Дети мороза (1902) - - В дебрях севераПроза и поэзия >> Переводная проза >> Лондон, Джек >> Дети мороза (1902) Читать целиком Джек Лондон. В дебрях севера
Далеко за чертой последних, реденьких рощиц и чахлой поросли
кустарника, в самом сердце Бесплодной Земли, куда суровый север, как
принято думать, не допускает ничего живого, после долгого и трудного пути
вдруг открываются глазу громадные леса и широкие, веселые просторы. Но
люди только теперь узнают об этом. Исследователям случалось проникать
туда, но до сих пор ни один из них не вернулся, чтобы поведать о них миру.
Бесплодная Земля... Она и в самом деле бесплодна, эта унылая
арктическая равнина, заполярная пустыня, хмурая и неласковая родина
мускусного быка и тощего тундрового волка. Такой и представилась она Эвери
Ван-Бранту: ни единого деревца, ничего радующего взор, только мхи да
лишайники - словом, непривлекательная картина. Такой по крайней мере она
оставалась до тех пор, пока он не достиг пространства, обозначенного на
карте белым пятном, где неожиданно увидел роскошные хвойные леса и
встретил селения неизвестных эскимосских племен. Был у него замысел (с
расчетом на славу) нарушить однообразие этих белых пятен на карте и
испещрить их обозначениями горных цепей, низин, водных бассейнов,
извилистыми линиями рек; поэтому он особенно радовался неожиданно
открывшейся возможности нанести на карту большой лесной пояс и туземные
поселения.
Эвери Ван-Брант, или, именуя его полным титулом, профессор
геологического института Э.Ван-Брант, был помощником начальника экспедиции
и начальником отдельного ее отряда; этот отряд он повел обходом миль на
пятьсот вверх по притоку Телона и теперь во главе его входил в одно из
таких неизвестных поселений. За ним брели восемь человек; двое из них были
канадские французы-проводники, остальные - рослые индейцы племени кри из
Манитоба-Уэй. Он один был чистокровным англосаксом, и кровь, энергично
пульсирующая в его жилах, понуждала его следовать традициям предков. Клайв
и Гастингс, Дрэйк и Рэлей, Генгист и Горса незримо шли вместе с ним.
Первым из своих соотечественников войдет он в это одинокое северное
селение; при этой мысли его охватило ликование, и спутники заметили, что
усталость его вдруг прошла и он бессознательно ускорил шаг.
Жители селения пестрой толпой высыпали навстречу: мужчины шли
впереди, угрожающе сжимая в руках луки и копья, женщины и дети боязливо
сбились в кучку сзади. Ван-Брант поднял правую руку в знак мирных
намерений - знак, понятный всем народам земли, и эскимосы ответили ему
таким же мирным приветствием. Но тут вдруг, к его досаде, из толпы выбежал
какой-то одетый в звериные шкуры человек и протянул ему руку с привычным
возгласом: "Хелло!". У него была густая борода, бронзовый загар покрывал
его щеки и лоб, но Ван-Брант сразу признал в нем человека своей расы.
- Кто вы? - спросил он, пожимая протянутую руку. - Андрэ?
- Кто это - Андрэ? - переспросил тот.
Ван-Брант пристальнее всмотрелся в него.
- Черт возьми! Вы здесь, видно, немало прожили.
- Пять лет, - ответил бородатый, и в глазах его мелькнул огонек
гордости. - Но пойдем поговорим, пусть они располагаются по соседству, -
добавил он, перехватив взгляд, брошенный Ван-Брантом на его спутников. -
Старый Тантлач позаботится о них. Идем же.
Он двинулся вперед быстрым шагом, и Ван-Брант последовал за ним через
все селение. В беспорядке, там, где позволяла неровная местность, были
разбросаны чумы, крытые лосиными шкурами. Ван-Брант окинул их опытным
взглядом и сделал подсчет.
- Двести человек, не считая малолетних, - объявил он.
Бородатый молча кивнул головой.
