Вход    
Логин 
Пароль 
Регистрация  
 
Блоги   
Демотиваторы 
Картинки, приколы 
Книги   
Проза и поэзия 
Старинные 
Приключения 
Фантастика 
История 
Детективы 
Культура 
Научные 
Анекдоты   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Персонажи
Новые русские
Студенты
Компьютерные
Вовочка, про школу
Семейные
Армия, милиция, ГАИ
Остальные
Истории   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Авто
Армия
Врачи и больные
Дети
Женщины
Животные
Национальности
Отношения
Притчи
Работа
Разное
Семья
Студенты
Стихи   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Иронические
Непристойные
Афоризмы   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рефераты   
Безопасность жизнедеятельности 
Биографии 
Биология и химия 
География 
Иностранный язык 
Информатика и программирование 
История 
История техники 
Краткое содержание произведений 
Культура и искусство 
Литература  
Математика 
Медицина и здоровье 
Менеджмент и маркетинг 
Москвоведение 
Музыка 
Наука и техника 
Новейшая история 
Промышленность 
Психология и педагогика 
Реклама 
Религия и мифология 
Сексология 
СМИ 
Физкультура и спорт 
Философия 
Экология 
Экономика 
Юриспруденция 
Языкознание 
Другое 
Новости   
Новости культуры 
 
Рассылка   
e-mail 
Рассылка 'Лучшие анекдоты и афоризмы от IPages'
Главная Поиск Форум

Грасс, Гюнтер - Грасс - Собачьи годы

Проза и поэзия >> Переводная проза >> Грасс, Гюнтер
Хороший Средний Плохой    Скачать в архиве Скачать 
Читать целиком
Гюнтер Грасс. Собачьи годы

---------------------------------------------------------------

Роман

Перевод с немецкого и вступление М. РУДНИЦКОГО

---------------------------------------------------------------

ЖИЗНЬ, ОКАЗАВШАЯСЯ КНИГОЙ


    Перед читателем "ИЛ" еще один роман Гюнтера Грасса, последняя книга его "данцигской трилогии", снискавшей автору в начале шестидесятых годов славу почти всемирную. Почти, потому что через цензурно-идеологические кордоны многих стран того лагеря, который гордо звался "социалистичес- ким", произведения Грасса и в ту пору, и много "застойных" лет спустя проникали чуть ли не контрабандой: органы, важно именовавшие себя "ком- петентными", редко и с крайней неохотой давали добро на их публикацию - так, из всей "данцигской трилогии" нам в свое время милостиво разрешили прочесть, да и то с целомудренными изъятиями, лишь повесть "Кошки-мыш- ки". Сейчас, когда нравы изменились и между нами и большой литературой ничего, кроме личных и общественных экономических катастроф, не стоит, особой признательности заслуживает харьковское издательство "Фолио", му- жественно взявшее на себя благородную миссию издания четырехтомного соб- рания сочинений Грасса, составленного Е.А.Кацевой.

    Оговоримся сразу - и эта журнальная публикация, так же как публикация романа "Жестяной барабан" (см. "ИЛ", 1995, № 11), не будет полной. При- чиной тому, во-первых и в-главных, огромный объем произведения, а во-вторых, достаточно самостоятельный характер отдельных его частей: ро- ман Грасса художественно организован как конгломерат трех автономных книг, написанных тремя разными, хотя и, понятное дело, фиктивными расс- казчиками. В третьей книге, "Матерниады", озаглавленной так по имени од- ного из главных героев, Вальтера Матерна, перед нами во всеоружии своего сатирического дара предстает тот Грасс - язвительный критик послевоенной западногерманской повседневности, которого наш читатель пусть неполно, но все-таки уже знает по романам "Под местным наркозом" (1969) и "Из дневника улитки" (1972). Это важная часть романа и важный аспект твор- чества писателя, важный, но не определяющий: рискну сказать, что в рома- не "Собачьи годы" Грасс во всем размахе и азарте своего писательского таланта раскрылся именно в первых двух частях.

