Шоу, Ирвин - Шоу - Вечер в ВизантииПроза и поэзия >> Переводная проза >> Шоу, Ирвин Читать целиком Ирвин Шоу. Вечер в Византии
-----------------------------------------------------------------------
Irwin Shaw. Evening in Byzantium (1973). Пер. - К.Чугунов.
Rem: в файле-источнике частично утеряна разметка глав
-----------------------------------------------------------------------
Посвящается Салке Виртель
ВСТУПЛЕНИЕ
Отжившие свой век динозавры, вялые и бессильные, в спортивных рубашках
от Салки и Кардена, они сидели друг против друга за столиками в просторных
залах, вознесенных над изменчивым морем, и сдавали, и брали карты, как это
делали в славные времена в сыром от дождя лесу на Западном побережье,
когда во все времена года их слово было законом и в банках, и в правлениях
компаний, и в мавританских особняках, и во французских виллах, и в
английских замках, и в георгианских домах Южной Калифорнии.
Время от времени звонили телефоны, и из Осло, Дели, Парижа, Берлина,
Нью-Йорка доносились энергичные, почтительные голоса; игроки брали трубки
и резко отдавали распоряжения, которые в другое время имели бы смысл и,
несомненно, были бы выполнены.
Изгнанные короли в ежегодном паломничестве, Лиры поневоле с небольшими
числом неизменивших вассалов, они жили в помпезной - не по чину - роскоши,
они бросали отрывисто: "Джину" или "Ваших тридцать", и чеки на тысячи
долларов переходили из рук в руки. Иногда они вспоминали доледниковый
период. "Первую работу дал ей я. Семьдесят пять в неделю. Она тогда спала
с преподавателем дикции в Долине".
Или: "Он превысил смету на два с половиной миллиона, а фильм не
продержался и трех дней, пришлось снимать его с экранов Чикаго. А теперь
эти болваны в Нью-Йорке говорят, что он гений. Бред!"
И они говорили: "Будущее - в кассетах", а самый молодой из них - ему
было пятьдесят восемь - спросил:
"Какое будущее?"
И они говорили: "Пики. Удваиваю".
Внизу, в семи футах над уровнем моря, на террасе, открытой солнцу и
ветру, упражнялись в беседах мужчины похудощавее и не такие сытые с виду.
Знаками подзывали носившихся взад и вперед официантов и требовали черный
кофе и таблетку аспирина и говорили:
"Русские в этом году не приедут. Японцы тоже".
И:
"Венеции - конец".
Под юркими облаками, которые то заслоняли, то открывали солнце, сновали
юркие молодые люди, держа под мышками маленьких львят, а в руках
фотоаппараты "Поляроид", и с улыбкой, какой улыбаются все зазывалы мира,
выискивали клиентов. Но на второй день уже никто, кроме туристов, не
интересовался львятами, а беседа текла, и они говорили: - Плохи дела у
"Фоке". Очень плохи". И: "Хотя у кого они лучше?"
"Здешний приз стоит миллиона", - говорили они.
"В Европе", - говорили они.
"А чем плоха Европа?" - говорили они.
"Это же типично фестивальный фильм, - говорили они. - На широком экране
он сбора не даст".
И они говорили: "Что ты пьешь?" И: "Пойдешь вечером на прием?" Они
говорили ни английском, французском, испанском, немецком, иврите,
арабском, португальском, румынском, польском, голландском, шведском
языках, говорили о сексе, деньгах, успехе, неудачах, обещаниях выполненных
и обещаниях нарушенных. Среди них были честные люди и жулики, сводники и
сплетники, а также люди порядочные. Одни были талантливы, даже очень
талантливы, другие - прохвосты и просто ничтожества. Там были красивые
женщины и прелестные девушки, интересные мужчины и мужчины со свиным
рылом. Непрестанно щелкали фотоаппараты, и все притворялись, будто не
замечают, что их фотографируют.