- Примерно так. А я живу вот здесь, на отлете; тут, понимаете, более
уединенно. Садитесь. Я охотно поем вместе с вами, когда ваши люди
что-нибудь приготовят. Я забыл вкус чая... Пять лет не пил, не помню, как
он и пахнет. Табак есть у вас? А! Спасибо! И трубка найдется? Вот славно!
Теперь бы спичку - и посмотрим, потеряло ли это зелье свою прелесть?
Он чиркнул спичкой, с бережливой осторожностью лесного жителя охраняя
ее слабый огонек, точно этот огонек был единственный на всем свете, и
сделал первую затяжку. Некоторое время он сосредоточенно задерживал в себе
дым, потом медленно, как бы смакуя, выпустил его сквозь вытянутые губы.
Выражение его лица смягчилось, взгляд стал мечтательно-туманным. Он
откинулся назад, вздохнул всей грудью, блаженно, с глубоким наслаждением и
проговорил:
- Здорово! Прекрасная вещь!
Ван-Брант сочувственно усмехнулся.
- Так вы говорите - пять лет?
- Пять лет. - Он вздохнул снова. - Человек - существо любопытное, и
потому вам, разумеется, хотелось бы знать, как это получилось, - положение
и правда довольно-таки странное. Но рассказывать, в сущности, нечего. Я
отправился из Эдмонтона поохотиться на мускусного быка, и меня постигли
неудачи, так же как Пайка и многих других; спутники мои погибли, я потерял
все свои припасы. Голод, лишения - обычная история, я с грехом пополам
уцелел и вот чуть не на четвереньках приполз к этому Тантлачу.
- Пять лет, - тихо проговорил Ван-Брант, как бы соображая, что было
пять лет назад.
- Пять лет минуло в феврале. Я переправился через Большое Невольничье
озеро в начале мая...
- Так вы - Фэрфакс? - перебил его Ван-Брант.
Тот кивнул утвердительно.
- Постойте... Джон, если не ошибаюсь, Джон Фэрфакс?
- Откуда вы знаете? - лениво спросил Фэрфакс, поглощенный тем, что
пускал кверху кольца дыма.
- Газеты были тогда полны сообщениями о вас. Преванш...
- Преванш! - Фэрфакс вдруг оживился и сел. - Он пропал где-то в
Туманных Горах...
- Да, но он выбрался оттуда и спасся.
Фэрфакс снова откинулся на спину, продолжая пускать колечки.
- Рад слышать, сказал он задумчиво. - Преванш - молодец парень, хоть
и с заскоками. Значит, он выбрался? Так, так, я рад...
Пять лет... Мысль Ван-Бранта все возвращалась к этим словам, и
откуда-то из глубины памяти вдруг всплыло перед ним лицо Эмили Саутвэйт.
Пять лет... Косяк диких гусей с криком пролетел над головой, но, заметив
чумы и людей, быстро повернул на север, навстречу тлеющему солнцу.
Ван-Брант скоро потерял их из виду. Он вынул часы. Был час ночи.
Тянувшиеся к северу облака пламенели кровавыми отблесками, и темно-красные
лучи, проникая в лесную чащу, озаряли ее зловещим светом. Воздух был
спокоен и недвижим, ни одна иголка на сосне не шевелилась, и малейший
шорох разносился кругом отчетливо и ясно, как звук рожка. Индейцы и
французы-проводники поддались чарам этой тишины и переговаривались между
собой вполголоса; даже повар и тот невольно старался поменьше греметь
сковородой и котелком. Где-то плакал ребенок, а из глубины леса доносился
голос женщины и, как тонкая серебряная струна, звенел в погребальном
напеве:
- О-о-о-о-о-о-а-аа-а-а-аа-а-а! О-о-о-о-о-о-ааа-аа...
Ван-Брант вздрогнул и нервно потер руки.
- Итак, меня сочли погибшим? - неторопливо процедил его собеседник.
- Что ж... ведь вы так и не вернулись; и ваши друзья...
- Скоро меня забыли, - засмеялся Фэрфакс неприятным, вызывающим
смехом.