    Есть книги, которым уже в самый момент их рождения суждена долгая жизнь - столь очевидны и бесспорны их незаурядность и художественная си- ла. К таковым, несомненно, наряду с "Жестяным барабаном", принадлежат и "Собачьи годы" Гюнтера Грасса. Мощь художественного претворения действи- тельности здесь явлена такая, что только очень идеологически предвзятый или очень уж эстетически подслеповатый взгляд способен не распознать масштабы этого дерзания. Вот почему, быть может, не стоит привычно сето- вать на то, что наше знакомство с еще одним выдающимся явлением евро- пейского искусства ХХ века - а первые романы Грасса, безусловно, заслу- живают именно такой дефиниции - происходит с опозданием на три с лишним десятилетия. По гамбургскому счету, который в данном случае вполне умес- тен, не такой уж это и большой срок, а если оглянуться на отечественную современность, то впору подумать, что опоздание в тридцать три года подстроено нарочно, что оно и не опоздание вовсе, а, напротив, точно выбранный и терпеливо выжданный исторический миг. Кстати, сам Грасс, большой любитель достопамятных дат и магии чисел, наверняка поигрался бы с числом 33, созвучным дате 1933 и кратным "нехорошему", как сказано в его романе, числу одиннадцать.

    Полагаю, что вживание в многослойный и сложносочиненный, одновременно и гротескно страстный, и вдохновенно поэтичный, то сказочно-фантастичес- кий, то беспощадно жестокий мир грассовского романа дастся нашему чита- телю, как далось и автору этих строк, без особого труда: слишком многое в этих прихотливых повествовательных узорах, в этих хитросплетениях об- разов и судеб покажется, да и окажется узнаваемым, понятным, до боли знакомым, а то и постыдно родственным. Сила художественного обобщения здесь такова, что выплескивается за берега национальной исторической судьбы, творя картины многозначного, универсального, общечеловеческого смысла и безжалостно ставя нас, читателей, перед вопросами, ответы на которые, боюсь, все еще не найдены и найдены будут не скоро. Грасс в этой своей книге не столько анализирует - это в более поздних его вещах проявляется порой тяга к ироничной рассудительности, - сколько яростно и неистово, с бесстрашием и одержимостью, в которых узнается подвижничес- кий порыв Достоевского, снова и снова выпихивает повествование к "пос- ледним вопросам" бытия, живописуя историю болезни общества, пораженного геном коллективного безумия.

    Проще всего было бы в этом месте, не обинуясь, поименовать коллектив- ное безумие фашизмом, да еще и сопроводить его атрибутивом "германский". Однако иная простота, как известно, хуже воровства, поэтому не будем са- ми себя обкрадывать. Разумеется, Грасс во всей "данцигской трилогии" от- талкивается от своего личного опыта и опыта своего поколения, выросшего в Германии в пору гитлеровского фашизма. На иных страницах романа именно этот личный и глубоко выстраданный опыт окрашивает повествование тонами пронзительной исповедальной искренности. Но Грасс понимает: всякое явле- ние имеет свой исток и свой генезис. Вот почему его роман бессчетными нитями своего сюжета и своей образности уходит в недра времен и в недра человеческой души, и там, и там обнаруживая все более глубокие залегания добра и зла, красоты и уродства, разума и первобытного звериного инс- тинкта, созидания - и разрушения.

    В этом смысле совершенно особую роль играет в романе история. Она присутствует тут, можно сказать, постоянно, живьем и во плоти, сообщая людям и зверям - а они в романе участвуют на равных, - событиям и вещам, мыслям, словам и поступкам свой неповседневный контекст. И дело не толь- ко в том, что повествование изобилует историческими аллюзиями, непринуж- денно перескакивая из наполеоновских войн в средневековые крестовые по- ходы, а то и вовсе ныряя в темные пучины мифа. Сами эти аллюзии доказы- вают нечто очень важное: в извечном противоборстве добра и зла именно ход истории в конечном счете оказывается последним судией, документируя целесообразность мирового развития, осмысленность эволюции, свершающейся наперекор разгулам варварства и кровопролитиям. Вспомним, с какой биб- лейской торжественностью перечисляет Брауксель, летописец первой части, собачьи поколения, и это, конечно, неспроста - в них, в этих собачьих родословных, запечатлено вековечное движение от дикости к культуре: чер- ная псина Сента "не хочет обратно к волкам".

