Рассказы и повести - - Последняя главаПроза и поэзия >> Переводная проза >> Голсуорси, Джон >> Рассказы и повести Читать целиком Джон Голсуорси. Последняя глава
Книга первая
Девушка ждет (Пер. Е. Голышевой и Б. Изакова )
----------------------------------------------------------------------------
Перевод Е. Голышевой и Б. Изакова
под редакцией Э. Кабалевской.
Джон Голсуорси. Собрание сочинений в шестнадцати томах. Т. 9.
Библиотека "Огонек".
М., "Правда", 1962
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Епископ Портсминстерский угасал с каждой минутой; к умирающему вызвали
всех четырех его племянников и обеих племянниц, одну из них - с мужем.
Думали, что он не протянет до утра.
Тот, кого в шестидесятых годах приятели в Харроу {Закрытая мужская
школа.} и Кембридже звали "Франтиком" Черрелом (как произносилась его
фамилия Чаруэл), кто был потом преподобным Касбертом Черрелом в двух
лондонских приходах, каноником Черрелом на вершине своей ораторской славы, а
последние восемнадцать лет Касбертом Портсминстерским, - так и остался
холостяком. Он прожил восемьдесят два года и пятьдесят пять из них - приняв
духовный сан довольно поздно - представлял господа бога в самых разных
уголках земли. Именно это, да еще умение с двадцатишестилетнего возраста
подавлять свои природные склонности, придало его лицу сдержанное
достоинство, которого не нарушила даже близость смерти. Он относился к ней с
иронией - судя по чуть поднятой брови и по словам, еле слышно сказанным
сиделке:
- Завтра вы наконец выспитесь как следует. Я буду точен - ведь
облачения мне надевать не придется.
Он умел носить облачение лучше всех в епархии, выделялся лицом и
осанкой, сохранив до конца привычки заправского денди, которыми и заслужил
свою кличку "Франтика"... а теперь он лежал не шевелясь, с аккуратно
причесанными седыми волосами и слегка пожелтевшим лицом. Он так долго был
епископом, что никто уже не мог сказать наверняка, как он относится к
смерти, да, пожалуй, и ко всему остальному, кроме, быть может, требника,
малейшие изменения в котором он решительно отвергал. Он и от природы был
сдержан, а жизнь со всем ее церемониалом и условностями и вовсе отучила его
проявлять свои чувства, - так вышивка и драгоценные камни скрывают ткань
ризы.
Он лежал в комнате с распахнутыми створчатыми окнами, в монашески
строгой комнате дома шестнадцатого века, построенного возле собора, и даже
свежий сентябрьский ветер не мог изгнать отсюда запах веков. Несколько
цинний в старинной вазе на подоконнике были единственным красочным пятном, и
сиделка заметила, что, когда у епископа открыты глаза, он, не отрываясь,
смотрит на цветы. Около шести часов" ему сообщили, что съехалась вся семья
его давно умершего старшего брата.
- Устройте их поудобнее, - сказал он. - Я бы хотел повидать Адриана.
Когда через час епископ снова открыл глаза, он увидел у своей постели
племянника Адриана. Несколько минут умирающий разглядывал его худое, смуглое
лицо с бородкой, изрезанное морщинами и увенчанное седеющими волосами, -
разглядывал с удивлением, словно племянник оказался старше, чем он ожидал.
Потом, чуть подняв брови, он проговорил слабым голосом, все с той же
насмешливой ноткой:
- Дорогой Адриан! Рад тебя видеть! Подвинься поближе. Вот так. Сил у
меня мало, но я хочу, чтобы все они пошли тебе на пользу; хотя ты, может,
скажешь, что во вред. Я могу говорить с тобой прямо или молчать. Ты не
священник, поэтому и я буду говорить как человек светский, - когда-то я им
был, а может, так и остался. Я слышал, что ты питаешь склонность, или, как
говорится, влюблен в одну даму, которая не может выйти за тебя замуж...
Правда?
На добром морщинистом лице племянника мелькнула тревога.
- Правда, дядя Касберт. Мне очень жаль, если я тебя огорчаю.
- А склонность у вас взаимная? Племянник пожал плечами.
- Со времен моей молодости, дорогой Адриан, свет изменил свои взгляды
на многое, но брак все еще окружен неким ореолом. Впрочем, это дело твоей
совести, и я не к тому веду... Дай мне воды.
