Кронин, Арчибалд - Кронин - Путь Шеннона Читать целиком Арчибалд Кронин. Путь Шеннона
-----------------------------------------------------------------------
A.J.Cronin. Shannon's Way (1948). Пер. - Т.Кудрявцева.
М., Изд-во иностранной литературы, 1959.
OCR & spellcheck by HarryFan, 8 October 2001
-----------------------------------------------------------------------
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
Сырой зимний вечер 1919 года, пятое декабря - дата, знаменующая начало
большой перемены в моей жизни; на университетской башне пробило шесть
часов; легкий туман, поднимаясь с реки Элдон, окутывал здания кафедры
экспериментальной патологии, расположенные у подножья Феннер-хилла, и
заполнял нашу большую лабораторию, где еле уловимо пахло формалином и
царил полумрак, так как иного освещения, кроме настольных, затененных
зелеными абажурами ламп, не было.
Профессор Ашер еще сидел у себя в кабинете и разговаривал по телефону -
сквозь запертую дверь справа мой напряженный слух улавливал его
размеренную речь. Я взглянул исподтишка на двух других ассистентов,
которые вместе со мной работали у профессора.
У стола напротив меня стоял Спенс и в ожидании жены расставлял пробирки
с культурами бактерий. Каждую пятницу она непременно заезжала за ним и они
отправлялись обедать, а потом в театр. Его профиль, освещенный сбоку,
отбрасывал на стену уродливую, карикатурную тень.
В дальнем углу лаборатории Ломекс, бросив работу, лениво постукивал
сигаретой по ногтю большого пальца - сигнал к уходу, что он обычно
проделывал с самым беспечным и независимым видом. Вот он неторопливо
поднялся, окруженный медленно расплывающимся облачком дыма, и, подойдя к
фарфоровой раковине, над которой у него висело зеркальце, поправил
волнистые волосы.
- Пошли куда-нибудь вечером, Шеннон. Пообедаем вместе, а потом - в
кино.
Приглашение было заманчивым, но в этот вечер я, конечно, отказался.
- А что скажете вы, Спенс? - повернулся Ломекс к Спенсу.
- Боюсь, ничего не выйдет: я уже обещал Мьюриэл провести вечер с ней.
- Чертовски необщительный народ в этом городе, - горестно заметил
Ломекс.
Нейл Спенс, чуть ли не собираясь оправдываться, в нерешительности
потирал левой рукой подбородок, - он словно черпал уверенность в этом
жесте, который неизменно трогал меня, преисполняя еще большей симпатией и
сочувствием к нему.
- А почему вам не пойти с нами?
Ломекс, направившийся было к выходу, остановился:
- Мне бы не хотелось быть лишним и портить вам вечер.
- Вы и не будете лишним.
В эту минуту с улицы донесся звук клаксона и наш лаборант Смит,
появившись в дверях, доложил, что приехала миссис Спенс и ждет у подъезда.
- Не будем заставлять Мьюриэл ждать нас. - Спенс уже надел пальто и
любезно поджидал Ломекса у двери. - Я думаю, вам понравится пьеса: это
"Девушка с гор". Всего хорошего, Роберт.
- Всего хорошего.
Когда они ушли, я окинул взглядом этот сокрытый от всех таинственный
внутренний мир лаборатории - мир, который я так любил, - и в тревожном
ожидании, с учащенно бьющимся сердцем уставился на дверь, ведущую в
кабинет профессора.
Как раз в эту минуту она распахнулась и появился Хьюго Ашер. Его
приходы и уходы, да и вообще все движения были всегда чуточку
театральными, и это настолько гармонировало с его подтянутой фигурой,
серебряной гривой и коротко подстриженной эспаньолкой, что у меня
неизменно возникало неприятное ощущение, будто передо мной не крупный
ученый, а скорее актер, чересчур уж старательно играющий свою роль. Он
остановился у центрифуги Гофмана, неподалеку от моего стола. Хоть Ашер и
отлично владел собой, но по легкому подрагиванию мускулов лица я без труда
мог понять, что он не одобряет моих странностей - начиная с поношенной
морской формы, которую я упорно не снимал со времени воины, и кончая моим
отношением к работе, за которую он полтора месяца назад заставил меня
взяться и к которой я до сих пор относился без всякого энтузиазма.