- Почему же вы не ушли отсюда?
- Отчасти, пожалуй, потому, что не хотел, а отчасти вследствие не
зависящих от меня обстоятельств. Видите ли, Тантлач, вождь этого племени,
лежал со сломанным бедром, когда я сюда попал, - у него был сложный
перелом. Я вправил ему кость и вылечил его. Я решил пожить здесь немного,
пока не наберусь сил. До меня Тантлач не видел ни одного белого, и,
конечно, я показался ему великим мудрецом, потому что научил людей его
племени множеству полезных вещей. Между прочим, я обучил их началам
военной тактики; они покорили четыре соседних племени - чьих поселений вы
еще не видели - и в результате стали хозяевами этого края. Естественно,
они получили обо мне самое высокое понятие, так что, когда я собрался в
путь, они и слышать не захотели о моем уходе. Что и говорить, они были
очень гостеприимны! Приставили ко мне двух стражей и стерегли меня день и
ночь. Наконец, Тантлач посулил мне кое-какие блага - так сказать, в
награду; а мне, в сущности, было все равно - уйти или оставаться, - вот я
и остался.
- Я знал вашего брата во Фрейбурге. Я - Ван-Брант.
Фэрфакс порывисто привстал и пожал ему руку.
- Так это вы старый друг Билли! Бедный Билли! Он часто говорил мне о
вас... Однако удивительная встреча - в таком месте! - добавил он, окинув
взглядом весь первобытный пейзаж, и на мгновение прислушался к заунывному
пению женщины. - Все никак не успокоится - мужа у нее задрал медведь.
- Животная жизнь! - с гримасой отвращения заметил Ван-Брант. - Я
думаю, что после пяти лет такой жизни цивилизация покажется вам
заманчивой? Что вы на это скажете?
Лицо Фэрфакса приняло безразличное выражение.
- Ох, не знаю. Эти люди хотя бы честны и живут по своему разумению. И
притом удивительно бесхитростны. Никаких сложностей: каждое простое
чувство не приобретает у них тысячу и один тончайший нюанс. Они любят,
боятся, ненавидят, сердятся или радуются - и выражают это просто,
естественно и ясно, - ошибиться нельзя... Может быть, это и животная
жизнь, но по крайней мере так жить - легко. Ни кокетства, ни игры в
любовь. Если женщина полюбила вас, она не замедлит вам это сказать. Если
она вас ненавидит, она вам это тоже скажет, и вы вольны поколотить ее за
это, но, так или иначе, она точно знает, чего вы хотите, а вы точно
знаете, чего хочет она. Ни ошибок, ни взаимного непонимания. После
лихорадки, какой то и дело заболевает цивилизованный мир, в этом есть своя
прелесть. Вы согласны?..
- Нет, это очень хорошая жизнь, - продолжал он, помолчав, - по
крайней мере для меня она достаточно хороша, и я не ищу другой.
Ван-Брант в раздумье опустил голову, и на его губах заиграла чуть
заметная улыбка. Ни кокетства, ни игры в любовь, ни взаимного
непонимания... Видно, и Фэрфакс никак не успокоится потому только, что
Эмили Саутвэйт тоже в некотором роде "задрал медведь". И довольно
симпатичный медведь был этот Карлтон Саутвэйт.
- И все-таки вы уйдете со мной, - уверенно сказал Ван-Брант.
- Нет, не уйду.
- Нет, уйдете.
- Повторяю вам, жизнь здесь слишком легка. - Фэрфакс говорил
убежденно. - Я понимаю их, они понимают меня. Лето и зима мелькают здесь,
как солнечные лучи сквозь колья ограды, смена времен года подобна неясному
чередованию света и тени - и время проходит, и жизнь проходит, а потом...
жалобный плач в лесу и мрак. Слушайте!
Он поднял руку, и снова звенящий вопль скорби нарушил тишину и покой,
царившие вокруг. Фэрфакс тихо стал вторить ему.
