|
|
|
|
|
Касарес, Адольфо Биой - Касарес - План побегаПроза и поэзия >> Переводная проза >> Касарес, Адольфо Биой Читать целиком Адольфо Биой Касарес. План побега
Перевод с испанского В.Петрова, 2000г.
Примечания В.Андреев, 2000г.
Источник: Адольфо Биой Касарес, "План побега", "Симпозиум", СПб, 2000г.
OCR: Олег Самарин, olegsamarin@mail.ru, 20 декабря 2001
Адольфо Биой Касарес. AD PORCOSi
В то субботнее утро, возвратившись в отель, чтобы собрать вещи и
оплатить счет накануне отъезда из Монтевидео, я повстречал соотечественника.
То был старый ловелас из Росарио, открывший на своей мельнице фонтан вечной
молодости. По крайней мере, он все время выглядел довольно-таки моложаво,
сохраняя если не свежий, то самоуверенный вид, - благодаря необычному цвету
кожи вокруг висков. Я не раз получал от него уверения, что "весь секрет - в
ростках пшеницы". Этот господин, от чьей фамилии в памяти едва всплывают
слоги "ми" и "ни", отвел меня к одной из колонн холла и прошептал
доверительно:
- Плохие новости. Кажется, правительство собирается запретить выезды в
Уругвай. Идиоты. Что хотят, то и творят. Нарушение конституции. Но похоже,
что правда.
Может быть, он произнес "заезды". Я спросил, из надежного ли источника
новость. Он ответил:
- Из надежного.
И тут же перевел разговор на пшеничные ростки. Я отошел, не имея
никакого желания выслушивать его. Но отправился не к окошку банка в отеле, а
на улицу. Одна мысль о том, что я лишусь поездок в Уругвай, пробудила во мне
стремление повременить с возвращением домой. Я не мог задержаться надолго -
только на сутки или двое (и все-таки какая бездна времени...). Пока что мне
доставляло удовольствие не уточнять дату отъезда. Бродя бесцельно по Старому
городу, я обводил прощальным взглядом живописные уголки. Интересно знать,
думалось мне, эти романтические порывы возникают непроизвольно или же в
таких местах мы испытываем волнение, так как воображаем себя героями
приключенческих книг?
Обед в хорошем отеле, полноценная сиеста, - и я отправился в фаэтоне по
улицам Поситос и Карраско. Когда возница захотел мне показать аэродром
Карраско, я приказал:
- Возвращаемся.
Камнем преткновения был вечер. При других обстоятельствах я зашел бы в
кино - но не сейчас. Кроме того, те два-три фильма, которые могли не дойти
до Буэнос-Айреса, я уже видел. Выйдя из фаэтона в Пасиве, я немного
размялся, поглазел на витрины, потом заказал себе королевский ужин в
ресторане "Агила". Другой в моем положении подумал бы о театре "Солис", но
внутренний голос подсказывал, что это не для меня. Говорите что угодно, - я
не войду в театральный зал. Много лет я старался обходить далеко стороной
спектакли: и французские классические пьесы, и тем более испанские. Если бы
вкусы человечества совпадали с моими, оперные певцы давно бы замолкли. Я
говорю это не из высокомерия, а, напротив, смиренно признавая собственную
ограниченность.
Мои глаза пробежали программу. Давали "Осуждение Фауста, легенда в
четырех частях Гектора Берлиоза". Внутренний голос не обманывал: речь шла об
опере, а значит, надо держаться подальше. Как тот герой Эстанислао дель
Кампо, если помните.
Однако "Осуждение Фауста" не было оперой. Я понял это из слов одной
сеньоры интеллектуального вида, с растрепанными волосами, ободрявшей возле
билетной кассы какого-то человека - наверное, моего собрата по несчастью:
- Тебе нечего опасаться. Здесь нет, как в опере, ни действия, ни той
искусственности, которой ты не принимаешь. Оратория на музыку Берлиоза -
чего же лучше?