Некоторое время мы оба молчали. Затем, точно его вдруг осенила
гениальная мысль - профессор часто прибегал к этому приему, чтобы не
казаться уж слишком черствым, - он отрезал:
- Нет, Шеннон... боюсь, ничего не выйдет.
Сердце у меня так и замерло, словно совсем перестало биться, и я
вспыхнул от разочарования и горькой обиды.
- Но я уверен, сэр, что если б вы прочли мою объяснительную записку...
- Я прочел ее, - прервал он меня и, как бы в подтверждение своих слов,
положил передо мной напечатанную на машинке докладную записку, которую я
днем вручил ему и которая сейчас казалась моему воспаленному взору
захватанной и жалкой, как всякая отвергнутая рукопись. - Мне очень жаль,
но я не могу согласиться с вашим предложением. Работа, которой вы заняты,
имеет весьма существенное значение. Немыслимо... я не могу позволить вам
прекратить ее.
Я опустил глаза; оскорбленная гордость мешала мне настаивать на моей
просьбе, да к тому же я знал, что профессор своих решений не меняет. Хоть
я и сидел потупившись, но все же почувствовал, что он смотрит на
предметные стекла, сложенные стопочкой на моем деревянном, изъеденном
кислотою столе.
- Вы уже закончили наши последние вычисления?
- Нет еще, - ответил я, не поднимая головы.
- Вы же знаете, я хочу, чтобы наш доклад был непременно готов к
весеннему конгрессу. А так как я несколько недель буду отсутствовать, вам
придется приналечь и возможно скорее закончить работу.
Видя, что я молчу, профессор насупился. Потом откашлялся. Я уж было
подумал, что вот сейчас мне будет прочитана лекция на тему о том, какое
благородное занятие - экспериментальные исследования, особенно в его
любимой области, по теории опсонинов - защитных антител в крови. Но он
лишь с минуту поиграл своей широкополой черной фетровой шляпой, а затем
небрежно надел ее на затылок.
- До свидания, Шеннон.
И, церемонно поклонившись на прощанье, как это принято за границей, он
вышел.
А я еще долго сидел, словно окаменев.
- Я собираюсь закрывать, сэр.
Тощий и, как всегда, мертвенно-бледный лаборант Смит краешком глаза
наблюдал за мной, - тот самый Герберт Смит, который шесть лет назад, когда
я впервые вошел в лабораторию зоологии, охладил своим пессимизмом мой
юношеский пыл; теперь он стал старшим лаборантом кафедры патологии, но это
повышение ничуть не изменило его, и он относился ко мне с мрачной
настороженностью, которую не только не рассеяли, а лишь усугубили мои
скромные успехи, в том числе диплом с отличием и золотая медаль Листера.
Я молча накрыл микроскоп, убрал предметные стекла, взял кепку и вышел.
На душе у меня было горько; я спустился с Феннер-хилла по темной аллее,
под стекавшей с деревьев капелью, вышел на шумный проспект Пардайк-роуд,
где под еле мерцавшими в тумане дуговыми фонарями звенели и грохотали по
булыжной мостовой трамваи, и свернул к неприглядному району Керкхед.
Здесь, отчаянно противопоставляя свою респектабельность вторжению
трактиров, кафе-мороженых и многоквартирных домов для рабочих близлежащих
доков, стояли прокопченные старинные особняки с облупленными карнизами,
покосившимися галереями и полуобвалившимися трубами и, казалось,
оплакивали свою былую славу под вечно дымным небом.
Дойдя до дома номер 52, где на стекле над дверью четко значилось
"Ротсей" [имя одного из герольдов короля Ричарда Львиное Сердце], а пониже
золочеными буквами - "Пансион", я поднялся по нескольким ступенькам и
вошел.
2
Моя комната находилась на самом верху, почти на чердаке; она была
совсем маленькая и не отличалась богатством обстановки: все ее убранство
составляли железная койка, белый деревянный умывальник да на стене в
черной рамке вышитое шерстью изречение из библии. Однако было у нее то
преимущество, что она примыкала к маленькой застекленной оранжерее со
стенами, выкрашенными зеленой краской, где, напоминая о лучшей поре этого
особняка, все еще стояли жардиньерки и скамьи. Хотя зимой здесь было
холодно, а летом - невыносимо душно, оранжерея эта служила мне своего рода
кабинетом.
