, я действительно в Париже, не
во сне, а наяву: ведь это Вандомская колонна и rue de la Paix»; о национально-освободительном
движении в Риме, о «Молодой Италии», о февральской революции 1848 г. во Франции
(все это описано достаточно кратко: Герцен отсылает читателя к своим «Письмам
из Франции и Италии»), об эмиграции в Париже — преимущественно польской, с ее мистическим
мессианским, католическим пафосом (между прочим, о Мицкевиче), об Июньских
днях, о своем бегстве в Швейцарию и проч.
Уже
в пятой части последовательное изложение событий прерывается самостоятельными
очерками и статьями. В интермедии «Западные арабески» Герцен — явно под
впечатлением от режима Наполеона III — с отчаянием говорит о гибели западной
цивилизации, такой дорогой для каждого русского социалиста или либерала. Европу
губит завладевшее всем мещанство с его культом материального благополучия: душа
убывает. (Эта тема становится лейтмотивом «Былого и дум»: см., напр,: гл. «Джон-Стюарт
Милль и его книга «On Liberty» в шестой части.) Единственный выход Герцен видит
в идее социального государства.
В
главах о Прудоне Герцен пишет и о впечатлениях знакомства (неожиданная мягкость
Прудона в личном общении), и о его книге «О справедливости в церкви и в революции».
Герцен не соглашается с Прудоном, который приносит в жертву человеческую
личность «богу бесчеловечному» справедливого государства; с такими моделями
социального государства — у идеологов революции 1891 г. вроде Ба-бефа или у русских
шестидесятников — Герцен спорит постоянно, сближая таких революционеров с Аракчеевым
(см., напр., гл. «Роберт Оуэн» в части шестой).
Особенно
неприемлемо для Герцена отношение Прудона к женщине — собственническое
отношение французского крестьянина; о таких сложных и мучительных вещах, как
измена и ревность, Прудон судит слишком примитивно. По тону Герцена ясно, что
эта тема для него близкая и болезненная.
Завершает
пятую часть драматическая история семьи Герцена в последние годы жизни Натальи
Александровны: эта часть «Былого и дум» была опубликована через много лет после
смерти описанных в ней лиц.
Июньские
события 1848 г. в Париже (кровавый разгром восстания и воцарение Наполеона
III), а потом тяжелая болезнь маленькой дочери роковым образом подействовали на
впечатлительную Наталью Александровну, вообще склонную к приступам депрессии.
Нервы ее напряжены, и она, как можно понять из сдержанного рассказа Герцена,
вступает в слишком близкие отношения с Гервегом (известным немецким поэтом и социалистом,
самым близким тогда другом Герцена), тронутая жалобами на одиночество его
непонятой души. Наталья Александровна продолжает любить мужа, сложившееся
положение вещей мучает ее, и она, поняв наконец необходимость выбора,
объясняется с мужем; Герцен выражает готовность развестись, если на то будет ее
воля; но Наталья Александровна остается с мужем и порывает с Гервегом. (Здесь
Герцен в сатирических красках рисует семейную жизнь Гервега, его жену Эмму —
дочь банкира, на которой женились из-за ее денег, восторженную немку, навязчиво
опекающую гениального, по ее мнению, мужа. Эмма якобы требовала, чтобы Герцен
пожертвовал своим семейным счастьем ради спокойствия Гервега.)
После
примирения Герцены проводят несколько счастливых месяцев в Италии. В 1851 г. —
в кораблекрушении погибают мать Герцена и маленький сын Коля. Между тем Гервег,
не желая смириться со своим поражением, преследует Герценов жалобами, грозит
убить их или покончить с собой и, наконец, оповещает о случившемся общих
знакомых. За Герцена заступаются друзья; следуют неприятные сцены с припоминанием
старых денежных долгов, с рукоприкладством, публикациями в периодике и проч.
Всего этого Наталья Александровна перенести не может и умирает в 1852 г. после
очередных родов (видимо, от чахотки).
Пятая
часть заканчивается разделом «Русские тени» — очерками о русских эмигрантах, с которыми
Герцен тогда много общался. Н. И. Сазонов, товарищ Герцена по университету,
много и несколько бестолково скитавшийся по Европе, увлекавшийся политическими
прожектами до того, что в грош не ставил слишком «литературную» деятельность
Белинского, например, для Герцена этот Сазонов — тип тогдашнего русского
человека, зазря сгубившего «бездну сил», не востребованных Россией. И здесь же,
вспоминая о сверстниках, Герцен перед лицом заносчивого нового поколения — «шестидесятников»
— «требует признания и справедливости» для этих людей, которые «жертвовали
всем, […] что им предлагала традиционная жизнь, […] из-за своих убеждений […]
Таких людей нельзя просто сдать в архив…». А. В. Энгельсон для Герцена —
человек поколения петрашевцев со свойственным ему «болезненным надломом»,
«безмерным самолюбием», развившимся под действием «дрянных и мелких» людей,
которые составляли тогда большинство, со «страстью самонаблюдения,
самоисследования, самообвинения» — и притом с плачевной бесплодностью и неспособностью
к упорной работе, раздражительностью и даже жестокостью.