Там были люди знаменитые в прошлом и уже незнаменитые теперь: люди,
которые станут знамениты ни будущей неделе или в будущем году, и люди,
которым суждено умереть в безвестности. Люди, идущие вверх, и люди,
скользяще вниз; люди, которым успех дастся легко, и люди, несправедливо
оттесненные в сторону.
Все они были участниками азартной игры без правил; кто-то делал ставки
весело и беззаботно, кто-то потел от страха.
В других местах, на других сборищах ученые предсказывали, что через
пятьдесят лет море, плещущееся у берега перед террасой, станет мертвым,
что нынешние обитатели нашей планеты - вполне возможно, последние, кто ест
омаров и сеет незаряженные семена.
А были еще и другие места, где бросали бомбы, целились по мишени,
теряли и снова брали высоты; где происходили наводнения и извержения
вулканов; где воевали или готовились к войне, свергали правительства,
двигались в похоронных процессиях и шагали в маршах. Но здесь, на террасе,
в весенней Франции, вся жизнь человечества на две недели сводилась к
перфорированным лентам, пропускаемым через кинопроекторы со скоростью
девяносто футов в минуту; и надежды и отчаяние, красоту и смерть - все это
возили по городу в плоских круглых блестящих жестяных коробках.
Самолет дергался, пробиваясь сквозь черные толщи туч. На западе
сверкала молния. Таблички с надписью "Пристегните ремни" на английском и
французском языках продолжали светиться. Стюардессы не разносили напитков.
Тональность рева моторов изменилась. Пассажиры молчали.
Высокий мужчина, зажатый в кресле у окна, открыл было журнал и тотчас
закрыл его. Дождевые капли оставляли на плексигласе прозрачные, словно
пальцы призрака, следы.
Раздался приглушенный взрыв, что-то треснуло. Вдоль корпуса самолета
медленно прокатилась шаровая молния и разорвалась над крылом. Самолет
швырнуло в сторону. Двигатели натужно завыли.
"Как бы хорошо все устроилось, если бы мы сейчас разбились, - подумал
высокий человек. - Окончательно и бесповоротно".
Но самолет выровнялся, вырвался из облаков к солнцу. Дама, сидевшая
через проход, сказала: "Это уже второй раз в моей жизни. Можно подумать,
что меня преследует злой рок". Табло на спинках кресел погасли. Стюардессы
повезли по проходу столик с напитками. Высокий человек попросил виски с
перрье. Он пил с видимым удовольствием, прислушиваясь к тихому рокоту
самолета, летевшего на юг высоко над облаками, над самым сердцем Франции.
1
Чтобы прогнать сон, Крейг принял холодный душ. Хотя он выпил вчера,
кажется, не так уж много, у него было такое ощущение, точно глаза его не
поспевают за движениями головы. Как обычно в таких случаях, он дал себе
слово не прикасаться больше к спиртному.
Он вытерся полотенцем, но волосы не стал сушить. Прохладная влага
освежала голову. Он накинул просторный белый гостиничный купальный халат
из грубой махровой ткани и, пройдя в гостиную своего "люкса", заказал по
телефону завтрак. Вчера он пил без конца, даже когда раздевался, тянул
виски, и побросал одежду где попало, так что теперь его смокинг,
крахмальная рубашка и галстук грудой лежали на стуле. Стакан с недопитым
виски запотел. Бутылка, стоявшая рядом, была не закупорена.
Он открыл почтовый ящик на двери с внутренней стороны. В нем лежали
"Нис-матэн" и пакет с письмами, пересланный его секретаршей из Нью-Йорка.
Письмо от бухгалтера. От адвоката. Конверт из маклерской конторы - в нем
месячная биржевая сводка. Он бросил письма на стол не распечатывая. Судя
по состоянию дел на бирже, ничего, кроме панических воплей, в сводке
маклера сейчас не найдешь. Бухгалтер, наверно, прислал дурные вести о его,
Крейга, нескончаемой битве с Управлением налогов и сборов, а письмо
адвоката касается жены. Эти могут подождать. Сейчас еще утро, рано думать
о маклере, бухгалтере, адвокате и жене.