За это пристанище и двухразовое питание я платил барышням Дири,
хозяйкам пансиона, скромную сумму в размере тридцати четырех шиллингов в
неделю, что, должен признаться, было пределом моих возможностей. Денег,
которые я унаследовал от дедушки, "чтобы пройти колледж", едва хватило для
этой цели, а жалованье ассистента и дополнительная работа - постановка
опытов по микробиологии для студентов третьего курса - давали мне сто
гиней в год - казалось бы, куча золотых монет, а на самом деле один мираж,
скрывавший то обстоятельство, что в Шотландии остерегаются баловать
будущих гениев. Таким образом, заплатишь в субботу за стол и кров, и в
кармане остается всего пять шиллингов, на которые надо было днем
завтракать в студенческой столовой, покупать себе одежду, обувь, книги,
табак; словом, я был возмутительно беден и вынужден был ходить в своей
старенькой морской форме, которая так оскорбляла чувство благопристойности
профессора Ашера, не потому, что мне это нравилось, а потому, что это был
мой единственный наряд.
Но, хоть мне и приходилось жить в столь стесненных обстоятельствах, это
не слишком удручало меня. Спартанское воспитание в Ливенфорде приучило
меня ко всему: я мог есть крутую овсяную кашу, пить водянистое молоко
неповторимой и непередаваемой синевы, носить залатанную одежду и ботинки
на толстой подошве, "подкованные" железными ободками для прочности. К тому
же я считал свое нынешнее положение чисто временным - преддверием
блестящего будущего, и мозг мой был настолько поглощен дерзкими замыслами,
которые должны были принести мне скорый и большой успех, что такие мелочи
просто не могли огорчить меня.
Итак, я поднялся в свою мансарду под крышей, откуда открывался вид на
кирпичную стену, над которой возвышались трубы городской
мусоросжигательной станции, и остановился в глубоком раздумье, изучая
бумагу, возвращенную мне профессором Ашером.
- К чаю опоздаете.
Вздрогнув, я повернулся к незваному гостю, вторгшемуся ко мне и
почтительно остановившемуся у порога. Так и есть, это, конечно, мисс Джин
Лоу, моя соседка по коридору. Сия молодая особа - одна из пяти
студентов-медиков, живших в "Ротсее", - посещала мои занятия по
микробиологии и на протяжении всей нынешней сессии на правах соседки
непрестанно выказывала мне знаки внимания.
- Гонг пробил пять минут тому назад, - запинаясь, пролепетала она с
сильным северным акцентом и, заметив мою ярость, мило покраснела; но, хотя
ее белое личико так и вспыхнуло от застенчивости, она не опустила своих
карих глаз. - Я постучала, только вы не слышали.
Я скомкал бумагу.
- Я ведь просил вас, мисс Лоу, не мешать мне, когда я занят.
- Да, конечно... но ваш ча-ай... - возразила она, в своем смущении
окончательно перейдя на северный певучий говор.
Нет, не мог я против нее устоять: нельзя было без улыбки смотреть на
эту девушку в синей саржевой юбке, простой белой блузке, черных чулках и
грубых башмаках, которая так серьезно упрашивала меня выпить чаю, словно,
отказавшись, я совершил бы смертный грех.
- Хорошо, - снизошел я и в тон ей добавил: - Бегу.
Мы спустились вместе в столовую - ужасную комнату, обставленную мебелью
с вытертой красной плюшевой обивкой, где так пахло тушеной капустой, что,
казалось, даже линолеум был пропитан этим запахом. На каминной доске,
накрытой бархатной дорожкой с кистями, стояли уродливые часы из зеленого
мрамора - гордость барышень Дири, свидетельство престижа их покойного
батюшки и их собственного "благородного" происхождения; часы эти давно
перестали ходить, но по-прежнему красовались на камине, покоясь на двух
великанах в золотых шлемах и с топориками; внизу была надпись: "Капитану
Хэмишу Дири по случаю его ухода с поста начальника Уинтонской пожарной
команды".
Трапеза - слабое и жалкое подобие обильного ужина, принятого у
шотландцев, - уже была в полном разгаре: во главе стола из красного
дерева, накрытого подштопанной, но чистой белой скатертью, на которой
стояли в центре металлический чайник "Британия" под голубым вязаным
"чехольчиком" и несколько тарелок с хлебом, пирожками и тминным печеньем,
а перед каждым - тарелочка с копченой селедкой, восседала мисс Бесс Дири.