- О-о-о-о-о-о-а-аа-а-а-а-аа-аа! О-о-о-о-о-о-а-аа-а-а, - пел он. Вот,
слушайте! Смотрите! Женщины плачут. Погребальное пение. Седые кудри
патриарха венчают мою голову. Я лежу, завернутый в звериные шкуры во всем
их первобытном великолепии. Рядом со мной положено мое охотничье копье.
Кто скажет, что это плохо?
Ван-Брант холодно посмотрел на него.
- Фэрфакс, не валяйте дурака! Пять лет такой жизни сведут с ума хоть
кого - и вы явно находитесь в припадке черной меланхолии. Кроме того,
Карлтон Саутвэйт умер.
Ван-Брант набил и закурил трубку, искоса наблюдая за собеседником с
почти профессиональным интересом. Глаза Фэрфакса на мгновение вспыхнули,
кулаки сжались, он привстал, но потом весь словно обмяк и опустился на
место в молчаливом раздумье.
Майкл, повар, подал знак, что ужин готов. Ван-Брант, тоже знаком,
велел повременить. Тишина гнетуще действовала на него. Он принялся
определять лесные запахи: вот - запах прели и перегноя, вот - смолистый
аромат сосновых шишек и хвои и сладковатый дым от множества очагов...
Фэрфакс два раза поднимал на него глаза и снова опускал, не сказав ни
слова; наконец он проговорил:
- А... Эмили?
- Три года вдовеет. И сейчас вдова.
Снова водворилось длительное молчание; в конце концов Фэрфакс прервал
его, сказав с наивной улыбкой:
- Пожалуй, вы правы, Ван-Брант. Я уйду с вами.
- Я так и думал. - Ван-Брант положил руку на плечо Фэрфакса. -
Конечно, наперед знать нельзя, но мне кажется... в таких
обстоятельствах... ей уже не раз делали предложения...
- Вы когда собираетесь отправляться в путь? - перебил Фэрфакс.
- Пусть люди немного отоспятся. А теперь пойдем поедим, а то Майкл
уже, наверно, сердится.
После ужина индейцы и проводники завернулись в одеяла и захрапели, а
Ван-Брант с Фэрфаксом остались посидеть у догорающего костра. Им было о
чем поговорить - о войнах, о политике, об экспедициях, о людских делах и
событиях в мире, об общих друзьях, о браках и смертях - об истории этих
пяти лет, живо интересовавшей Фэрфакса.
- Итак, испанский флот был блокирован в Сантьяго, - говорил
Ван-Брант; но тут мимо него вдруг прошла какая-то молодая женщина и
остановилась возле Фэрфакса. Она торопливо глянула ему в лицо, затем
обратила тревожный взгляд на Ван-Бранта.
- Дочь вождя Тантлача, в некотором роде принцесса, - пояснил Фэрфакс,
невольно покраснев. - Короче говоря, одна из причин, заставивших меня
здесь остаться. Тум, это Ван-Брант, мой друг.
Ван-Брант протянул руку, но женщина сохранила каменную неподвижность,
вполне соответствовавшую всему ее облику. Ни один мускул не дрогнул в ее
лице, ни одна черточка не смягчилась. Она смотрела ему прямо в глаза
пронизывающим, пытливым, вопрошающим взглядом.
- Она ровно ничего не понимает, - рассмеялся Фэрфакс. - Ведь ей еще
никогда не приходилось ни с кем знакомиться. Значит, вы говорите,
испанский флот был блокирован в Сантьяго?
Тум села на землю, рядом с мужем, застыв, как бронзовая статуя,
только ее блестящие глаза по-прежнему пытливо и тревожно перебегали с лица
на лицо. И Ван-Бранту, продолжавшему свой рассказ, стало не по себе под
этим немым, внимательным взглядом. Увлекшись красочным описанием боя, он
вдруг почувствовал, что эти черные глаза насквозь прожигают его, - он
начинал запинаться, путаться, и ему стоило большого труда восстановить ход
мыслей и продолжать рассказ. Фэрфакс, отложив трубку и обхватив колени
руками, напряженно слушал, нетерпеливо торопил рассказчика, когда тот
останавливался, - перед ним оживали картины мира, который, как ему
казалось, он давно забыл.