Отпив глоток, он продолжал слабеющим голосом:
- После смерти вашего отца я был для всех вас in loco parentis {Вместо
отца (лат.).} и хранителем семейных традиций. Хочу тебе напомнить: род наш
старинный и славный. У старых семей только и осталось теперь, что врожденное
чувство долга, а людям зрелым и с известным положением, как у тебя, не
простят того, что простят человеку молодому. Мне было бы грустно покинуть
этот мир, сознавая, что имя наше будет упоминаться в печати или станет пищей
для сплетен. Извини, если я вторгся в твою личную жизнь, и разреши мне со
всеми вами проститься. Лучше, если ты сам передашь остальным мое
благословение, хотя боюсь, оно немногого стоит. Прощай, дорогой мой, прощай!
Голос упал до шепота. Умирающий закрыл глаза; Адриан постоял с минуту
сгорбившись, глядя на его точеное восковое лицо, потом на цыпочках подошел к
двери, тихонько открыл ее и вышел.
Вернулась сиделка. Губы епископа шевелились, брови слегка
подергивались, но он заговорил еще только один раз:
- Будьте добры, позаботьтесь, чтобы голова у меня лежала прямо и рот
был закрыт. Простите, что я говорю о таких мелочах, но мне не хочется
произвести отталкивающее впечатление.
Адриан спустился в длинную, обшитую панелями комнату, где дожидались
родственники.
- Кончается. Он шлет вам всем свое благословение. "Сэр Конвей
откашлялся, Хилери сжал Адриану руку.
Лайонел отошел к окну. Змили Монт вынула крошечный платочек и протянула
другую руку сэру Лоренсу. Одна Уилмет спросила:
- А как он выглядит?
- Как призрак воина на щите.
Сэр Конвей снова откашлялся.
- Хороший был старик! - тихо сказал сэр Лоренс.
- Да, - со вздохом произнес Адриан. Так они молча сидели и стояли,
смирясь с неудобствами этого дома, где витала смерть. Принесли чай, но,
словно по молчаливому уговору, никто до него не дотронулся. И вдруг зазвонил
колокол. Все семеро подняли головы. Где-то в пространстве взоры их
встретились, скрестились, словно они во что-то вглядывались, хотя там ничего
не было.
Кто-то вполголоса сказал с порога:
- Теперь, если хотите, можно с ним проститься. Сэр Конвей, самый
старший из всех, пошел за духовником епископа; остальные двинулись за ним.
Белый, прямой и строгий лежал епископ на своей узкой кровати,
придвинутой изголовьем к стене, как раз против створчатых окон, и был он
как-то еще высокомернее, чем прежде. В смерти он, казалось, стал даже
красивее, чем при жизни. Никто из присутствующих, в том числе и его
духовник, тоже глядевший на него в эту минуту, не знал - действительно ли
Касберт Портсминстерский был человеком верующим, не говоря, конечно, о вере
в земную славу церкви, которой он так преданно служил. Теперь они смотрели
на него с самыми различными чувствами, какие вызывает смерть у людей разного
склада, но все они испытывали одно общее ощущение - чисто эстетическое
удовольствие при виде такого незабываемого величия.
Конвей - генерал сэр Конвей Черрел - видел много смертей на своем веку.
Сейчас он стоял, скрестив опущенные руки, как когда-то в Сандхерсте
{Офицерское училище.} по команде "вольно". Лицо его со впалыми висками,
тонкими губами и тонким носом выглядело чересчур аскетическим для солдата;
глубокие морщины сбегали по обветренным, щекам от скул до волевого
подбородка, темные глаза глядели пристально, над верхней губой топорщились
короткие усы с проседью; он был, пожалуй, самым спокойным из всех восьмерых,
а стоявший рядом долговязый Адриан - самым беспокойным. Сэр Лоренс Монт
держал под руку свою жену Эмили, и его худое, нервное лицо словно говорило:
"Какое прекрасное зрелище... Не плачь, дорогая".
Хилери и Лайонел стояли по обе стороны Уилмет; на их длинных, узких и
решительных лицах, морщинистому Хилери и гладком - у Лайонела, застыло
выражение какого-то грустного недоумения, словно и тот и другой ожидали, что
глаза покойника вот-вот откроются. Высокая, худощавая Уилмет раскраснелась и
сжала губы. Духовник стоял с опущенной головой, губы его шевелились, точно
он шептал про себя молитву. Так они простояли минуты три, потом с
подавленным вздохом потянулись к двери и разошлись по своим комнатам.