Невзирая на сказанное выше, я не считаю себя imbecille
musicaleii. Более того: не чуждый снобизма, я люблю подчеркнуть
свою слабость к музыке. Снобизм нечувствительно указывает нам путь к
вершинам культуры.
- Гм, - быстро сообразил я, - Берлиоз. Разумеется, изысканно.
Разумеется, незабываемо. Подходит, чтобы достойно завершить пребывание в
этом городе. А также шанс пополнить культурный багаж.
Я знал, что еще немного - и случится непоправимое, но не сделал ни шага
к спасению. Вы скажете: Мефистофель из оратории - или кто-то на его месте -
уже расставил свои сети. Все же я попытался защищаться:
- Поразмыслим обстоятельно, - сказал я себе с притворной
невозмутимостью. - Ну-ка, в котором часу начало? Nulla da
fareiii: в половине девятого. Слишком рано. Не успею поужинать. А
еда - дело святое.
Несомненно, Мефистофель или его адвокат занялись мной всерьез, потому
что я немедленно заспорил с самим собой:
- Если я хочу, чтобы эта ночь была непохожа на другие, почему бы не
поужинать после театра, следуя традициям великих повес прошлого?
И вот я стою в очереди у кассы; наконец билет куплен. Не понимаю, что
заставило меня в тот момент уподобиться дрессированной обезьяне. Впрочем,
чаще всего мы ведем себя именно как дрессированные животные.
Усевшись в кресло, я с пугающей ясностью оценил всю глубину допущенной
ошибки. Бог знает, сколько часов проведу я, как привязанный, в этой ложе.
Что удерживало меня на месте? Отчасти цена билета (порядочная, хотя и не
астрономическая). Еще мне не хватало смелости подойти к билетеру и
потребовать возврата денег. Я не мог, бравируя, на глазах у изумленной
публики встать и с видом громадного облегчения направиться к выходу. Уйти
сразу после начала - не безумие ли это? Те из читателей, которые часто
бывали вдали от дома, должно быть, открыли - как и я, - что одиночество, с
его бесконечными внутренними монологами и вереницей мелких решений (сейчас
сделаю то, потом это...), опасным образом граничит с сумасшествием.
Мое кресло располагалось в середине ряда, так что, уходя, я потревожил
бы немало народу. Место слева от меня пустовало, и я собрался было
проследовать в этом направлении, как заметил, что с другого конца ряда
приближается сеньора в белом. Сеньора уселась рядом со мной. "Жребий брошен,
- мелькнула мысль. - Я остаюсь".
Затем я начал размышлять, по какой причине мое сознание причислило
Берлиоза к вечным ценностям и его имя можно было свободно спрягать без
боязни совершить оплошность. Да, это Сесилия рассказывала о нем: Сесилия,
превосходящая меня по уму настолько же, насколько гиганты Ренессанса
превосходят людишек наших дней. Сколько я помню себя, между нами
существовала дружба, и однажды она едва не переросла в нечто большее... но
этот шанс мы упустили, уже не помню как. Второго такого, - объяснила сама
Сесилия, - уже не будет. Сейчас мы видимся очень редко, так как живем на
разных континентах. Сесилия ездит повсюду с мужем, служащим Министерства
иностранных дел, не так давно назначенным на мелкую должность где-то в
Центральной Европе. Но время бежит быстро: теперь он, вероятно, продвинулся
по службе, стал послом, созревшим для отставки и сдачи в утиль. Когда мужа
призовут обратно в министерство (о, невыносимая пытка: его заставят работать
и - верх унижения - получать зарплату в национальной валюте!), я махну рукой
на всех и сделаю Сесилию своим единственным собеседником. Вот к какому
заключению пришел я тем вечером в театре "Солис": "Ясно, что Сесилия
отличается для меня от других женщин, как человек из плоти и крови - от
фигур, нарисованных на бумаге. Она - женщина моей жизни, пусть даже между
нами только дружба". Тут же на ум пришли ее слова: "Для кого-то Берлиоз -
второразрядный композитор; для нас, кто знает в этом толк, - единственный и
неповторимый".