Прошел час, два, наконец Фэрфакс неохотно поднялся.
- И Кронье некуда было податься! Но погодите минутку, я сбегаю к
Тантлачу, - он уже, наверно, ждет, и я сговорюсь, что вы придете к нему
после завтрака. Вам это удобно?
Он скрылся за соснами, и Ван-Бранту ничего не оставалось делать, как
глядеть в жаркие глаза Тум. Пять лет, думал он, а ей сейчас не больше
двадцати. Удивительное создание! Обычно у эскимосок маленькая плоская
пуговка вместо носа, а вот у этой нос тонкий и даже с горбинкой, а ноздри
тонкие и изящного рисунка, как у красавиц более светлой расы, - капля
индейской крови, уж будь уверен, Эвери Ван-Брант. И, Эвери Ван-Брант, не
нервничай, она тебя не съест; она всего только женщина, к тому же
красивая. Скорее восточного, чем местного типа. Глаза большие и довольно
широко поставленные, с чуть монгольской раскосостью. Тум, ты же аномалия!
Ты здесь чужая, среди этих эскимосов, даже если у тебя отец эскимос.
Откуда родом твоя мать? Или бабушка? О Тум, дорогая, ты красотка,
холодная, застывшая красотка с лавой аляскинских вулканов в крови, и,
прошу тебя, Тум, не гляди на меня так! Он засмеялся и встал. Ее упорный
взгляд смущал его.
Какая-то собака бродила среди мешков с провизией. Он хотел прогнать
ее и отнести мешки в более надежное место, пока не вернется Фэрфакс. Но
Тум удержала его движением руки и встала прямо против него.
- Ты? - сказала она на языке Арктики, почти одинаковым у всех племен
от Гренландии до мыса Барроу. - Ты?
Смена выражений на ее лице выразила все вопросы, стоявшие за этим
"ты": и откуда он взялся, и зачем он здесь, и какое отношение он имеет к
ее мужу - все.
- Брат, - ответил он на том же языке, широким жестом указывая в
сторону юга. - Мы братья, твой муж и я.
Она покачала головой.
- Нехорошо, что ты здесь.
- Пройдет один сон, и я уйду.
- А мой муж? - спросила она, вся затрепетав в тревоге.
Ван-Брант пожал плечами. Ему втайне было стыдно за кого-то и за
что-то, и он сердился на Фэрфакса. Он чувствовал, что краснеет, глядя на
эту дикарку. Она всего только женщина, но этим сказано все - женщина.
Снова и снова повторяется эта скверная история - древняя, как сама Ева, и
юная, как луч первой любви.
- Мой муж! Мой муж! Мой муж! - твердила она неистово; лицо ее
потемнело, и из глаз глянула на него вечная, беспощадная женская страсть,
страсть Женщины-Подруги.
- Тум, - заговорил он серьезно по-английски, - ты родилась в северных
лесах, питалась рыбой и мясом, боролась с морозом и голодом и в простоте
души прожила все свои годы. Но есть много вещей, вовсе не простых, которых
ты не знаешь и понять не можешь, что значит тосковать по прекрасной
женщине. А та женщина прекрасна, Тум, она благородно-прекрасна. Ты была
женой этого человека и отдала ему все свое существо, но ведь оно
маленькое, простенькое, твое существо. Слишком маленькое и слишком
простенькое, а он - человек другого мира. Ты его никогда не понимала, и
тебе никогда его не понять. Так предопределено свыше. Ты держала его в
своих объятиях, но ты никогда не владела его сердцем, сердцем этого чудака
с его фантазиями о смене времен года и мечтами о покое в дикой глуши.
Мечта, неуловимая мечта - вот чем он был для тебя. Ты цеплялась за
человека, а ловила тень, отдавалась мужчине и делила ложе с призраком.