Наливая нам чай, мисс Бесс - высокая, чопорная, костлявая сорокапятилетняя
старая дева (когда-то, должно быть, миловидная), убиравшая волосы в сетку,
носившая корсет и платье со стоячим кружевным воротничком, как бы
подчеркивая этим свою принадлежность к благородному сословию, - одарила
нас, несмотря на все свое уважение к моему диплому врача и любовь к мисс
Лоу, кислой, "страдальческой" улыбкой, которая тут же исчезла, как только
я положил пенни в деревянную коробочку с надписью "Для слепых", стоявшую
посреди стола, рядом с пустым бочонком из-под бисквитов. Пунктуальность и
вежливость принадлежали к числу тех многих принципов, которых
придерживалась старшая мисс Дири, и все, кто являлся к столу после того,
как она "испросит благословения", обязаны были искупать свой грех, -
дозволительно, впрочем, проявить нескромность и усомниться, идут ли эти,
ваяния на указанную цель.
Я молча принялся за селедку - она было жирная, соленая и на этот раз
совсем мелкая. Двум достойным дамам нелегко было сводить концы с концами,
и мисс Бесс, которая "возглавляла" заведение и осуществляла
представительство - тогда как мисс Эйли стряпала и наводила чистоту,
оставаясь в тени, - следила за тем, чтобы грех чревоугодничества не мог
быть совершен в ее присутствии. Несмотря на это, пансион ее славился в
университетских кругах как добропорядочное заведение, и в постояльцах не
было недостатка.
Сегодня из шести постояльцев двоих - Голбрейса и Харрингтона, студентов
четвертого курса, - не было за столом: они уехали домой на субботу и
воскресенье; теперь напротив меня сидели два других студента-медика -
Гарольд Масс и Лал Чаттерджи.
Масс был низкорослый восемнадцатилетний юноша с прыщеватым лицом и
несоразмерно большими, поистине лошадиными зубами. Он был еще только на
первом курсе и по большей части хранил почтительное молчание, но время от
времени, когда ему казалось, что кто-то сострил, он вдруг разражался диким
хриплым хохотом.
Лал Чаттерджи, уроженец Калькутты, был старше Масса - ему уже
перевалило за тридцать; низенький, невероятно толстый, с тщательно
подстриженной черной бородкой, в огромном малиновом тюрбане, красиво
оттенявшем его лоснящуюся шафрановую кожу, он вечно улыбался широкой,
невероятно глупой улыбкой. Вот уже пятнадцать лет, как он неторопливо
кочует из одной уинтонской аудитории в другую - все в тех же штанах,
висящих сзади, точно мешок из-под картошки, и все с тем же зеленым зонтом
- и тщетно пытается получить диплом врача. Добродушный, болтливый, с
неистощимым запасом всяких занятных историй, он стал в университете
поистине комической фигурой - недаром его прозвали "Бэби". Не успели мы
войти, как он затянул своим высоким "певучим" голоском, в котором, совсем
как у муэдзина, возвещающего час молитвы, всегда звучали минорные нотки:
- А, добрый вечер, доктор Роберт Шеннон и мисс Джин Лоу. Боюсь, что мы
уже все съели. Опоздали, значит, теперь придется вам, пожалуй, погибать с
голоду. М-да, пожалуй что придется, ха-ха! Мистер Гарольд Масс, будьте
любезны, передайте мне горчицу. Благодарю вас. Обращаюсь к вам, коллега
доктор Роберт Шеннон, скажите-ка, правда ведь, что горчица стимулирует
работу слюнных желез, каковых у человека имеется две - одна подъязычная, а
название другой записано у меня в тетради? Простите, сэр, как же все-таки
эта вторая железа называется?
- Поджелудочная, - подсказал я.
- Ах да, конечно, сэр, поджелудочная, - кивнул "Бэби" и расплылся в
улыбке. - Именно это я и хотел сказать.
Масс, только что глотнувший чаю, поперхнулся.
- Поджелудочная! - еле выговорил он. - Да ведь это в желудке, насколько
мне известно!
Лал Чаттерджи с упреком посмотрел на своего приятеля, корчившегося,
точно в конвульсиях.
- О, бедный, бедный мистер Гарольд Масс! Зачем же выказывать свое
невежество? Вы должны помнить, что я уже много лет числюсь студентом, а вы
только поступили. Я имел честь провалиться и не получить диплома бакалавра
искусств в Калькуттском университете еще тогда, когда вас, наверно, и на
свете-то не было.