Оркестранты закончили настройку инструментов и прочие приготовления.
Меня же охватило сомнение, вновь сделавшее пребывание в театре подлинным
мучением. Я не был теперь так уверен в возможности увеличить культурный
багаж, потому что фраза Сесилии вроде бы относилась к Глюку. Следовательно,
в моем мозгу случилась путаница, хотя и простительная. Вспомнилось
неизвестно что насчет войны между глюкистами и пиччиннистами - только
Сесилия могла разговаривать со мной об этом. А если Берлиоз не заслуживал
восхищения, зачем было приходить в театр? Чтобы молча страдать? Чтобы
изводиться по поводу того, нравится мне эта музыка или нет?
Здравое желание отвлечься от подобных раздумий направило мой взгляд на
соседку. Не только ее одежда, но и вся она была белой. Бледная, слишком
бледная кожа; мне известно, что многих такая бледность заставляет осуждающе
кривить губы. Но я устал притворяться, честное слово, я не настолько
разборчив! В моих глазах этот род красоты - разновидность Вечной
Женственности Гете, и не менее интересная, чем остальные.
Сесилия, прикрывающая миловидностью и внешним легкомыслием острый,
незаурядный ум, говорила не однажды, что зрение и осязание - две
разновидности одного и того же чувства. Я вижу ее как сейчас, чеканящую
слова с очаровательным педантизмом: "Когда на тебя часто смотрят, ты
ощущаешь прикосновение. В книгах об этом не упоминается, и все же человек
располагает особым чутьем, тонким, но безошибочным, подсказывающим, что на
него смотрят". Поведение моей соседки подтверждало эту истину. Меняя позу,
она взглянула на меня - едва взглянула. Я загорелся. В своей белизне она
была на редкость хороша собой. Хороша на свой особенный, необычный и
утонченный, манер. И способная - как мне тогда показалось - возбудить скорее
мгновенный приступ страсти, чем длительное чувство. Посмотрев на нее, я
прикрыл глаза, чтобы успокоиться, воображая женские силуэты на фризе с
иероглифами, египетскую царицу, чье лицо появлялось в бесчисленных журналах,
и киноактрису, ее сыгравшую - а может быть, не ее, а Клеопатру? Вернемся,
однако, к девушке в белом: красота ее была слишком редкостной для женщины
моей жизни. Но одновременно столь неповторимой и совершенной, что, потеряй я
ее снова в этом мире, не сжав в объятиях, не узнав, кто она, это сделало бы
меня безутешным до конца моих дней. И правда: рассуждая сам с собой,
впадаешь в безумие.
С неистовостью молодого жеребца я приступил к осаде, решив раз и
навсегда: если соседка будет холодно наблюдать за мной, то я пропал, ведь
все мои усилия покажутся смешными со стороны. Интуиция подсказывала, что
единственное спасение - в том, чтобы объект моего внимания оценил его как
следствие почтительного восхищения, без неуместной иронии в мой адрес.
Сперва я без оглядки ринулся в атаку, но сразу же сдержал себя. Те, кто
сидел слева от соседки, - не явились ли они с ней вместе? Да, она вошла
одна, но уйти может в компании. Уже только мысль о недоразумении угнетала
меня. Однако люди в зале переговаривались между собой, а женщина молчала.