Такова была в древности участь всех дочерей смертных, чья красота
приглянулась богам. О Тум, Тум, не хотел бы я быть на месте Джона Фэрфакса
в бессонные ночи грядущих лет, в те бессонные ночи, когда вместо светлых,
как солнце, волос женщины, покоящейся с ним рядом, ему будут мерещиться
темные косы подруги, покинутой в лесной глуши Севера!
Тум хоть и не понимала, но слушала с таким пристальным вниманием, как
будто ее жизнь зависела от его слов. Однако она уловила имя мужа и
по-эскимоски крикнула:
- Да! Да! Фэрфакс! Мой муж!
- Жалкая дурочка, как мог он быть твоим мужем?
Но ей непонятен был английский язык, и она подумала, что ее
вышучивают. Ее глаза вспыхнули немым, безудержным гневом, и Ван-Бранту
даже почудилось, что она, как пантера, готовится к прыжку.
Он тихо выругал себя, но вдруг увидел, что пламя гнева угасло в ее
глазах и взгляд стал лучистым и мягким - молящий взгляд женщины, которая
уступает силе и мудро прикрывается броней собственной слабости.
- Он мой муж, - сказала она кротко. - Я никогда другого не знала.
Невозможно мне знать другого. И невозможно, чтобы он ушел от меня.
- Кто говорит, что он уйдет от тебя? - резко спросил Ван-Брант, теряя
терпение и в то же время чувствуя себя обезоруженным.
- Ты должен сказать, чтобы он не уходил от меня, - ответила она
кротко, удерживая рыдания.
Ван-Брант сердито отбросил угли костра и сел.
- Ты должен сказать. Он мой муж. Перед всеми женщинами он мой. Ты
велик, ты силен, а я - посмотри, как я слаба. Видишь, я у твоих ног. Тебе
решать мою судьбу. Тебе...
- Вставай!
Резким движением он поднял ее на ноги и встал сам.
- Ты - женщина. И не пристало тебе валяться на земле, а тем более в
ногах у мужчины.
- Он мой муж.
- Тогда - да простит господь всем мужьям! - вырвалось у Ван-Бранта.
- Он мой муж, твердила она уныло, умоляюще.
- Он брат мой, - отвечал Ван-Брант.
- Мой отец - вождь Тантлач. Он господин пяти селений. Я прикажу, и из
всех девушек этих пяти селений тебе выберут лучшую, чтобы ты остался здесь
с твоим братом и жил в довольстве.
- Через один сон я уйду.
- А мой муж?
- Вот он идет, твой муж. Слышишь?
Из-за темных елей донесся голос Фэрфакса, напевавшего веселую
песенку.
Как черная туча гасит ясный день, так его песня согнала свет с ее
лица.
- Это язык его народа, - промолвила Тум, - язык его народа...
Она повернулась гибким движением грациозного молодого животного и
исчезла в лесу.
- Все в порядке! - крикнул Фэрфакс, подходя. - Его королевское
величество примет вас после завтрака.
- Вы сказали ему? - спросил Ван-Брант.
- Нет. И не скажу, пока мы не будем готовы двинуться в путь.
Ван-Брант с тяжелым чувством посмотрел на своих спящих спутников.
- Я буду рад, когда мы окажемся за сотню миль отсюда.
Тум подняла шкуру, завешивавшую вход в чум отца. С ним сидели двое
мужчин, и все трое с живым интересом взглянули на нее. Но она вошла и
тихо, молча села, обратив к ним бесстрастное, ничего не выражающее лицо.
Тантлач барабанил костяшками пальцев по древку копья, лежавшего у него на
коленях, и лениво следил за солнечным лучом, пробившемся сквозь дырку в
шкуре и радужной дорожкой пронизавшим сумрак чума. Справа из-за плеча
вождя выглядывал Чугэнгат, шаман. Оба были стары, и усталость долгих лет
застилала их взор. Но против них сидел юноша Кин, общий любимец всего
племени. Он был быстр и легок в движениях, и его черные блестящие глаза
испытующе и с вызовом смотрели то на того, то на другого.