Когда они встретились снова за ужином, помыслы и разговоры их вернулись
к делам житейским. Дядя Касберт ни с одним из них не был особенно близок,
хоть и считался признанным главой семьи. Обсудили вопрос, похоронить ли его
рядом с предками на фамильном кладбище в Кондафорде или здесь, в соборе.
Вероятно, это должно было решить его завещание. Все, за исключением генерала
и Лайонела, назначенных душеприказчиками, в тот же вечер вернулись в Лондон.
Прочитав завещание, - оно оказалось коротким, ведь умершему почти
нечего было завещать - оба брата помолчали. Наконец генерал сказал:
- Я хочу с тобой посоветоваться. Насчет моего мальчика, Хьюберта. Ты
читал, как на него накинулись в палате перед роспуском на каникулы?
Скупой на слова Лайонел - его вот-вот должны были назначить судьей -
кивнул.
- Я читал, что был сделан запрос, но не знаю, что говорит об этом сам
Хьюберт.
- Могу тебе рассказать. Возмутительная история. Конечно, он мальчик
вспыльчивый, но чист, как стеклышко. На его слово можно положиться. И вот
что я тебе скажу: будь я на его месте, я, наверно, поступил бы точно так же.
Лайонел кивнул.
- Что, собственно, случилось?
- Ты же знаешь, он пошел на войну добровольцем прямо из школы, хотя его
возраст еще не призывали, год прослужил в авиации; был ранен, вернулся в
строй, а после войны остался в армии. Служил в Месопотамии, потом в Египте и
Индии. Подцепил тропическую малярию и в октябре прошлого года получил отпуск
по болезни на целый год - до первого октября. Врачи рекомендовали ему
попутешествовать. Хьюберт получил разрешение и отправился через Панамский
канал в Лиму. Там он встретил американского профессора Халлорсена, того, что
не так давно побывал в Англии и прочитал тут несколько лекций, кажется, о
каких-то редкостных ископаемых в Боливии, - Халлорсен как раз снаряжал туда
новую экспедицию. Когда Хьюберт попал в Лиму, экспедиция собиралась в путь,
и Халлорсену нужен был начальник транспорта. Хьюберт уже чувствовал себя
хорошо и ухватился за эту возможность. Не выносит безделья. Халлорсен взял
его - это было в декабре - и вскоре оставил начальником лагеря, одного с
целой бандой индейцев, погонщиков мулов. Хьюберт был там единственным белым;
к тому же его отчаянно трепала лихорадка. По его словам, эти индейцы - сущие
черти; никакого понятия о дисциплине, и жестоко обращаются с животными.
Хьюберт с ними не поладил, - я же говорю, что он мальчик вспыльчивый и очень
любит животных. Индейцы все больше отбивались от рук; наконец один, которого
Хьюберту пришлось отхлестать за скверное обращение с мулами и
подстрекательство к мятежу, напал на него с ножом. К счастью, у Хьюберта был
под рукой револьвер, и он его застрелил. Вся шайка, кроме трех человек,
разбежалась; мулов они угнали. Не забудь, мальчик оставался там один почти
три месяца, без всякой помощи, не получая никаких известий от Халлорсена.
Но, хоть и еле живой, он кое-как продержался там с оставшимися людьми.
Наконец вернулся Халлорсен и, вместо того чтобы посочувствовать ему, на него
накинулся. Хьюберта это взорвало, он тоже в долгу не остался и сразу же взял
да уехал. Вернулся домой и живет сейчас с нами, в Кондафорде. Малярия у
него, к счастью, прошла, но он и сейчас еще никак не поправится. А теперь
этот тип, Халлорсен, разругал его в своей книге, свалил всю вину за провал
экспедиции на него, обвинил в самодурстве и неумении обращаться с людьми,
назвал необузданным аристократом, словом, наговорил всякого вздора - сейчас
ведь это модно. Ну вот, один член парламента из военных к этому привязался и
сделал запрос. От социалистов ничего хорошего и не ждешь, но когда военный
обвиняет тебя в поведении, недостойном английского офицера, это уже никуда
не годится. Халлорсен сейчас в Америке. Никто не может привлечь его к
ответственности, и к тому же у Хьюберта нет свидетелей. Похоже, что вся эта
история может испортить ему карьеру.