Окрыленный, я начал новый штурм. Тогда сомнение вонзило свой кинжал с другой
стороны. А вдруг она пришла с мужем, женихом или еще с кем-то, кто засел,
невидимый, в дальнем уголке зала? В таком случае я рискую совершить ложный
шаг и стать жертвой насмешливых взглядов этой парочки, издевательских
замечаний, если не чего-нибудь похуже. Между тем оркестр заиграл. Мы
проглотили изрядный кусок пения и музыки, и один я среди зрителей не следил
за действием. Внезапно в глазах у меня потемнело, сердце заколотилось, по
телу распространился сильный жар. Помню, я подумал: "Не может быть". Что
произошло? На тонких губах соседки обозначилась улыбка, признававшая мое
существование, приглашавшая к беседе. Беседа! Прямая или окольная - но
дорога, ведущая к цели! Чтобы пуститься по ней, надо было дождаться, пока
упадет занавес. Какая-то непобедимая уверенность - больше того: вера -
придавала ожиданию прелесть. Я словно подчинялся по доброй воле правилам
игры, смутно предугадывая, что выигрыш - за мной, а сами правила и временные
трудности скоро станут частью награды. Затем я заметил легкий кивок головой,
втайне от всех призывавший меня следить за действием. Не желая выглядеть
упрямцем, я повиновался. Думая, что выполнить просьбу не составит труда, я
быстро обнаружил свою ошибку. Мой взгляд бессознательно устремлялся на это
белое, чистое, круглое лицо, кое-где покрытое нежными розоватыми пятнами.
Бессознательно? На деле меня уже грызла новая тревога: не сидит ли рядом со
мной, - как ни трудно в это поверить, - та, для которой любовь - ремесло?
Подозрения обладают необыкновенной способностью находить доводы в свою
пользу. Она пришла одна, рассуждал я, потому что ищет клиента. Вы спросите:
если меня бесконечно привлекали чуть розоватая белизна ее лица, океанская
глубина синих глаз, так ли уж важно, что они были доступны за деньги? Но
каждый мужчина в глубине души - обитатель каменного века, исполненный
грубого самодовольства, движимый низменными побуждениями: желанием
выделиться, страстью к охоте и завоеванию... "Способна ли профессионалка
играть так тонко? - подумал я, глядя на руки женщины в белом. - А впрочем,
за границей - кто их знает!"
В антракте подозрениям настал конец. Мы проследовали беспечными шагами
в разные стороны, чтобы вновь встретиться в углу фойе. Разговор завязался с
непостижимой легкостью. Я покорился его течению, не желая ни наблюдать за
новой знакомой, ни оценивать ее, ни даже следить за собственными успехами.
Удача плыла мне в руки, и я предложил:
- Давайте поужинаем вместе.
- Когда?
- Прямо сейчас.
Она объяснила, что "Осуждение Фауста" - вещь редкой красоты:
- Не прослушать ее до конца - преступление. Останемся на третью и
четвертую часть.
При этих словах тема продажной женщины снова пришла мне на ум, но по
другому поводу. Это было воспоминание о полуразвалившемся кинематографе на
площади Доррего, давно снесенном. Женщины, подстерегавшие клиента, никогда
не досиживали до конца сеанса. Правда, и фильмы, исключая редкие
порнографические сцены, показывали знакомую им неприглядную
действительность: совершенно ничего про другую жизнь, способную завлечь,
воспламенить... Противоположностью мрачному экрану был зал под шатким
навесом, наполненный движениями, борьбой за кресла - удары звучали, как
барабанная дробь, - и приглушенным смехом. Воспоминание облегчило душу и
возымело практическое действие: я понял необходимость не выглядеть дураком и
по возможности остроумными шутками скрывать то, чего жаждало мое самолюбие.
Не хватало только отправной точки для беседы, - исключая слова тенора:
"Маска, ты мне знакома".
Меня отвлекли комментарии девушки относительно деталей представления. Я
также оценил их; но мысли все более спутывались, я не мог произнести ничего
членораздельного, кроме восклицания: "Прекрасно! Прекрасно!" - и повторял
его до изнеможения. Мое отупение все же не стало полным. Благодаря мощи
своего голоса я завладел беседой. Признаться, я не помню сейчас, кто из нас
двоих что говорил: кто, например, отметил достоинства строки (или действия,
ее сопровождавшего):
Его я видела во сне.