Он взглянул на первую страницу "Нис-матэн". Телеграфное агентство
сообщает о переброске дополнительных войск в Камбоджу. Рядом с этим
сообщением - фотография улыбающейся итальянской актрисы на террасе отеля
"Карлтон". Несколько лет назад она получила в Канне приз, но в этом году,
судя по улыбке, никаких иллюзий не питает. Фотография президента Франции
Помпиду в Оверне. Цитируют его обращение к молчаливому большинству
французского народа. Президент заверяет, что Франции не грозит революция.
Крейг бросил "Нис-матэн" на пол и босиком прошелся по белой с высоким
потолком комнате, устланной коврами и обставленной во вкусе бывшей русской
аристократии. Выйдя на балкон, он посмотрел вниз, на Средиземное море,
простирающееся за бульваром Круазетт. Три американских десантных судна,
стоявшие вчера в заливе, ночью ушли. Дул ветер, серое море пенилось и
бурлило - все в барашках. Уборщики уже разровняли на пляже песок, вытащили
надувные матрасы и воткнули в песок зонты. Их так и не раскрыли, и они
вздрагивали от ветра. На берег с шипением набегал прибой. Какая-то
отважная толстуха купалась прямо напротив отеля. "В последний раз, когда я
был здесь, - подумал он, - погода была не такая". В последний раз была
осень, сезон уже кончился. На побережье стояло индейское лето, а
индейцев-то здесь никогда и не бывало. Золотистая дымка, неяркие осенние
цветы. Канн он помнил другим - тогда вдоль берега среди зелени садов
стояли розовые и янтарно-желтые особняки, а теперь взморье обезображивали
крикливые многоквартирные дома с оранжевыми и ярко-синими навесами,
прикрывающими балконы. Города одержимы страстью к самоуничтожению.
В дверь постучали.
- Entrez [войдите (франц.)], - сказал он, не поворачивая головы и не
отрывая глаз от моря. Нет нужды говорить официанту, где поставить столик.
Крейг прожил здесь уже три дня, и официант знает его привычки.
Но когда он вернулся в комнату, там оказался не официант, а девушка.
Невысокого роста - пять футов и три, может быть, четыре дюйма, по привычке
прикинул он. На ней была серая трикотажная спортивная рубашка, слишком
длинная и непомерно широкая. Рукава, рассчитанные, очевидно, на руки
баскетболиста, она вздернула, обнажив тонкие, бронзовые от загара
запястья. Рубашка, доходившая ей почти до колен, висела поверх измятых,
выцветших джинсов. Она была в сандалиях. Длинные каштановые волосы,
неровно высветленные солнцем и морем, спутанной гривой падали ей на плечи.
У нее было узкое, с острым подбородком, лицо; огромные солнечные очки, за
которыми не видно глаз, придавали ему таинственное, совиное выражение. На
плече у девушки висела итальянская кожаная сумка с медными пряжками,
слишком элегантная для нее. Увидев его, она ссутулилась. У него возникло
подозрение, что если он взглянет на ее голые ноги, то обнаружит, что она
давно их не мыла - во всяком случае, с мылом.
"Американка, не иначе", - подумал он. В нем говорил сейчас шовинизм
наизнанку.
Он запахнул полы халата. Пояса не было: халат не предназначался для
приема гостей. При малейшем движении полы разлетались.
- Я думал, это официант, - сказал он.
- Я боялась упустить вас, - сказала девушка. Выговор у нее был
американский, только непонятно, из какой части страны.
Его раздражало, что в комнате такой беспорядок. Раздражало и то, что
эта девица ворвалась к нему, когда он ждал официанта.
- Вообще-то полагается сначала звонить по телефону, а потом уж
подниматься, - пробурчал он.
- Я боялась, что вы не захотите меня принять, поэтому и не позвонила.
"О господи, - подумал он. - Из тех самых".
- А может, вы все же попробуете, мисс? Спуститесь вниз, назовите портье
свою фамилию, он мне позвонит и...