Длинное лицо Лайонела Черрела еще больше вытянулось.
- Он обращался в генеральный штаб?
- Да, ходил туда в среду. Встретили его холодно. Модная демагогия
насчет самодурства знати их очень пугает. И все-таки там, в штабе, по-моему,
могут помочь, если дело не пойдет дальше. Но разве это возможно? Хьюберта
публично ошельмовали в этой книге, а в парламенте обвинили в уголовщине, в
поведении, недостойном офицера и джентльмена. Проглотить такое оскорбление
он не может, а в то же время... что ему делать?
Лайонел, куривший трубку, глубоко затянулся.
- Знаешь что, - сказал он, - лучше ему не обращать на все это внимания.
Генерал сжал кулак.
- Черт возьми, Лайонел, ты это серьезно?
- Но он ведь признает, что бил погонщиков, а потом и застрелил одного
из них. У людей не такое уж богатое воображение, - они его не поймут. До них
дойдет только одно: в гражданской экспедиции он застрелил человека, а других
избил. Никто и не подумает ему посочувствовать.
- Значит, ты всерьез советуешь ему проглотить обиду?
- По совести - нет, но с точки зрения житейской...
- Господи! Куда идет Англия? И что бы сказал дядя Франтик? Он так
гордился честью нашей семьи.
- Я горжусь ею тоже. Но разве Хьюберт с ними справится?
Наступило молчание.
- Это обвинение марает честь мундира, а руки у Хьюберта связаны, -
заговорил генерал. - Он может бороться, только выйдя в отставку, но ведь
душой и телом он военный. Скверная история... Кстати, Лоренс говорил со мной
об Адриане. Диана Ферз - урожденная Диана Монтджой, правда?
- Да, троюродная сестра Лоренса... И очень хорошенькая женщина. Ты ее
видел?
- Видел, еще девушкой. Она сейчас замужем?
- Вдова при живом муже... двое детей, а супруг в сумасшедшем доме.
- Весело. И неизлечим?
Лайонел кивнул.
- Говорят. Впрочем, никогда нельзя сказать наверняка.
- Господи!
- Вот именно. Она бедна, а Адриан еще беднее. Она его старая любовь,
еще с юности. Если Адриан наделает глупостей, его выгонят с работы.
- Ты хочешь сказать - если он с ней сойдется? Но ему уже пятьдесят!
- Седина в голову... Больно уж хороша. Сестры Монтджой всегда этим
славились... Как ты думаешь, он тебя послушается?
Генерал мотнул головой.
- Скорее он послушается Хилери.
- Бедняга Адриан... ведь он редкий человек! Поговорю с Хилери, но он
всегда так занят.
Генерал поднялся.
- Пойду спать. У нас в усадьбе не так пахнет плесенью, а ведь Кондафорд
построен куда раньше.
- Здесь слишком много дерева. Спокойной ночи.
Братья пожали друг другу руки и, взяв каждый по свече, разошлись по
своим комнатам.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Усадьба Кондафорд еще в 1217 году перешла во владение Черрелов - их имя
писалось тогда Керуэл, а иногда и Керуал, в зависимости от прихоти писца; до
них усадьбой владело семейство де Канфор (отсюда и ее название). История
перехода имения в руки новых владельцев была овеяна романтикой: тот Керуэл,
которому оно досталось благодаря женитьбе на одной из де Канфор, покорил
сердце своей дамы тем, что спас ее от дикого кабана. Он был безземельным
дворянином; его отец, француз из Гюйенны, перебрался в Англию после
крестового похода Ричарда Львиное Сердце; она же была наследницей
владетельных де Канфоров. Кабана увековечили в фамильном гербе; кое-кто
подозревал, что скорее кабан в гербе породил легенду, чем легенда - кабана.
Как бы то ни было, знатоки каменной кладки подтверждали, что часть дома была
построена еще в двенадцатом веке. Когда-то его окружал ров, но при королеве
Анне некий Черрел, одержимый страстью к новшествам - то ли ему показалось,
что настал золотой век, то ли его просто раздражали комары, - осушил ров, и
теперь от него не осталось и следа.