В чуме царило молчание. Только время от времени в него проникал шум
соседних жилищ и издали доносились едва слышные, словно то были не голоса,
а их тени, тонкие, визгливые крики дерущихся мальчишек. Собака просунула
голову в отверстие, по-волчьи поблескивая глазами. С ее белых, как
слоновая кость, клыков стекала пена. Она заискивающе поскулила, но,
испугавшись неподвижности человеческих фигур, нагнула голову и, пятясь,
поплелась назад. Тантлач равнодушно поглядел на дочь.
- Что делает твой муж, и как ты с ним?
- Он поет чужие песни, - отвечала Тум. - И у него стало другое лицо.
- Вот как? Он говорил с тобой?
- Нет, но у него другое лицо и другие мысли в глазах, и он сидит с
Пришельцем у костра, и они говорят, и говорят, и разговору этому нет
конца.
Чугэнгат зашептал что-то на ухо Тантлачу, и Кин, сидевший на
корточках, так и рванулся вперед.
- Что-то зовет его издалека, - рассказывала Тум, - и он сидит, и
слушает, и отвечает песней на языке своего народа.
Опять Чугэнгат зашептал, опять Кин рванулся, и Тум умолкла, ожидая,
когда отец ее кивком головы разрешит ей продолжать.
- Тебе известно, о Тантлач, что дикие гуси, и лебеди, и маленькие
озерные утки рождаются здесь, в низинах. Известно, что с наступлением
морозов они улетают в неведомые края. Известно и то, что они всегда
возвращаются туда, где родились, чтобы снова могла зародиться новая жизнь.
Земля зовет их, и они являются. И вот теперь моего мужа тоже зовет земля -
земля, где он родился, - и он решил ответить на ее зов. Но он мой муж.
Перед всеми женщинами он мой.
- Хорошо это, Тантлач? Хорошо? - с отдаленной угрозой в голосе
спросил Чугэнгат.
- Да, хорошо! - вдруг смело крикнул Кин. - Наша земля зовет к себе
своих детей. Как дикие гуси и лебеди и маленькие озерные утки слышат зов,
так услышал зов и этот чужестранец, который слишком долго жил среди нас и
который теперь должен уйти. И есть еще голос рода. Гусь спаривается с
гусыней, и лебедь не станет спариваться с маленькой озерной уткой.
Нехорошо, если бы лебедь стал спариваться с маленькой озерной уткой. И
нехорошо, когда чужестранцы берут в жены женщин из наших селений. Поэтому
я говорю, что этот человек должен уйти к своему роду, в свою страну.
- Он мой муж, - ответила Тум, - и он великий человек.
- Да, он великий человек. - Чугэнгат живо поднял голову, как будто к
нему вернулась часть его былой юношеской силы. - Он великий человек, и он
сделал мощной твою руку, о Тантлач, и дал тебе власть, и теперь твое имя
внушает страх всем кругом, страх и благоговение. Он очень мудр, и нам
большая польза от его мудрости. Мы обязаны ему многим - он научил нас
хитростям войны и искусству защиты селений и нападения в лесу; он научил
нас, как держать совет, и как сокрушать силой слова, и как клятвой
подкреплять обещание; научил охоте на дичь и уменью ставить капканы и
сохранять пищу; научил лечить болезни и перевязывать раны, полученные в
походах и в бою. Ты, Тантлач, был бы теперь хромым стариком, если бы
чужестранец не пришел к нам и не вылечил тебя. Если мы сомневались и не
знали, на что решиться, мы шли к чужестранцу, чтобы его мудрость указала
нам правильный путь, и его мудрость всегда указывала нам путь, и могут
явиться новые сомнения, которые только его мудрость поможет разрешить, - и
потому нам нельзя отпустить его. Худо будет, если мы отпустим его.
Тантлач продолжал барабанить по древку копья, и нельзя было понять,
слышал он речь Чугэнгата или нет. Тум напрасно всматривалась в его лицо, а
Чугэнгат как будто весь съежился под бременем лет, снова придавившим его.