- Но ведь я уже здесь. - Она была явно не из числа робких, застенчивых
девиц, что благоговеют перед великими мира сего. - Я сама представлюсь
вам. Моя фамилия Маккиннон. Гейл Маккиннон.
- Я должен вас знать? - В Канне ведь все возможно.
- Нет, - сказала она.
- Вы всегда вот так вторгаетесь к людям, когда они не одеты и ждут
завтрака? - Ему было неловко: халат все время распахивается в самом
неподходящем месте, с волос капает, на груди видны седеющие волосы, в
комнате не прибрано.
- Я пришла по делу, - сказала девушка. Она не сделала к нему ни шагу,
но и не отступил". Просто стояла, шевеля большими пальцами босых ног в
сандалиях.
- У меня тоже есть дела, мисс, - сказал он, чувствуя, как с мокрых
волос на лоб потекла струйка воды. - Я хотел бы позавтракать, просмотреть
газету и в тишине и одиночестве подготовиться к тяготам дня.
- Не будьте занудой, мистер Крейг. Ничего дурного я против вас не
замышляю. Вы действительно одни? - Она многозначительно посмотрела на
неплотно прикрытую дверь спальни.
- Милая мисс... - "Тон у меня как у девяностолетнего старика", -
подумал он с досадой.
- Я три дня за вами слежу, - сказала она. - Никого с вами не было. То
есть никого из женщин. - Пока она говорила, ее темные очки шарили по
комнате. Он заметил, что взгляд ее скользнул по рукописи, лежавшей на
письменном столе.
- Кто вы? - спросил он. - Сыщица?
Девушка улыбнулась. Во всяком случае, зубы ее сверкнули. Что при этом
выражали глаза - определить было невозможно.
- Не бойтесь. Я в своем роде журналистка.
- Ничего нового в этом сезоне у Джесса Крейга не предвидится, мисс. Так
что мое почтение. - Он шагнул к двери, но девушка не двигалась.
Раздался стук. Вошел официант, неся на подносе апельсиновый сок, кофе,
рогалики и тосты. В другой руке у него был складной столик.
- Bonjour, m'sieur et dame [добрый день, мосье и мадам (франц.)], -
сказал он, бросив косой взгляд на девушку. Крейг подумал: "Умеют они,
французы, одним взглядом раздеть женщину и при этом даже не изменить
выражения лица". Понимая, какое впечатление мог произвести на официанта
костюм девушки, он с трудом подавил в себе желание отчитать его за этот
косой взгляд. Сказать бы ему без лишних церемоний: "Черт побери, неужели
ты думаешь, что я не смог бы подыскать себе что-нибудь получше?"
- Я думал, только один завтрак, - сказал официант на плохом английском
языке.
- Да, только один, - подтвердил Крейг.
- А вы бы раздобрились, мистер Крейг, и велели ему принести вторую
чашку! - попросила девушка. Крейг вздохнул.
- Вторую чашку, пожалуйста. - Всю жизнь он подчинялся правилам этикета,
которым учила его мать.
Официант накрыл столик и поставил возле него два стула.
- Момент, - сказал он и пошел за второй чашкой.
- Садитесь, пожалуйста, мисс Маккиннон, - предложил Крейг, надеясь, что
девушка поймет иронию, скрытую в его подчеркнутой корректности. Одной
рукой он отодвинул для нее стул, а другой придерживал халат.
Все это явно забавляло ее. По крайней мере насколько он мог судить по
выражению ее лица от носа и ниже. Она опустилась на стул, а сумку
поставила на пол рядом с собой.
- А теперь, если позволите, я пойду надену что-нибудь более подходящее.
Он взял со стола рукопись, сунул ее в ящик (смокинг и рубашку он решил
не убирать) и, пройдя в спальню, плотно закрыл за собой дверь. Вытер
голову, зачесал волосы назад, провел рукой по подбородку. Побриться? Нет,
сойдет и так. Надел белую тенниску, синие бумажные брюки и сунул ноги в
мокасины. Мельком взглянул на себя в зеркало. Плохо дело: белки глаз
тусклые, цвета слоновой кости.