Покойный сэр Конвей, старший брат епископа, получивший титул в 1901
году, когда его назначили в Испанию, служил по дипломатической части.
Поэтому при нем имение пришло в упадок. Он умер в 1904 году за границей, но
упадок имения продолжался и при его старшем сыне, нынешнем сэре Конвее:
находясь на военной службе, он до конца войны {Имеется в виду первая мировая
война 1914-1918 годов.} лишь изредка наезжал в Кондафорд. Теперь, когда он
жил здесь безвыездно, сознание, что его предки обосновались тут еще во
времена Вильгельма Завоевателя, подсказывало ему, что надо привести родовое
гнездо в< порядок, и сейчас оно неплохо выглядело снаружи и казалось уютным
внутри, хотя жить там генералу стало уже не по карману. Имение не могло
приносить большого дохода - слишком много здесь было лесных угодий; хоть и
не заложенное, оно давало всего несколько сот фунтов стерлингов в год.
Пенсия генерала и скромная рента его жены (достопочтенной {Титул сыновей и
дочерей высшей знати.} Элизабет Френшем) позволяли им платить небольшие
налоги, держать двух верховых лошадей для охоты и жить скромно, едва сводя
концы с концами. Жена генерала была одной из тех женщин, которые кажутся
такими незначительными и так много значат для своих близких. Ненавязчивая,
мягкая, она никогда не сидела сложа руки и всегда держалась в тени, а ее
бледное, спокойное лицо с застенчивой улыбкой говорило о том, что для
душевного богатства вовсе не нужно денег и даже большого ума. Муж и трое ее
детей знали, что всегда могут положиться на ее безграничную преданность. Все
они были люди куда более живые и яркие, но с ней они отводили душу.
Она не поехала с генералом в Портсминстер и теперь дожидалась его дома.
Обивка на мебели уже поистерлась, и генеральша стояла посреди гостиной,
раздумывая, продержится ли она еще сезон, но тут появился шотландский
терьер, а за ним ее старшая дочь Элизабет, которую все звали Динни;
тоненькая, довольно высокая, с каштановыми волосами, чуть-чуть вздернутым
носом и широко расставленными васильковыми глазами и ртом, точно с картины
Боттичелли, она напоминала цветок на длинном тонком стебле, - казалось, он
вот-вот сломается, а он не ломался. Весь ее облик говорил о том, что ей
трудно относиться к жизни серьезно. Она была похожа на родник, или ключ, где
вода всегда весело журчит и искрится. "Искрится, как шампанское", - говорил
о ней ее дядюшка сэр Лоренс Монт. Ей уже исполнилось двадцать четыре года.
- Мама, нам придется носить траур по дяде Франтику?
- Не думаю; во всяком случае, не глубокий.
- Его похоронят здесь?
- Наверно, в соборе; отец нам скажет.
- Хочешь чаю? Скарамуш, сюда и не суй свой нос в паштет.
- Динни, меня так беспокоит Хьюберт.
- Меня тоже, мамочка, он какой-то сам не свой; от него остался один
профиль, похож на старинную немецкую гравюру. Нечего ему было ездить в эту
дурацкую экспедицию. С американцами трудно ладить, ну, а Хьюберту труднее,
чем кому бы то ни было. Он никогда не мог с ними ужиться. Да и штатским,
по-моему, незачем связываться с военными.
- Почему?
- Понимаешь, у военных ум такой закостенелый. Они твердо знают, что
богу, а что - мамоне. Неужели ты не заметила?
Леди Черрел это заметила. Она застенчиво улыбнулась и спросила:
- А где он? Сейчас вернется отец.
- Он пошел с Доном за куропатками к ужину. Держу пари, что он их
прозевает, да и все равно куропатки к ужину не поспеют. Хьюберт в таком
настроении, что не приведи господь или, лучше сказать, не приведи дьявол. Ни
о чем, кроме этой истории, не может думать. Одно для него спасение -
влюбиться. Давай найдем ему подходящий идеал? Позвонить, чтобы принесли чай?
- Позвони. И сюда в комнату нужны свежие цветы.
- Сейчас нарву. Пойдем, Скарамуш!
Динни вышла в залитый сентябрьским солнцем парк; на нижней лужайке она
заметила зеленого дятла и вспомнила детский стишок: "Семь малых птичек в
семь клювов долбят, - берегись, червячок, тебя здесь съедят". Какая ужасная
сушь! А все-таки циннии в этом году чудесные, - и она принялась их рвать.