- Никто не выходит за меня на охоту! - Кин с силой ударил себя в
грудь. - Я сам охочусь для себя. Я радуюсь жизни, когда выхожу на охоту.
Когда я ползу по снегу, выслеживая лося, я радуюсь. И когда натягиваю
тетиву, вот так, изо всех сил, и беспощадно, и быстро, и в самое сердце
пускаю стрелу - я радуюсь. И мясо зверя, убитого не мной, никогда не
бывает мне так сладко, как мясо зверя, которого убил я сам. Я радуюсь
жизни, радуюсь своей ловкости и силе, радуюсь, что я сам все могу, сам
добываю, что мне нужно. И ради чего жить, как не ради этого? Зачем мне
жить, если в самом себе и в том, что я делаю, мне не будет радостно? Я
провожу свои дни на охоте и на рыбной ловле оттого, что в этом радость для
меня, а проводя дни на охоте и рыбной ловле, я становлюсь ловким и
сильным. Человек, сидящий у огня в чуме, теряет ловкость и силу. Он не
чувствует себя счастливым, вкушая пищу, добытую не им, и жизнь не радует
его. Он не живет. И потому я говорю: хорошо, если чужестранец уйдет. Его
мудрость не делает нас мудрыми. Мы не стремимся приобретать сноровку,
зная, что она есть у него. Когда нам нужно, мы обращаемся к его сноровке.
Мы едим добытую им пищу, но она не сладка нам. Мы сильны его силой, но в
этом нет отрады. Мы живем жизнью, которую он создает для нас, а это - не
настоящая жизнь. От такой жизни мы жиреем и делаемся, как женщины, и
боимся работы, и теряем уменье сами добывать все, что нам нужно. Пусть
этот человек уйдет, о Тантлач, чтоб мы снова стали мужчинами! Я - Кин,
мужчина, и я сам охочусь для себя!
Тантлач обратил на него взгляд, в котором, казалось, была пустота
вечности. Кин с нетерпением ждал решения, но губы Тантлача не шевелились,
и старый вождь повернулся к своей дочери.
- То, что дано, не может быть отнято, - заговорила она быстро. - Я
была всего только девочкой, когда этот чужестранец, ставший моим мужем,
впервые пришел к нам. Я не знала мужчин и их обычаев, и мое сердце было
как сердце всякой девушки, когда ты, Тантлач, ты, и никто другой, позвал
меня и бросил в объятия чужестранца. Ты, и никто другой, Тантлач; и как
меня ты дал этому человеку, так этого человека ты дал мне. Он мой муж. Он
спал в моих объятиях, и из моих объятий его вырвать нельзя.
- Хорошо бы, о Тантлач, - живо подхватил Кин, бросив
многозначительный взгляд на Тум, - хорошо бы, если бы ты помнил: то, что
дано, не может быть отнято.
Чугэнгат выпрямился.
- Неразумная юность говорит твоими устами, Кин. Что до нас, о
Тантлач, то мы старики, и мы понимаем. Мы тоже глядели в глаза женщин, и
наша кровь кипела от непонятных желаний. Но годы нас охладили, и мы
поняли, что только опытом дается мудрость и только хладнокровие делает ум
проницательным, а руку твердой, и мы знаем, что горячее сердце бывает
слишком горячим и склонным к поспешности. Мы знаем, что Кин был угоден
твоим очам. Мы знаем, что Тум была обещана ему в давние дни, когда она
была еще дитя. Но пришли новые дни, и с ними пришел чужестранец, тогда
мудрость и стремление к пользе велели нам нарушить обещание, - и Тум была
потеряна для Кина.
Старый шаман помолчал и посмотрел в лицо молодому человеку.
- И да будет известно, что это я, Чугэнгат, посоветовал нарушить
обещание.
- Я не принял другой женщины на свое ложе, - прервал его Кин. - Я сам
смастерил себе очаг, и сам варил пищу, и скрежетал зубами в одиночестве.
Чугэнгат движением руки показал, что он еще не кончил.
... ... ... Продолжение "В дебрях севера" Вы можете прочитать здесь Читать целиком |