Часть
шестая. После смерти жены Герцен переезжает в Англию: после того как Гервег
сделал семейную драму Герцена достоянием молвы, Герцену нужно было, чтобы
третейский суд европейской демократии разобрался в его отношениях с Гервегом и признал
правоту Герцена. Но успокоение Герцен нашел не в таком «суде» (его и не было),
а в работе: он «принялся […] за „Былое и думы“ и за устройство русской
типографии».
Автор
пишет о благотворном одиночестве в его тогдашней лондонской жизни («одиноко
бродя по Лондону, по его каменным просекам, […] не видя иной раз ни на шаг
вперед от сплошного опалового тумана и толкаясь с какими-то бегущими тенями, я много
прожил») ; это было одиночество среди толпы: Англия, гордящаяся своим «правом
убежища», была тогда наполнена эмигрантами; о них преимущественно и рассказывает
часть шестая («Англия (1852 — 1864)»).
От
вождей европейского социалистического и национально-освободительного движения,
с которыми Герцен был знаком, с некоторыми — близко (гл. «Горные вершины» — о Маццини,
Ледрю-Роллене, Кошуте и др.; гл. «Camicia rossa» <«Красная рубашка»> о том,
как Англия принимала у себя Гарибальди — об общенародном восторге и интригах
правительства, не желавшего ссориться с Францией), — до шпионов, уголовников,
выпрашивающих пособие под маркой политических изгнанников (гл. «Лондонская
вольница пятидесятых годов»). Убежденный в существовании национального
характера, Герцен посвящает отдельные очерки эмиграции разных национальностей
(«Польские выходцы», «Немцы в эмиграции» (здесь см., в частности,
характеристику Маркса и «марксидов» — «серной шайки»; их Герцен считал людьми
очень непорядочными, способными на все для уничтожения политического соперника;
Маркс платил Герцену тем же). Герцену было особенно любопытно наблюдать, как
национальные характеры проявляются в столкновении друг с другом (см. юмористическое
описание того, как дело французов дуэлянтов рассматривалось в английском суде —
гл. «Два процесса»).
Часть
седьмая посвящена собственно русской эмиграции (см., напр., отдельные очерки о М.
Бакунине и В. Печерине), истории вольной русской типографии и «Колокола» (1858 —
1862). Автор начинает с того, что описывает неожиданный визит к нему какого-то
полковника, человека, судя по всему, невежественного и вовсе нелиберального, но
считающего обязанностью явиться к Герцену как к начальству: «я тотчас
почувствовал себя генералом». Первая гл. — «Апогей и перигей»: огромная
популярность и влияние «Колокола» в России проходят после известных московских
пожаров и в особенности после того, как Герцен осмелился печатно поддержать
поляков во время их восстания 1862 г.
Часть
восьмая (1865 — 1868) не имеет названия и общей темы (недаром первая ее глава —
«Без связи»); здесь описываются впечатления, которые произвели на автора в конце
60-х гг. разные страны Европы, причем Европа по-прежнему видится Герцену как
царство мертвых (см. главу о Венеции и о «пророках» — «Даниилах», обличающих
императорскую Францию, между прочим, о П. Леру); недаром целая глава — «С того
света» — посвящена старикам, некогда удачливым и известным людям. Единственным
местом в Европе, где можно еще жить, Герцену кажется Швейцария.
Завершают
«Былое и думы» «Старые письма» (тексты писем к Герцену от Н. Полевого,
Белинского, Грановского, Чаадаева, Прудона, Карлейля). В предисловии к ним
Герцен противопоставляет письма — «книге»: в письмах прошлое «не давит всей
силой, как давит в книге. Случайное содержание писем, их легкая
непринужденность, их будничные заботы сближают нас с писавшим». Так понятые
письма похожи и на всю книгу воспоминаний Герцена, где он рядом с суждениями о европейской
цивилизации попытался сберечь и то самое «случайное» и «будничное». Как сказано
в XXIV гл. пятой части, «что же, вообще, письма, как не записки о коротком
времени?». |