Тем временем мисс Лоу то и дело поглядывала на меня, тщетно пытаясь
поймать мой взгляд и втянуть меня в беседу с мисс Бесс. Обе они были
ревностные евангелистки и с необычайной серьезностью и пылом обменивались
сейчас мнениями по поводу предстоящего исполнения "Мессии" в зале
св.Эндрью, что всегда являлось большим событием в Уинтоне, но, поскольку у
меня были свои причины относиться весьма сдержанно к религии, я сидел, не
поднимая глаз от тарелки.
- Я так люблю хоралы, а вы, мистер Шеннон?
- Нет, - сказал я. - Боюсь, что не люблю.
Тут из кухни появилась мисс Эйли Дири; она бесшумно вошла в своих
стареньких войлочных туфлях, неся "хрусталь" - стеклянное блюдо с
тушеными, но совершенно каменными сливами, которыми с неизбежностью смерти
заканчивался в "селедочные вечера" наш унылый ужин.
В противоположность своей сестре, мисс Эйли была душевной, мягкой
женщиной, довольно неряшливой, грузной и медлительной, с узловатыми,
обезображенными домашней работой руками. Ходили слухи - по-видимому, то
были просто выдумки студентов, подметивших, что единственным ее
развлечением по вечерам было чтение романов, которые она брала в публичной
библиотеке, - будто в молодости она пережила трагическую любовь. Ее доброе
лицо, покрасневшее от постоянной возни у плиты, хранило выражение
терпеливого спокойствия даже при ядовитых нападках сестры, но обычно было
грустным и задумчивым; на лоб ее то и дело падала тонкая прядка волос, и у
мисс Эйли вошло в привычку, забавно оттопырив губы, легким дуновением
отбрасывать волосы назад. Возможно, что, сама испытав немало превратностей
в жизни, она сочувственно относилась к моим бедам. Словом, сейчас она
склонилась ко мне и с сердечным участием шепотом спросила:
- Ну, как прошел сегодня день, Роберт?
Я принудил себя улыбнуться для ее успокоения - она, удовлетворенно
кивнув, сдула прядку волос со лба и ушла.
Сердце мисс Эйли было куда мягче ее слив! Последующие пять минут слышно
было лишь, как ожесточенно жуют челюсти и с лязгом вгрызаются в твердые,
точно камень, сливы кривые клыки Масса.
Когда на столе не осталось ничего съестного, Бесс Дири поднялась,
словно хозяйка замка после пиршества, давая понять, что трапеза окончена,
и мы направились каждый к себе. По дороге Гарольд Масс задумчиво ковырял
пальцем в зубах, извлекая рыбные кости, а Лал Чаттерджи с поистине
восточным величием мелодично рыгал.
- Мистер Шеннон, - догоняя меня, еле выговорила запыхавшаяся мисс Лоу;
я все-таки отучил ее от привычки называть меня "доктор": обращение это,
указывавшее на отнюдь не высокую профессиональную квалификацию, казалось
мне в ту пору весьма обидным. - Я не уверена в том, что правильно написала
работу о трипаносоме gambiens - помните, вы нам дали сегодня такую тему? А
это меня очень интересует... Не могли бы вы... не будете ли вы так любезны
посмотреть мой труд?
Несмотря на угнетавшие меня тревожные мысли, я просто не в силах был
отказать ей - так на меня действовало ее наивное свежее личико, что язык
не поворачивался ответить грубо.
- Ладно, приносите, - буркнул я.
Через несколько минут, опустившись на сломанные пружины единственного в
оранжерее кресла, я читал ее работу, а она сидела, выпрямившись, на
краешке табуретки, накрытой облупившейся клеенкой, и, обхватив руками
колени, прикрытые саржевой юбкой, серьезно и взволнованно наблюдала за
мной.
- Ну как? - спросила она, когда я кончил.
Работа была превосходно выполнена: в ней было несколько оригинальных
мыслей и ряд аккуратно сделанных зарисовок развития паразита. Поразмыслив,
я вынужден был признать, что мисс Лоу вовсе не похожа на большинство
молодых женщин, которые валом валят в университет, чтобы "посвятить себя"
медицине. Некоторые поступают туда от нечего делать, других посылают
мещане-родители в расчете как-то пристроить; кое-кто поступает, просто
чтобы выйти замуж за подходящего молодого человека, который со временем
может получить практику где-нибудь в пригороде и стать скучным, но вполне
почтенным врачом, не очень знающим, зато с устойчивым доходом. И ни у
одной нет настоящего таланта или призвания к этой профессии.