Эти слова - совершенно точно - звучали в партии Маргариты: Мефистофель
послал ей сны, в которых она видела Фауста, еще не зная его. Теперь тоска по
тому далекому дню все перемешала в моей памяти: пассажи, слышанные до и
после антракта, сказанное нами в театре и затем в других местах, той
удивительной ночью. Не считайте, что я совершенно потерял голову. Я держался
до конца. Пришлось приспособиться к обстоятельствам: когда девушка сообщила
мне, что ее зовут Перлаiv, готовый вырваться наружу поток острот
застыл у меня на губах. Я не собирался неуместными шутками испортить
приключение, обещавшее быть - по крайней мере, пока - благоприятным для
меня. Для людей утонченных шутки по поводу имен - признак плохого
воспитания. Что до меня, то имя "Перла", носимое девушкой с такой
внешностью, - это добило меня окончательно. Если честно, в тот момент я был
просто потрясен. Сейчас мне это кажется даже странным. Перла - это Перла, и
назвать ее любым другим именем было бы смешно. Еще раз: я не терял головы и
отметил ее манеру разговаривать. Иностранный акцент дополнялся словами и
выражениями, выдававшими в ней аргентинку.
После окончания спектакля мы оставались в зале Бог знает сколько
времени: Перла не переставая аплодировала. Я пристально наблюдал за этим
выразительным исступлением. Она объяснила мне, что не плакала только потому,
что потекла бы тушь на ресницах. "Тебе нравится эта Перла, - сказал я сам
себе, - если ты без труда подавляешь раздражение, не вертишься на месте и не
пытаешься ее оборвать". Наконец мы вышли из театра; я взял новую подругу под
руку и отважно повел ее по направлению к ресторану. Никогда еще мой желудок
не был пуст так долго. Мы шли не спеша, стараясь подобрать подходящие слова,
чтобы оценить и восславить искусство Берлиоза. Мысленно я решил не
заказывать сложных блюд, приготовляемых часами, а ограничиться холодной
закуской и куриным жарким. Но при этом чутко прислушиваться к советам
метрдотеля: вдруг он предложит что-нибудь сытное и не требующее времени.
Увы, это мое слабое место: еда должна подаваться сразу же, и любая задержка
приводит меня в уныние. Вообразите же мое состояние, когда я услышал из уст
Перлы одну из тех небрежных фраз, которые предвещают ни больше ни меньше,
как крушение судьбы. Фраза небрежная, но не допускающая возражений. Я
неважно разбираюсь в женщинах, но знаю, когда с ними можно спорить, а когда
нет. В таком положении единственный выход - полностью забыть о себе, о своих
желаниях, о своем упрямстве и воскликнуть, как будто хлопая в ладоши:
"Браво!" Перла сказала:
- Куда мы идем? В ресторан? Поесть? Какой ужас! Повернем обратно.
Действительно, мы повернули на девяносто градусов и пошли прочь от
ресторана. Но ее рука сжала мой локоть, моментально превратив меня из
взрослого мужчины в восторженного подростка. Взволнованный, я едва сдержал
свою признательность. Вместо того чтобы очутиться в гостеприимном зале
"Агилы", мы вышли на громадную площадь, - и неизвестно, какая минутная
фантазия заставила меня увидеть нас обоих как бы со стороны, издалека:
трогательная пара, затерянная в пространстве. Все подробности той ночи в
Монтевидео видятся мне так ясно, как если бы это было недавним сном.
Мы беззаботно пускаемся в плавание по бурному морю чувств, и лишь затем
нас охватывает тревога. Меня уже не пугала прогулка по ночному городу. Я
весь погрузился в несравненную игру - постепенное покорение женщины, и тут
эта женщина снова заговорила:
- Пойти в ресторан? Какая глупость. Ненавижу закрытые помещения.