    Не хочет "обратно к волкам" и человек или, скажем точнее, как прави- ло, не хочет, поскольку наделен противоядием от дикости - предприимчи- востью, стремлением к созиданию, творчеству. Это его неистребимое стрем- ление выражено в романе Грасса по-разному - оно материализовалось в дам- бах Вислы, "облагоразумивших" коварную стремнину непокорной реки, и в гордой красе родного Данцига, запечатлелось в аккуратной брусчатке его мостовых и в наименованиях его улиц и площадей, мест и предместий, воб- равших в себя века человеческого труда, мирного быта, оседлости. (Очень важно понять и прочувствовать именно этот оттенок в отношении Грасса к своей малой родине, нынешнему Гданьску, не придавая ностальгии писателя какого-то иного, политического смысла, абсолютно ей не свойственного.) Отсюда же интерес Грасса к самым разным видам человеческой деятельности, энциклопедические познания по части ремесел, промыслов и вообще всякого рукотворчества - в миропонимании художника это и есть первооснова гума- низма, его содержательное наполнение. И конечно же, вершиной созидатель- ного начала в человеке оказывается искусство.

    Грасс, как известно, не только писатель - в его послужном списке нес- колько художественных профессий: каменотес и скульптор, джазист и живо- писец. Он не понаслышке знает театр и балет. Полагаю, именно это разнос- тороннее знание позволило ему внести в великую тему немецкой литературы традицию "романа о художнике", идущую еще от "Вильгельма Мейстера" и от "Генриха фон Офтердингена", свою, совершенно особую ноту. Изобретая для своих персонажей самые невероятные и экзотические художественные занятия - вспомним санитара из "Жестяного барабана", который сооружает свои тво- рения из бечевки, вязальных спиц и дощечек, вспомним барабанные палочки самого Оскара Мацерата, выбивающие по лакированной жести причудливые и жутковатые фантазии, поставим в этот же ряд одного из главных героев ро- мана "Собачьи годы", Эдди Амзеля, мастерящего не что-нибудь, а птичьи пугала, - Грасс методом остранения как бы "вылущивает" саму идею искусс- тва, во всей ее первозданной чистоте, во всем ее бескорыстии, из скорлу- пы традиционной, привычной, рутинной формы. А такое извлечение, в свою очередь, сдвигает повествование в гротеск, резко сближая мир искусства и фантазии с грубой реальностью, принуждая их как-то соотноситься, конф- ликтовать друг с другом, вступать в сложные и непредсказуемые взаимо- действия.

    Нет, ни человеку, ни человечеству не свойственно стремиться "обратно к волкам", но иногда - вот она, главная болевая точка и мучительная за- гадка грассовского романа, - случаются в природе и истории генетические тупики, аппендиксы эволюции, рецидивы впадения в зверство. Грасс и не делает вид, что ему ведомы причины этой патологии, но как художник он умеет разглядеть ее симптомы. Фашизм в его романе начинается, казалось бы, с мелочей - с детских шалостей, с того, что несколько школьников из- бивают своего одноклассника, обзывая его к тому же "абрашкой". С порази- тельной художественной проницательностью романист ставит в один повест- вовательный ряд историю девочки Туллы, этой маленькой нелюди, и историю воцарения в Германии фашистского режима, причем образ Туллы с первых строк приобретает черты поистине демонические, тогда как приход фашизма показан скорее через быт, во всей повседневной ползучей неприметности его эпидемического триумфа. В понимании Грасса фашизм - это не привне- сенный извне общественный порядок, основанный на голом насилии, циничной демагогии и лжи, но прежде всего - массовый вывих человеческой природы, состояние души, готовой принять страх, ложь, демагогию, готовой к безро- потному подчинению, а то и к фанатическому экстазу коллективного безумс- тва. Роман Грасса напоминает нам: если нация начинает сходить с ума - этому трудно воспрепятствовать.