Когда он вернулся в гостиную, девушка разливала кофе.
Он молча выпил апельсиновый сок. Девушка вела себя так, словно и не
собиралась уходить. "Со сколькими женщинами садился я завтракать в
надежде, что они будут молчать", - подумал он.
- Рогалик? - предложил Крейг.
- Нет, спасибо. Я уже ела сегодня.
Он занялся тостом, радуясь, что все зубы у него целы.
- Как мило, не правда ли? - сказала девушка. - Гейл Маккиннон и мистер
Джесс Крейг в минуту затишья в бешеном каннском водовороте.
- Итак... - начал он.
- Вы хотите сказать, что теперь я могу задавать вам вопросы?
- Нет. Я хочу сказать, что сам намерен задавать вам вопросы. Какого
рода журналистикой вы занимаетесь?
- Я радиожурналистка. Между делом, - пояснила девушка, поднеся чашку ко
рту. - Делаю пятиминутные репортажи для одного агентства, которое продает
их частным радиостанциям в Америке. Пользуясь магнитофоном.
- О чем репортажи?
- Об интересных людях. По крайней мере о тех, кого мое агентство
считает интересными. - Она говорила быстро, монотонно, словно ей надоели
вопросы. - О кинозвездах, режиссерах, художниках, политических деятелях,
уголовниках, атлетах, гонщиках, дипломатах, дезертирах, о тех, кто
считает, что надо узаконить гомосексуализм и марихуану, о сыщиках,
президентах колледжей... Продолжать?
- Нет. - Крейг наблюдал, как она с видом хозяйки дома подливает ему
кофе. - Вы сказали: между делом. А что же у вас за дело?
- Потрошу души для больших журналов. Отчего вы сморщились?
- Потрошите души? - повторил он.
- Вы правы. Ужасный жаргон. С языка сорвались. Больше не буду.
- Значит, утро у вас не пропало даром, - заметил Крейг.
- Интервью вроде тех, что в "Плейбое" печатают. Или как у этой Фалаччи,
в которую стреляли солдаты в Мексике.
- Я читал кое-что. Это она разнесла Феллини. И Хичкока тоже.
- А может, они сами себя разнесли?
- Это что - предостережение?
- Если хотите.
Было в этой девушке что-то настораживающее. Ему стало казаться, что она
ждет от него не просто интервью, а чего-то большего.
- Этот город, - сказал он, - наводнен сейчас ордами жаждущих рекламы
людей, которым до смерти хочется дать интервью. И как раз о них ваши
читатели, кто бы они ни были, мечтают что-нибудь узнать. Я же молчу уже не
первый год. Почему вы пришли именно ко мне?
- Я объясню вам это как-нибудь в другой раз, мистер Крейг, - сказала
она. - Когда мы лучше узнаем друг друга.
- Пять лет назад, - заметил он, - я давно бы уж вышвырнул вас из
номера.
- Поэтому-то я и не пыталась бы интервьюировать вас пять лет тому
назад.
Она улыбнулась и опять стала похожа на сову.
- Знаете что? Покажите-ка мне несколько ваших журнальных статей. Я
посмотрю их и решу, стоит ли иметь с вами дело.
- Статей я вам дать не могу, - сказала девушка.
- Почему?
- Ни одного интервью я еще не опубликовала. Она весело фыркнула, словно
была этим очень довольна. - Ваше будет первым в моей жизни.
- Ради бога, мисс, не задерживайте меня больше. - Он встал.
Она продолжала сидеть.
- Я буду задавать вам очаровательные вопросы, а вы дадите на них такие
очаровательные ответы, что редакторы передерутся из-за моей статьи.
- Интервью окончено, мисс Маккиннон. Надеюсь, вам понравится на
Лазурном берегу. Она по-прежнему не двигалась.
- Это же будет вам только на пользу, мистер Крейг.
Я могу вам помочь.