- Видите ли, - пробормотала она, как бы поощряя меня высказать свое
мнение, - меня ждет место. Мне очень важно получить диплом.
- Работа выполнена вами намного лучше, чем требуется для зачета, -
сказал я. - Можно даже сказать, очень хорошо.
По ее нежным щекам разлился румянец.
- Ох, благодарю вас, док... мистер Шеннон. Самое важное, что это
сказали вы. Я и передать вам не могу, как мы, студенты, уважаем ваше
мнение... и ваш... нет, позвольте уж мне договорить: ваш блестящий
талант... И потом, вам столько пришлось пережить на войне...
Я снял домашнюю туфлю и принялся рассматривать носок, где немного
отстала подметка. Я уже пытался объяснить, почему я не мог обидеть мою
странную соседку, но какой-то выход для своего болезненного самолюбия я
должен был найти. Человек я был по натуре скрытный и сдержанный и вовсе не
принадлежал к породе лжецов, однако за последние недели под действием
этого доверчивого сияющего взгляда некий черт, должно быть унаследованный
от моего неисправимого дедушки, прикрываясь моей задумчивой и даже
грустной физиономией, принялся выкидывать возмутительнейшие номера.
Мы часто беседовали с мисс Лоу, и я поведал ей, что я сирота и
происхожу из богатой аристократической ливенфордской семьи; поскольку я не
пожелал идти намеченным для меня путем, а предпочел стать медиком и
заняться научной работой, меня лишили наследства и заказали вход в отчий
дом.
Наивность и доверчивость моей слушательницы лишь подстрекали мою
фантазию.
Четыре года войны я вел однообразное унылое существование врача на
легком крейсере, который вместе с подводными лодками нес службу в Северном
море. Раз в неделю нам приходилось пересекать минные поля противника, и
вылазки эти были, наверно, опасны, но уж больно скучны. На стоянках мы
пили джин, играли в орлянку и ловили угрей. Однажды, правда, нашего
старшего офицера застигли в каюте с хорошенькой женщиной - при этом он был
без мундира и, как объяснил впоследствии, оказывается, обучал ее трудному
искусству мореплавания. Кроме этого случая, ничто не нарушало монотонности
нашей жизни, пока мы не вступили в Ютландскую битву, а там события стали
разворачиваться с такой стремительной быстротой, что в памяти у меня
осталось лишь смутное воспоминание о грохоте, вспышках пламени да о том,
как я, обливаясь потом, работал в кубрике, где был устроен судовой
лазарет, - работал плохо, так как у меня тряслись руки и одолевала такая
жажда, что впоследствии я целую неделю жестоко страдал от колик в животе.
Естественно, я не мог рассказывать об этом мисс Джин Лоу, а потому
придумывал куда более занимательные приключения. Нас торпедировали, много
дней проблуждали мы на плоту где-то в центральной части Тихого океана,
далее шло драматическое повествование о том, как мы терпели жажду и голод,
сражались с акулами и перенесли множество других ужасных испытаний,
которые заканчивались описанием, как я проснулся - бледный, но
торжествующий, настоящий герой - в одном из южноамериканских госпиталей.
И вот сейчас, пока я молчал, она, видимо, собиралась с духом; потом
ресницы ее затрепетали, что всегда у нее было признаком сильного волнения.
- Я уже давно думаю... дело в том, что... пожалуй, это не совсем
хорошо, мистер Шеннон, что я так много знаю о вас... а вы обо мне -
ничего. - Она слегка замялась, потом, вся залившись краской, храбро
продолжала: - Вот я и решила спросить, не согласились бы вы как-нибудь в
субботу приехать к нам в Блейрхилл.
- Видите ли, - сказал я, несколько ошеломленный этим неожиданным
приглашением, - я буду очень занят всю зиму.
- Я понимаю. Но вы были так добры ко мне, что мне хотелось бы
познакомить вас с моими родными. Конечно, - поспешно добавила она, - мы
люди очень простые, не то что вы. Мой отец... - тут она снова покраснела,
однако с видом человека, принявшего после долгих размышлений тяжкое
решение, храбро закончила: - ...особа не слишком значительная. Он...
булочник.
Последовала долгая пауза. Не зная, что сказать и как быть, я продолжал
сидеть, точно истукан. Молчание уже начало тяготить меня, как вдруг она
улыбнулась - юмор был явно не чужд этой мечтательной и пылкой натуре.