    Впрочем, наивно было бы пытаться свести всю полноту и трепетную под- линность жизни, воплотившейся в этом удивительном романе, к некоему идейному высказыванию. "Собачьи годы" Гюнтера Грасса - это великая кни- га, в которой, как в жизни, есть место всему - трагическому и смешному, страшному и доброму, прекрасному и безобразному, обыденному и невероят- ному. В эту книгу не так уж трудно войти, а войдя, уже невозможно отор- ваться, пока не проживешь ее всю, до последней строчки.

     Памяти Вальтера Хена
* КНИГА ПЕРВАЯ. УТРЕННИЕ СМЕНЫ *
Первая утренняя смена


    Рассказывай ты. Нет, лучше вы расскажите. Или ты будешь рассказывать? Может, лучше господин артист начнет? Или пугала, все скопом? А может, подождем, покуда восемь планет не сойдутся в знаке Водолея? Ну хорошо, прошу вас, начинайте вы! В конце концов, ведь это ваш кобель тогда... Да, но прежде чем мой кобель, ваша сука тоже... а до нее многие суки от многих кобелей... Но должен же кто-то начать - ты или он, вы или я... Итак: давным-давно, много-много закатов тому назад, задолго до того, как мы появились на свет, уже текла, не отражая нас в своих водах, Висла, текла каждый божий день и впадала куда следует.

    Летописца, чье перо выводит эти строки, в данное время зовут Браук- сель, и он по роду работы командует то ли рудником, то ли шахтой, где добывается, однако, не руда, не уголь и не калийная соль, но где тем не менее в поте лица своего трудятся сто тридцать четыре рабочих и служа- щих, вкалывая на откаточных штреках и промежуточных горизонтах, в забоях и квершлагах, не покладая рук ни в бухгалтерии, ни на отгрузке, и все это изо дня в день, из смены в смену.

    Неуправляемо и коварно несла свои воды Висла в прежние времена. Поку- да не созваны были многие тысячи землекопов и в году одна тысяча восемь- сот девяносто пятом не прорыли между косовыми деревнями Шивенхорст и Ни- кельсвальде с севера к югу протоку, так называемый "стежок". И он, этот стежок, приняв воды Вислы в свое прямое, как по шнурку протянутое русло, уменьшил опасность наводнений и паводков.

    Летописец Брауксель по большей части пишет свое имя через "кс", как "ксиву", но иногда и через "хс" - Браухсель. А иной раз, в соответствую- щем настроении, он именует себя Брайксель, почти как Вайксель, то бишь Висла по-немецки. Игривость и педантизм водят его рукою попеременно и ничуть друг другу не мешают.

    От горизонта к горизонту протянулись вдоль Вислы дамбы, и под прис- мотром главного комиссара водорегулирующих сооружений в Большой пойме Мариенвердер надлежало этим дамбам противостоять как могучим весенним половодьям, так и августовским "доминиканским" паводкам. И не приведи Бог, если в дамбе заводились мыши.

    Тот, чье перо выводит сейчас эти строки, тот, кто командует то ли рудником, то ли шахтой и пишет свое имя по-разному, изобразил на расчи- щенной для такого случая столешнице с помощью семидесяти трех сигаретных "бычков", добытых честным двухнедельным трудом заядлого курильщика, рус- ло Вислы в двух вариантах - до и после урегулирования: табачная труха вперемешку с рыхлым серым пеплом обозначит течение реки со всеми ее тре- мя устьями, обгорелые спички - это дамбы, что удерживают строптивую реку в ее зыбких берегах.