- Почему вы думаете, что я нуждаюсь в помощи?
- Вы ни разу за все эти годы не были на Каннском фестивале, - сказала
девушка, - но выпускали одну картину за другой. А теперь, когда ваше имя с
шестьдесят пятого года не появлялось на экране, вы приехали, поселились в
шикарном "люксе", вас каждый вечер видят в Главном зале, на террасе, на
званых вечерах. Значит, в этом году вам что-то понадобилось. И что бы это
ни было, большая, заметная статья о вас могла бы явиться именно тем, что
вам нужно, чтобы добиться цели.
- Откуда вы знаете, что я впервые приехал на фестиваль?
- Я многое о вас знаю, мистер Крейг. Я основательно готовилась.
- Напрасно вы тратите время, мисс. Боюсь, что мне придется попросить
вас выйти. У меня сегодня очень занятой день.
- Чем же вы будете так заняты? - Она с вызовом взяла рогалик и
надкусила его.
- Буду валяться на пляже и слушать шум волн, что катятся к нам из
Африки. Вот вам один из тех очаровательных ответов, какие вы от меня
ожидали.
Девушка вздохнула, так вздыхает мать, выполняющая прихоть капризного
ребенка.
- Ну, хорошо. Хоть это и не в моих правилах, но я дам вам кое-что
почитать. - Она открыла сумку и вынула пачку желтой бумаги с машинописным
текстом. - Вот, - сказала она, протягивая ему листки. Он стоял, заложив
руки за спину.
- Да перестаньте ребячиться, мистер Крейг, - резко сказала она. -
Почитайте. Это о вас.
- Терпеть не могу читать что-нибудь о себе.
- Не лгите, мистер Крейг, - сказала она все так же резко.
- У вас оригинальный способ завоевывать симпатии тех, кого вы
собираетесь интервьюировать, мисс. - Однако он взял листы, подошел к окну,
к свету, - иначе ему пришлось бы надеть очки. - Если я буду делать
интервью для "Плейбоя", - сказала девушка, - то текст, который у вас в
руках, пойдет как вступление, а потом уже вопросы и ответы. "Но девицы из
"Плейбоя" хотя бы причесываются перед визитом", - подумал он.
- Не возражаете, если я налью себе еще кофе? - спросила она.
- Пожалуйста.
Послышалось тихое звяканье фарфора. Крейг начал читать.
"Для широкой публики, - прочитал он, - слово "продюсер" означает обычно
нечто малоинтересное. В ее представлении типичный кинопродюсер - это чаще
всего полный джентльмен еврейской национальности с сигарой в зубах,
странным лексиконом и неприятным пристрастием к молоденьким актрисам.
Некоторые - таких незначительное меньшинство - под влиянием
романтически-идеализированного образа покойного Ирвинга Талберга из
незаконченного романа Ф.Скотта Фицджеральда "Последний магнат"
представляют его себе как необыкновенно одаренную, загадочную личность,
этаким великодушным Свенгали - полумагом-полуполитиком, удивительно
напоминающим самого Ф.Скотта Фицджеральда в наиболее привлекательные
моменты его жизни.
Бытующий образ театрального продюсера несколько менее красочен. Его
реже представляют себе евреем иди вульгарным человеком, но он не вызывает
и всеобщего восхищения. Если он добивается успеха, то ему завидуют как
счастливчику, который, случайно взяв в руки пьесу, валявшуюся у него на
письменном столе, сначала рыщет в поисках чужих денег для финансирования
постановки, потом легко и свободно движется к славе и богатству, пользуясь
талантом актеров и художников, чью работу он чаще всего портит, пытаясь
приспособиться к интересам бродвейского рынка.