И тут же замолчала, чтобы через некоторое время продолжить:
- А может, вы из тех, кто придает большое значение еде? Из тех, кому
необходим обед из двух блюд, за столом, покрытым скатертью?
Как будто она была знакома со мной не один год. И дальше,
безапелляционным тоном:
- Мне хватает бутерброда в забегаловке!
Пожалуйста, не считайте меня женоненавистником на том основании, что
временами мой гнев обращается против женщин. Минутные вспышки проходят
сквозь всю нашу жизнь, но остаются без заметных последствий. Я восхищаюсь
женщинами, одновременно срывая с них маску: это анархистки, повергающие в
прах цивилизацию. Верьте мне, если каждый человек станет внимателен к
мелочам, в нашем суетном мире воцарится хотя бы видимость порядка. Женщины -
возмутительницы спокойствия, цыганки, им не понять необходимости принимать
пищу четыре раза в день. Давая волю раздражению, скажу, что такого рода пост
- признак не столько возвышенности, сколько боязни растолстеть. Я вспоминаю
одну из поклонниц голодания, с ее культом пустого желудка, из-за чего ночи
напролет моим единственным блюдом был чай с лимоном; и вот однажды утром я
обнаружил ее на кухне, поглощавшую с тигриным аппетитом кремовые пирожные.
Нет, я не лицемер, отрицающий значение еды. Сделав отступление, замечу,
что неутоленный голод был не единственной причиной моей досады. Пребывание в
"Агиле", кроме обильного ужина, давало еще и отличную - почти незаменимую -
возможность поговорить, узнать друг друга поближе, - так что предложение
провести ночь вместе прозвучало бы естественно. Без ресторана - какой курс
избрать, чтобы привести корабль к месту назначения? Наверно, я предложил
самое разумное:
- Тогда выпьем немного виски и потанцуем?
Не считайте, что я сгорал от желания отвести Перлу в одно из
сверхдорогих кабаре. Однако настоящего мужчину узнают именно по тому,
сколько он готов потратить ради женщины в такие моменты. Кроме того, здесь
были свои преимущества: безошибочное действие алкоголя, темноты и танцев,
плюс возможность перехватить, опять же под покровом темноты, что-нибудь
вроде оливок, сыра или арахиса. Итак, проект обладал немалыми достоинствами,
не требующими лишних объяснений. Представьте же мое удивление от слов Перлы:
- Пригласить меня в boоte! Что за первобытный способ обольщения!
Настоящий ребенок, чистая душа! Я в восхищении, но запереться в четырех
стенах - вас от этого не коробит? Какой ужас!
Вы, конечно, понимаете, что я всерьез рассердился. Про себя я сыпал
проклятиями, но к моим губам как бы приросла широкая улыбка. Речь шла уже не
о самолюбии, а о том, как спасти ночь. Эта женщина своими презрительными
восклицаниями расправлялась с любым из моих планов в зародыше. Одетый легко,
я начинал дрожать. Значит, оставались улицы города. Прогулка пешком - в
такой час! - или поездка в такси, куда глаза глядят, с болтливым шофером?
Этот выбор между двумя путями парализовал мой ум, особенно потому, что
существовал третий - и последний: просто и бесцеремонно исключить все
промежуточные стадии. Признаться, у меня недостаточно смелости для
откровенных предложений. И не подавленное до конца сомнение относительно
рода ее занятий... Сомнение, переросшее в уверенность: я стою в полушаге от
роковой ошибки. Я чувствовал, что слово "отель" превратит меня в чужака, в
нежелательного спутника. Если бы еще я обронил громкое название, из тех, что
тешат наше тщеславие, - "Риц", "Пласа", "Карлтон", "Кларидж", - но убогий
приют, чье имя совестно произносить вслух... В предвидении этого я оцепенел:
в уме нарисовалась гнусная дыра, набитая мимолетными парами, объятия на
рваных простынях, угрюмый привратник у входа, собирающий деньги... Как можно
заставить женщину пройти через это? Любовь все поймет и простит? Да, но на
это нужно время. Времени у меня как раз не было.