    Итак, много-много закатов тому назад: вот и господин главный комиссар водорегулирующих сооружений не спеша спускается вниз по склону, где воз- ле села Кокоцко, аккурат против меннонитского кладбища, в восемьсот пятьдесят пятом прорвало дамбу - в кронах деревьев потом неделями торча- ли гробы, - он же, пеший ли, конный или на лодке, в своем неизменном сюртуке с неизменной чекушкой рисовой араки в оттопыренном кармане, он, Вильгельм Эренталь, тот самый, что в свое время в потешных и торжествен- ных, на античный манер сложенных виршах сочинил знаменитую "Дамбоспаса- тельную эпистолу", после публикации преподнеся ее с дружественным на- путствием всем окрестным смотрителям дамб, сельским учителям и менно- нитским проповедникам, он, упомянутый здесь в первый и последний раз, дабы никогда больше не появиться на этих страницах, - вот он блюдет свой неусыпный дозор вверх ли, вниз по течению, пристально оглядывая плетеные перемычки и полузапруды-буны и нещадно гоняя с дамбы поросят, ибо сог- ласно земельно-правовому уложению от ноября месяца года одна тысяча во- семьсот сорок седьмого, параграф восемь, пункт два, "запрещается всякой скотине, пернатой равно копытной, на дамбах пастись и особливо рыться".

    По левую руку солнце падает к закату. Брауксель ломает надвое спичку: второе устье Вислы возникло второго февраля тысяча восемьсот сорокового без какого-либо участия землекопов, когда река, запруженная льдом, прор- вала косу, слизнув по пути две деревни, что в свою очередь привело к об- разованию двух новых селений, рыбацких деревушек Западный Нойфер и Вос- точный Нойфер. Однако, сколь ни богаты обе эти деревушки своими байками, преданиями и замечательными небывальщинами, мы будем вести речь главным образом о двух других, что расположились на восточном и западном берегах первого - не по времени, но по течению - устья: Шивенхорст и Никель- свальде были, да и сейчас остаются последними деревнями вдоль "стежка", между которыми есть паромная переправа, ибо уже пятьюстами метрами ниже мутный исток Вислы, чаще глинисто-желтый, чем пепельно-серый, изливается с просторов нынешней Польской республики в почти пресные (ноль целых во- семь десятых процента соли) воды Балтийского моря.

    Тихо, словно заклинание, бормоча под ноc заветную цитату: "Висла - это широкая, с каждым воспоминанием все более привольная река, вполне судоходная, несмотря на обилие песчаных отмелей", - Брауксель пускает по столешнице своего письменного стола, превратившейся в наглядный макет дельты Вислы, паромную переправу в виде изрядно потертого ластика и сей же час, поскольку первая утренняя смена уже заступила, а день начинается громким чириканьем воробьев, водружает девятилетнего Вальтера Матерна - ударение на последнем слоге: Матерн - на самый гребень никельсвальденс- кой дамбы прямо под лучи заходящего солнца; Вальтер скрежещет зубами.

    А что, собственно, происходит, когда девятилетний сын мельника, выс- веченный лучами закатного солнца, стоит на гребне дамбы, смотрит на реку и скрежещет зубами наперекор ветру? Это у него от бабки, которая девять лет сиднем просидела в своем деревянном кресле и только и могла, что глазами лупать.

    По воде много всего плывет, и Вальтер Матерн на все на это смотрит. А здесь, перед самым устьем, еще и море помогает. Говорят, в дамбе мыши. Так всегда говорят, коли дамбу прорывает - мол, мыши в дамбе. Меннониты говорят, это, дескать, поляки-католики среди ночи прокрались да мышей в дамбу напустили. А еще говорят, кто-то видел плотинного графа - всадника на белом коне. Но страховая компания не желает верить россказням - ни про поляков-католиков, ни про графа из Гютланда. Когда дамбу прорвало - из-за мышей - граф, как и положено по преданию, на своем белом коне ри- нулся навстречу хлынувшей волне, только проку от этого все равно мало, потому что Висла уже поглотила всех плотинных смотрителей. И польских католических мышей тоже. Поглотила и грубых меннонитов, тех, что с крюч- ками и петлями, но без карманов, и меннонитов тонких, с пуговицами, пет- лицами и с дьявольскими карманами, поглотила в Гютланде и трех прихожан евангелической церкви, а заодно и учителя-социалиста. Поглотила в Гют- ланде и скотину мычащую, и резные деревянные колыбельки, поглотила вооб- ще весь Гютланд - гютландские кровати и гютландские шкафы, гютландские часы с боем и клетки с канарейками, гютландского проповедника, этот был из грубых меннонитов, с крючками и петлями, - поглотила и проповедницкую дочку, а она, говорят, очень была собой хороша.