Как ни странно, в родственной сфере искусства, в балете, те, кто
заслуживает почета, им и пользуются. Дягилев, который, насколько известно,
сам не танцевал, не был хореографом и не писал декораций, всюду признается
великим новатором современного балета. Но хотя Голдвина (еврей, худой как
щепка, сигар не курит), Завнука (не еврей, курит сигареты, стройный),
Селзника (еврей, крупный, курит сигареты) и Понти (итальянец, полный,
сигар не курит) нельзя, наверно, отнести к разряду тех, кого журналы вроде
"Комментари" и "Партизан ревью" называют зачинателями в искусстве,
которому они служат, тем не менее в выпущенных ими фильмах четко выражена
их индивидуальность, они воздействуют на образ мыслей и сознание зрителей
всего мира и, безусловно, доказывают, что, посвящая себя данному роду
деятельности, эти люди имели на вооружении нечто большее, чем удачу,
деньги или покровительство влиятельных родственников".
- Что ж, - подумал он без особого восторга, - с грамматикой у нее все в
порядке. Училась же она где-нибудь. Он еще не справился с раздражением,
вызванным бесцеремонностью, с какой Гейл Маккиннон выбила его из утренней
колеи, и тем более - с ее спокойной уверенностью в том, что он все равно
подчинится. Крейга так и подмывало положить эти желтые листочки и
попросить ее выйти, но его тщеславие было задето, к тому же ему любопытно
было узнать, какое место в списке этих героев занимает имя Джесса Крейга.
Ему хотелось обернуться и приглядеться к ней повнимательней, но он
сдержался и стал читать дальше:
"...Сказанное выше находит еще большее подтверждение в американском
театре. В двадцатые годы Лоуренс Лэнгнер и Терри Хелберн, основавшие
"Гилд-тиэтр", открыли новые горизонты драмы и в сороковые годы, продолжая
выступать в роли продюсеров, а не режиссеров или драматургов, создали
"Оклахому" - спектакль, преобразивший музыкальную комедию, эту наиболее
американскую из театральных форм. Клэрмен, Страсберг и Кроуфорд,
возглавлявшие "Групп-тиэтр", по праву считались
режиссерами-постановщиками, однако главная их заслуга состояла в выборе
острых проблемных пьес и системе обучения актеров искусству ансамблевой
игры".
"А ведь она правду сказала, - подумал Крейг. - Она действительно хорошо
подготовилась. Когда все это было, она еще и на свет не родилась". Он
поднял голову.
- Можно задать вам вопрос?
- Конечно.
- Сколько вам лет?
- Двадцать два, - сказала она. - Разве это имеет значение?
- Это всегда имеет значение. - Он с невольным уважением стал читать
дальше:
"Нетрудно вспомнить и более свежие имена, но нет нужды искать новые
подтверждения. Почти всегда находились люди, как бы они не назывались,
бравшие на себя роль собирателей талантов и устраивавшие фестивали, на
которых Эсхил соперничал с Софоклом. Бэр-бедж, например, возглавлял театр
"Глобус", когда Шекспир принес ему почитать своего "Гамлета", и не упустил
его.
В этом длинном почетном списке стоит и имя Джесса Крейга".
"Ну, брат, держись, - подумал он. - Сейчас начнется".
"Джесс Крейг, - читал он, - впервые привлек к себе внимание в 1946 году
- ему было тогда 24 года, - представив на суд зрителей "Пехотинца", одно
из немногих драматических произведений о второй мировой войне, выдержавших
испытание временем. В период с 1946 по 1965 год Крейг был продюсером еще
десяти пьес и двенадцати фильмов, значительная часть которых имела и
кассовый успех, и успех у критики. После 1965 года ни на сцене, ни на
экране не появилось ни одной его новой работы".
Зазвонил телефон.
- Извините, - сказал он и взял трубку. - Крейг слушает.
- Я тебя разбудила?
- Нет. - Он с беспокойством взглянул на девушку. Та сгорбилась на
стуле, нелепая в своей мешковатой рубашке.
- Как ты провел эту ужасную ночь? Снилась я тебе в соблазнительных
позах?
- Что-то не помню.
- Свинья. Развлекаешься там?
- Да.
- Свинья вдвойне, - сказала Констанс. - Ты один?
- Нет.
- Ага.