- Отлично, - бросил я. - Мы не пойдем в ресторан. Мы не пойдем в boоte.
Будем голодать. Все, что хотите, только не оставаться на улице.
Перед тем как составить в уме следующую фразу - и чтобы перевести дух,
- я остановился: нужно было объяснить, что время, отведенное нашей - как
сказать: связи, дружбе? - было страшно коротким: два, три дня, не больше.
Неожиданно возникшая - кто знает этих женщин! - боязнь совершить тактическую
оплошность и услышать в ответ: "Тогда давайте расстанемся!" - удержала
готовые вырваться слова. Я не пожалел о своем промедлении. Перла заметила:
- Наконец-то я слышу от вас что-то стоящее. Ободренный, но растерянный,
я задал вопрос:
- Куда же мы отправимся?
- Все равно. Куда-нибудь.
- Куда-нибудь?
- Именно так.
А потом непредсказуемая действительность подарила мне то, что я не
раздумывая назову вершиной жизни, моей самой необыкновенной ночью. Пожалуй,
не каждый сможет остаться на высоте положения в такие пугающие и
великолепные минуты. Я сам то и дело отвлекался, на вершине блаженства не
теряя из виду циферблата и размеряя удовольствие так, чтобы успеть в
ресторан до двух часов - времени закрытия. В океане страсти, в буре
взаимного проникновения, я не забывал о своей маленькой хитрости: ни звука о
скором отъезде из Монтевидео. Даже больше: пока я жадно ласкал эти
неповторимые руки, это родное мне лицо, ложная дальновидность подсказывала
мне, что задерживаться в Уругвае не стоит. Главное было оказаться
победителем; а "еще один день" не будет ли значить попросту "следующий
день"? Улететь завтра, первым же утренним рейсом! Читатель возразит:
постоянные расчеты не позволяют назвать то, что я испытывал, любовью. И
ошибется: память сохранила только ощущение полноты. Ее нужно сильно напрячь,
чтобы вспомнить досадные пустяки, - а без них тоже не обошлось. Трудно убить
червя, что сидит у каждого внутри: мы охотнее отдаемся нетерпению, чем
большому горю или большой радости. Жизнь слишком плотно набита событиями,
чтобы прожить ее без воспоминаний. И все же воспоминания обманчивы. Говоря о
часах, проведенных вместе с Перлой, я не могу - еще один провал в памяти? -
ничего сказать о голоде. Его упорная и медленная работа привела меня в
расстройство, которое, должно быть, усилило почти неземное волшебство той
ночи. Нет, не принимайте это за простое увлечение девушкой. С беспощадной
ясностью я осознал: эта неописуемая белизна, эта лишенная красок кожа,
способные вызвать у иного насмешку, сотворены для меня; эту красоту моя душа
тщетно искала с незапамятных времен. Потом были истории о далекой стране,
замке в моравских лесах, матери-англичанке, вспыльчивом отце-охотнике; а
также тайны Лиги Освобождения, предлагавшей, - если я правильно расслышал, -
возврат к прошлому. Да простит меня Бог, но я упорно доказывал себе:
секреты, выданные первому встречному, не следует принимать всерьез. Разве
мог я представить, что не был первым встречным; и тем более, что мое
непонимание этого скоро освободит меня от верности Перле. В общем-то, я
узнал о просторных и светлых комнатах (размером с наши загородные дома), где
жила та самая англичанка, намного больше, чем о тайных собраниях и слежке.
- Бедняжка, - вздохнул я с жалостью, - провести детство в замке, чтобы
очутиться со мной в таком месте...