    Все это и много чего еще тащится по воде. Что вообще может нести в своих водах такая река, как Висла? Да все, что идет прахом - дерево и стекло, карандаши, разные написания имени Брауксель, стулья, косточки, но и заходы, закаты. Все, что забыто и быльем поросло, вдруг всплывает в водах Вислы спиной или брюхом вверх и влачится в потоке воспоминаний: вот и Адальберт пришел. Он приходит пешим. И тут его сшибает огромным суком. Но Свянтополк все равно примет крещение. А что станется с дочерь- ми Мествина? Вот одна, босая, бросилась наутек - убежит или нет? Кто возьмет ее с собой? Богатырь Милигедо со своей чугунной палицей? Или ог- ненно-рыжий Перкунас? А может, бледный Пеколс, тот, что все время глядит исподлобья? Отрок Потримпс только посмеивается и жует свои пшеничные ко- лоски. Дубы уже срублены. Еще один скрежет зубовный - и вот уже дочка князя Кестутиса идет в монастырь. Двенадцать рыцарей без голов, двенад- цать монахинь без голов, зачем они пляшут на мельнице? Мельница крутит- ся, мельница вертится, монашки и рыцари на Сретенье встретятся; крутится мельница, вертится мельница, души в муку, а мука что метелица; крутится мельница, вертится мельница, последним куском мы с костлявой поделимся; мельница вертится, мельница крутится, монашки и рыцари стерпятся-слюбят- ся... когда, однако же, мельница заполыхала изнутри и к ней стали подка- тывать экипажи для безголовых рыцарей и безголовых монахинь и когда мно- го позже - заходы, закаты - святой Бруно прошел сквозь пламя, а разбой- ник Бобровский со своим дружком Матерной, от которого все и пошло, ходи- ли по дворам и подпускали красного петуха всюду, где на воротах уже были кем-то услужливо намалеваны кресты, - закаты, заходы, - и Наполеон, до и после, когда город был осажден по всем правилам военного искусства, ибо на нем были неоднократно и с переменным успехом опробованы знаменитые пороховые ракеты Конгрева, - но и в самом городе, и на его укреплениях, на бастионах Волк, Медведь, Буланый и на бастионах Выскок, Кролик и Дев- кина Дырка, задыхались в чаду французы, чертыхались от бессильной злобы поляки с их князем Радзивиллом, тщетно надрывал глотки полк однорукого капитана де Шамбюра. Однако пятого августа к городу подступил домини- канский паводок, вода без всяких штурмовых лестниц с первого приступа взяла бастионы Буланый, Кролик и Выскок, подмочила пороха, с шипением и треском загасила в своих толщах грозные ракеты Конгрева и запустила в город, в его улочки и закоулки, кладовки и кухни несметные полчища рыбы, особливо щук - вот уж кто поживился на славу, хоть провиантские склады на Хмельной улице к тому времени и были сожжены, - заходы, закаты. Такой реке, как Висла, все к лицу и все ее красит: закаты и кровь, глина и пе- пел. Ей бы улететь вместе с вольным ветром. Но не всякая воля исполняет- ся, и реки, которым так хочется в небо, тоже впадают в Вислу.
Вторая утренняя смена