- Не то, что ты думаешь.
- Но разговаривать со мной ты все же не можешь.
- Не обо всем. Как Париж?
- Духота. И французы по обыкновению несносны.
- Откуда ты звонишь?
- Из конторы.
Он представил себе ее контору - маленькую, тесную комнатушку на улице
Марбеф, где всегда толкутся молодые люди и девушки, похожие скорее на
гребцов, пересекающих Атлантический океан в лодках, чем на
студентов-туристов, прибывших сюда на грузовых и пассажирских пароходах
или на самолетах. Ее обязанностью было устраивать для них поездки по
стране. Казалось бы, каждый посетитель моложе тридцати лет мог
рассчитывать здесь на доброжелательную встречу, в каком бы виде он ни
появился, но стоило Констанс почуять пусть еле уловимый запах марихуаны,
как она театрально вставала из-за стола и грозно показывала на дверь.
- Ты не боишься, что тебя подслушивают? - спросил он.
Временами на Констанс нападала подозрительность: ей чудилось, что к ее
телефону подключаются то французские налоговые агенты, то американская
служба по борьбе с наркотиками, то бывшие любовники - высокопоставленные
дипломаты.
- Я же не говорю ничего такого, чего французы сами не знают. Они
гордятся своей несносностью.
- Как твои дети?
- Нормально. Удачное сочетание - у одной характер ангельский, другой -
совершенный чертенок.
Констанс была замужем дважды: один раз - за итальянцем, другой - за
англичанином. Мальчик родился от итальянца; к одиннадцати годам его уже
четыре раза выгоняли из школы.
- Джанни вчера опять отправили домой, - равнодушно сообщила Констанс. -
Хотел устроить побоище на уроке рисования.
- Ты уж скажешь, Констанс. - Крейг знал, что она склонна к
преувеличениям.
- Ну, может, не побоище. Кажется, он хотел выбросить из окна какую-то
девочку в очках. Чего, говорит, она на меня все смотрит. В общем, ничего
особенного. Через два дня вернется в школу. А Филиппу, кажется, собираются
премировать по окончании семестра "Критикой чистого разума". Они проверили
ее "ай-кью" [Intelligence Quotient (сокращенно IQ) - коэффициент
умственного развития] и говорят, что она, наверно, станет президентом
корпорации, выпускающей ЭВМ.
- Передай, что я привезу ей матросскую тельняшку.
- Прихвати заодно и парня, на которого она могла бы эту тельняшку
надеть, - сказала Констанс. Она была убеждена, что ее дети, как и она
сама, помешаны на сексе. Филиппе было девять лет. Крейгу казалось, что в
этом возрасте его собственные дочери не сильно отличались от нее. Если не
считать того, что она продолжает сидеть, когда входят взрослые, и
употребляет иногда заимствованные из лексикона матери выражения, которых
он предпочел бы не слышать.
- Как дела в Канне?
- Нормально.
Гейл Маккиннон предупредительно встала и вышла на балкон, но он был
уверен, что она слышит все и оттуда.
- Да, вот что, - сказала Констанс. - Вчера вечером я замолвила за тебя
словечко одному твоему старому знакомому.
- Спасибо. Это кому же?
- Я ужинала с Давидом Тейчменом. Он мне звонит всякий раз, когда
заезжает в Париж.
- Как и тысячи других людей, которые звонят тебе всякий раз, когда
заезжают в Париж.
- Не хочешь же ты, чтобы женщина ужинала одна, правда?
- Ни в коем случае.
- К тому же ему, наверно, лет сто уже. Едет в Канн Говорит, что
собирается основать новую компанию. Я сказала ему, что у тебя, возможно,
что-нибудь для него найдется. Он будет тебе звонить. Не возражаешь? В
худшем случае он безвреден.
- Если бы ты сказала это при нем, он умер бы от оскорбления.
Дэвид Тейчмен более двадцати лет терроризировал Голливуд.
... ... ... Продолжение "Вечер в Византии" Вы можете прочитать здесь Читать целиком |