- Что мне до этого места! - ответила она, оглядываясь и будто вправду
не замечая бурого одеяла сомнительной чистоты, грубо сколоченного стола с
зарубками от ножей, стен, покрытых пятнами и карандашными надписями.
Вскоре я был захвачен беседой. Перла говорила быстро и непринужденно.
Впрочем, при виде ее бледной, как рыбья чешуя, кожи я мог восхищаться чем
угодно. Я не сказал об этом Перле, но уже приближался час закрытия
ресторана: час неминуемой разлуки. Настал момент, и я решил пожертвовать
предвкушаемой мной говядиной а la Rossini. Каждый доказывает свою любовь на
собственный лад. Но повторяю еще раз: та ночь была самой необыкновенной в
моей жизни. На другое утро я улетел в Буэнос-Айрес.
И с кем же я столкнулся в самолете? - с мельником из Росарио. В тесном
проходе, между сумками, пальто и пассажирами, мы раскланялись друг с другом,
чтобы в итоге стукнуться лбами. Потрогав ушибленное место, мой знакомый
поинтересовался:
- Как поездка?
- Все хорошо.
Я снова обратил внимание на любопытную расцветку кожи у висков,
напоминающую мороженое-ассорти, вспомнил о пшеничных ростках, о донжуанской
славе мельника и неизвестно почему осмелел. Желая досадить ему немного моим
триумфом на его же поле, я описал в подробностях прошедшую ночь. Только об
этом и шла болтовня в течение всего полета и даже на таможне. Вероятно,
глухая неприязнь к этому человеку - который всего лишь защищался как умел от
ударов времени - развязала мне язык и заставила меня без малейшего колебания
принести Перлу в жертву, раздеть ее (образно выражаясь) и выставить на
обозрение. А внутренний голос шептал без умолку: предатель!
Предатель... но кто не способен им стать? Таких не найти среди людей из
общества, некрепких духом. Может быть, какой-нибудь гордец; но допускаю, что
такого человека нет вовсе. Хуже всего то, что признания, сделанные в
самолете, стали своего рода тренировкой, прекрасной тренировкой. Я научился
рассказывать эту историю, со всеми забавными деталями, добавляя
меланхоличные вставки относительно наших слабостей. Как дрессированная
собачонка, приученная исполнять один и тот же трюк, я рассказывал о моем
приключении с Перлой каждому случайному собеседнику.
Тем не менее в первый раз я пожал не только лавры: одна крохотная
заноза еще долго мучила меня. Она таилась в небрежно брошенной фразе:
- Женщина тебе понравилась, так зачем было ее бросать?
Ясно, что росариец страдал пороком, присущим всем знатокам своего дела
или мнящим себя знатоками: получив урок от профана, они оставляют за собой
последнее слово, возражая по мелочам. Вопрос, пожалуй, имел вид запрещенного
приема. Я испытал немалое смущение, но, к счастью, быстро припомнил одно из
выражений, созданных для оправдания любых поступков. И моментально перешел в
контратаку:
- Разве испанцы не говорят, что в любви побеждает тот, кто уходит?
Разъяснение вызвало у меня приступ ярости.
- Нужно довести .женщину до вершины наслаждения - вершины, на которой
почти невозможно удержаться. Иначе она не дает всего, на что способна.
Согласен, что, когда доходит до этого, уйти очень трудно; но если этого не
узнать, то лучше и не начинать. Говорю как человек опытный: ваш испанец
понимал в женщинах меньше, чем я.
... ... ... Продолжение "План побега" Вы можете прочитать здесь Читать целиком |
|
|
Анекдот
|
- Рабинович, у всех кризис, а вы, судя по яхтам и островам, стали одним
из богатейших людей мира? Откуда???
- Да это не я. Это мой прадедушка в 1909 году в Иллинойсе, в
букмекерской конторе, на последние 10 центов, купил билетик
1:100000000000000, что негр, в ближайшие 100 лет, станет Президентом
США. |
|
показать все
|
|