    Вот она, здесь, на столешнице у Браукселя, и перекатывается через ши- венхорстскую дамбу, изо дня в день. А на никельсвальденской дамбе стоит Вальтер Матерн и скрежещет зубами - ибо вода сходит. Как отмытые, помо- лодев, обнажаются из-под воды дамбы. Только скрещенные крылья ветряков, туповерхие колокольни да тополя - Наполеон приказал посадить их тут для прикрытия своей артиллерии - лепятся, как приклеенные, на их гребнях. И он, Вальтер, стоит один-одинешенек. Правда, с собакой. Но та не стоит, носится, то она там, то тут. За его спиной, уже в полумраке и ниже уров- ня реки, раскинулась отвоеванная людьми Пойма, и пахнет маслом, сыворот- кой, сливками, сыроварнями, почти до тошноты пахнет здоровьем и молоком. Вот он стоит, девятилетний пацан, по-хозяйски расставив ноги с багро- во-синюшными коленками, растопырив обе свои пятерни, прищурив глаза и напыжившись так, что все шрамы и царапины, все отметины и следы падений, драк и нырков под колючую проволоку на его стриженой макушке набухают от напряжения, вот он, Вальтер Матерн, скрежещет зубами, двигая челюстью слева направо - эта привычка у него от бабки, - и ищет камень.

    А на дамбе хоть шаром покати. Но он все равно ищет. Сухие сучки есть, это он видит. Но сухой сучок против ветра не швырнешь. А ему хочется, надо, невтерпеж швырнуть. Мог бы свистнуть, подозвать Сенту, которая то тут, то там, но не свистит, только скрежещет зубами -чтобы ветер заглу- шить - и хочет что-нибудь швырнуть. Мог бы криком "Эй, ты!" обратить на себя взор Амзеля, что копошится внизу под дамбой, но во рту у него толь- ко скрежет зубовный и нет места ни для какого "Эй, ты!", и ему хочется, надо, очень надо швырнуть, а в карманах, как назло, ни одного камушка; обычно-то у него в каком-нибудь из карманов обязательно камушек найдет- ся, если не два, а сейчас нету.

    Такие камушки в здешних местах называют "голышами". Евангелические говорят - "голыши", и немногие католики тоже говорят "голыши". Грубые меннониты - "голыши". И тонкие меннониты - "голыши". И Амзель, который вообще-то любит быть не таким, как все, тоже говорит "голыш", когда име- ет в виду камень. И Сента, если ей сказать "Принеси-ка голыш", обяза- тельно принесет камушек. И Криве говорит "голыш", Корнелиус, Кабрун, Байстер, Фольхерт, Август Шпанагель и майорша фон Анкум - все так гово- рят; и проповедник Даниэль Кливер из Пазеварка, обращаясь к своей паст- ве, что к грубым, что к тонким меннонитам, говорит примерно так: "И тады малыш Давид как возьмет голыш и как заедет ентому дылде Голиафу..." По- тому как "голышом" в здешних местах называют всякий "сподручный", удоб- ный камушек величиной примерно с голубиное яйцо.

    Но Вальтер Матерн, как назло, ничего такого в карманах не находит. В правом только крошки да семечки, а вот в левом, между кусками бечевки и бренными останками кузнечика - а зубы тем временем скрежещут, а солнце между тем скрылось, а Висла течет, влача в своих водах что-то из Гютлан- да, что-то из Монтау, а Амзель все еще копается, и облака куда-то, и Сента против ветра, а чайки на ветру и дамбы чисты как вылизанные, а солнце ушло, ушло, ушло - он нашаривает свой перочинный нож. Солнце за- ходит в восточных краях медленнее, чем в западных, это любому ребенку известно. Висла течет от одного небосклона к противоположному. Вот уже от шивенхорстской пристани отделился паром с намерением дотащить, косо идя наперерез течению и всеми силенками упираясь, дотащить два товарных вагона до рельсов узкоколейки, что протянулась от Никельсвальде до Штут- хофа. Как раз сейчас кусок дубленой кожи по имени Криве отвернет от вет- ра свое бычье лицо и начнет ощупывать неморгающим, почти без ресниц, взглядом противоположную дамбу: лениво вращаются крылья ветряка, а вон тополя - Криве их наперечет знает. Глаза у него слегка навыкате, и выра- жение в них несгибаемое, а рука в кармане. Наконец, он соизволяет опус- тить взгляд чуть пониже - а что это там копошится возле самой воды, эта- кое смешное и круглое, и, похоже, норовит что-то выудить из Вислы. Да это же Амзель охотится за старьем. А зачем ему старье, это любому ребен- ку известно.