- Да, он печет хлеб. Работает в пекарне с моим младшим братишкой и еще
одним помощником. Выпеченный им хлеб потом развозят в фургоне по всей
округе. Дело, конечно, небольшое, но существует оно давно. Так что,
несмотря на вашу высокопоставленную родню, такое знакомство не будет уж
очень вас шокировать.
- Господи боже мой, да за кого вы меня принимаете? - Мне почудился в ее
словах язвительный намек, и я быстро взглянул на нее, но по простодушному
виду моей собеседницы понял, что она сказала это без всякой иронии.
- Значит, вы приедете. - Очень довольная, она поднялась с табуретки,
взяла с подлокотника моего кресла свою работу и поглядела на нее. - Я
очень благодарна вам за помощь. Меня так интересуют тропические
заболевания. - Заметив мой вопрошающий взгляд, она пояснила: - Видите
ли... мы принадлежим к Блейрхиллской общине... и... как только я получу
диплом... я поеду работать врачом в наше поселение... в Кумаси, это в
Западной Африке.
От удивления я даже рот раскрыл. Ну и несносная же манера у этой девицы
вечно угощать меня всякими неожиданностями! Следуя первому побуждению, я
чуть было не расхохотался, но глаза ее так сияли, точно она видела перед
собой священный огонь Грааля, и я сдержался. А посмотрев на нее
повнимательнее, вынужден был признать, что говорит она вполне искренне.
- И давно у вас родилась эта дикая мысль?
- С тех пор, как я начала изучать медицину. А изучать ее я стала именно
ради этого.
Значит, она поступила в университет не для времяпрепровождения и не для
того, чтобы выйти замуж, как многие другие. И все-таки я не был
окончательно убежден.
- Это звучит, конечно, очень благородно, - медленно произнес я. -
Романтика, самопожертвование... на бумаге. Но вот когда вы там
очутитесь... Не знаю, сознаете ли вы, на что себя обрекаете?
- Это мой долг. - Она спокойно улыбнулась. - Моя сестра уже пять лет
работает там воспитательницей.
Перед таким доводом я умолк. Она помедлила у двери и, улыбнувшись мне,
исчезла. Некоторое время я сидел неподвижно, глупо уставившись в одну
точку и невольно - не без чувства неловкости - прислушиваясь к ее тихим
движениям за стенкой; потом пожал плечами и, стиснув зубы, принялся
раздумывать над собственными бедами.
Должен ли я подчиниться указаниям профессора Ашера или, поспорив с
признанным авторитетом и судьбой, пойти своим, не совсем для меня ясным и
чреватым всякими трудностями путем?
3
На следующий день, в субботу, я был свободен и, выйдя в шесть часов
утра из еще погруженного в сон дома, отправился пешком в деревню Дрим,
находившуюся милях в двадцати шести от Уинтона. На улицах городка было
темно и сыро от росы - лишь изредка шаги прохожего, спозаранку идущего на
работу, нарушали пустынную тишину. Когда первые лучи солнца пробились
сквозь туман, я уже миновал последние домишки, разбросанные среди
огородов, и, с чувством облегчения оставив позади себя окраины, очутился в
поле; передо мной, сливаясь вдалеке с морем, расстилалось широкое
сверкающее устье Клайда - знакомая картина, неизменно приводившая меня в
самое радужное настроение.
Около полудня я съел яблоко, которое мисс Эйли, рискуя вызвать
недовольство своей сестрицы, еще с вечера сунула мне в карман. Затем у
Эрскина, что пятью милями выше Ливенфорда, я перебрался на пароме через
реку; тут, по берегам Ферта, тянулись богатейшие фермы, окруженные тучными
пастбищами, где по склонам холмов, на лугах за серыми каменными оградами,
паслись стада овец и коров.
По мере приближения к деревне я все больше задумывался над тем, ради
чего - сколь бы ни было это наивно - я предпринял настоящее путешествие.
После того как я демобилизовался в 1918 году и ректорат университета
приписал меня к корпорации Элдонского колледжа, я весь год работал у
профессора Ашера над зауряднейшим исследованием опсонинов - темой, которая
представлялась интересной ему, а мне казалась крайне незначительной, ибо,
по сути дела, теория опсонинов была уже дискредитирована передовыми
учеными.
... ... ... Продолжение "Путь Шеннона" Вы можете прочитать здесь Читать целиком |