    Дубленому Криве, однако, неизвестно, что такое обнаружил Вальтер Ма- терн в своем кармане, обшаривая его в тщетных поисках голыша. И пока Криве прячет свое сыромятное лицо от ветра, нож в ладони Вальтера Матер- на потихоньку согревается. Это Амзель ему нож подарил. Три лезвия, што- пор, пилка и даже шило. Краснощекий увалень Амзель, уморительно смешной, когда он плачет. Амзель, который сейчас внизу под дамбой копается в прибрежной тине, ибо хотя сейчас Висла медленно, пядь за пядью, на палец в час, отступает, но когда от Монтау до Кэземарка потоп, она поднимается до самого гребня дамбы и оставляет разные вещи, иной раз аж из самого Пальшау.

    Ушло. Село. Упало там, на горизонте, за дамбу, оставив только разго- рающийся багрянец. И тогда - один лишь Брауксель это знает - Вальтер Ма- терн еще крепче сжимает нож, который покамест у него в кармане. Амзель - тот немного помоложе Вальтера Матерна. Сента, черным-черна, мышкует вда- леке, такая же черная, как багрово закатное небо над шивенхорстской дам- бой. Дохлая кошка в ветвях плавника. Чайки совокупляются на лету, шелко- вистая оберточная бумага на ветру трепещет - то расправится, то свернет- ся; стеклянные глаза-пуговки цепко видят все, что плывет, парит, юркает, шмыгает, затаилось, замерло или просто существует на свете, как сущест- вуют две тысячи веснушек на физиономии Амзеля; видят и то, что на голове у него каска, какие носили еще до Вердена. Каска сползает на глаза, надо ее отодвинуть на макушку, она опять сползает, мешая Амзелю выуживать из тины штакетины, жерди и свинцово набрякшее тряпье, - вот тут-то как раз из ветвей на прокорм чайкам вываливается кошка. Мыши снова снуют в нед- рах дамбы. И паром все еще приближается к берегу. Река несет и вращает дохлую рыжую псину. Сента нюхает ветер. Паром упрямо и зло тащит напере- рез течению два товарных вагона. И телку, уже неживую, тоже несет река. Ветер вдруг стих, запнулся, но еще не переменился. Чайки замерли в воз- духе, они в недоумении. И вот тут, покуда все это - паром и ветер, телка и солнце за дамбой, мыши в дамбе и чайки на лету, - Вальтер Матерн дос- тает из кармана зажатый в кулаке нож, прижимает его - а Висла все течет - к шерстяной груди свитерка и стискивает что есть силы, так что костяш- ки пальцев в разгорающемся зареве отливают мелом.
Третья утренняя смена


    Каждый ребенок от Хильдесхайма до Зарштедта знает, что добывается у Браукселя в рудниках - тех самых, что пролегли от Зарштедта до Хильдес- хайма.

    Каждый ребенок знает, почему сто двадцать восьмой пехотный полк, пог- рузившись в двадцатом году в эшелон, вынужден был оставить в Бонзаке ту каску, которую носит сейчас Амзель, наряду с множеством других касок, грудой обмундирования и парочкой походных кухонь, именуемых на солдатс- ком наречии "гуляш-мортирами".

    

... ... ...
Продолжение "Собачьи годы" Вы можете прочитать здесь

Читать целиком
Все темы
Добавьте мнение в форум 
 
 
Прочитаные 
 Собачьи годы
показать все


Анекдот 
Приходит бабка в дежурку:

- Помогите, кошелек украли.

- А где украли-то бабушка?

- В поселке.

- Это не к нам. Идите вы в ПОПу.

- Куда-куда?

- В поселковый отдел полиции.
Приходит бабка куда ее послали:

- Помогите, кошелек украли!

- А где украли-то?

-? Да на вокзале.

- Это не к нам, идите вы в ЖОПу.

- Куда-куда?

- В железнодорожный отдел полиции.

- И где вас таким словам-то учат?

- Где где... в... ... . В... Правительственном Институте Защитников Демократии...
показать все
    Профессиональная разработка и поддержка сайтов Rambler's Top100