Они переливались всеми тонами в ее руках - от темно-красных до
бледно-розовых и лимонно-желтых; красивые, но какие-то холодные. "Жаль, что
не бывает клумб с живыми девушками, - подумала она, - мы бы могли сорвать
там что-нибудь для Хьюберта". Она редко выказывала свои чувства, но глубоко
в ее душе жили две заветные неотделимые друг от друга привязанности, - к
брату и к Кондафорду; Кондафорд был смыслом ее жизни, она любила его с той
страстью, какой никто бы у нее и не заподозрил; ее обуревало ревнивое
желание внушить своему брату такую же любовь к родным местам. Ведь она
родилась здесь, когда все было еще в запустенье, - усадьба отстраивалась у
нее на глазах. Для Хьюберта она была только местом, где можно провести
праздники и отпуск. Динни же, хотя ей и в голову бы не пришло говорить о
своем происхождении или обсуждать его всерьез на людях, втайне питала
непоколебимую веру в свой род, его владения и дела. Каждый зверь, каждая
птица, каждое деревцо в Кондафорде, даже цветы, которые она сейчас рвала,
были частицей ее самой, так же как и простые люди здешней округи, в своих
крытых соломой домишках, или старинная англиканская церковь, которую она
посещала, хоть и не была глубоко верующим человеком, и тусклые кондафордские
зори, которые ей редко случалось видеть, и лунные, оглашаемые криками совы
ночи, и длинные солнечные лучи на стерне, - все запахи, звуки и даже самый
воздух родных мест. Когда Динни бывала в отъезде, она никогда не жаловалась
на тоску по дому, но томилась вдали от него, а возвратившись домой,
старалась не проявлять своего восторга. Перейди Кондафорд в чужие руки, она
бы, может, и не заплакала, но почувствовала себя как растение, вырванное с
корнем из земли. Отец ее питал к Кондафорду спокойную привязанность
человека, прожившего лучшие свои годы в других местах; мать принимала имение
как должное, ей приходилось хлопотать с утра до ночи, но все же оно не было
ей родным гнездом; сестра терпела его поневоле, - она предпочла бы место
повеселее; ну, а Хьюберт... что думал Хьюберт? Динни не знала. С целой
охапкой цинний вернулась она в комнату. Затылок ее нагрело вечерним солнцем.
Мать стояла у чайного столика.
- Поезд опаздывает, - сказала она. - А Клер всегда так гонит машину.
- Не вижу никакой связи, мамочка.
Но она видела эту связь. Мать всегда беспокоилась, когда отец
опаздывал.
- Мама, я все-таки считаю, что Хьюберту следует написать в газеты.
- Посмотрим, что скажет отец... он должен был поговорить с дядей
Лайонелом.
- Вот и машина, - сказала Динни.
Вслед за генералом в комнату вошла его младшая дочь. Клер была самой
яркой в семье. Она коротко стригла свои мягкие черные волосы, на ее бледном
выразительном лице выделялись чуть подкрашенные губы. Взгляд ее карих глаз
был прямой и нетерпеливый, невысокий лоб поражал белизной. Сквозь внешнее
спокойствие проглядывало какое-то отчаянное удальство, и она выглядела
старше своих двадцати лет. У нее была прекрасная фигура и царственная
осанка.
- Бедняжка папа не обедал, - сказала она, входя.
- Ну и поездка, Лиз, - заметил генерал. - Стаканчик виски с содовой и
печенье - вот и все, что у меня было во рту с самого утра.
- Сейчас дам тебе гоголь-моголь с вином, - сказала Динни и вышла. Вслед
за ней вышла и Клер.
Генерал поцеловал жену.
- Старик выглядел очень хорошо, дорогая; впрочем, все мы, кроме
Адриана, видели его уже потом. Придется съездить на похороны. Думаю, что все
будет очень пышно. Вот был человек, наш дядя Франтик. Говорил с Лайонелом о
Хьюберте; он не знает, как быть. Но я коечто надумал.
- Да?
- Все дело в том, как отнесется начальство к нападкам в парламенте.
Хьюберта могут уволить в отставку. Тогда это конец. Лучше уж уйти в отставку
самому. Ему надо явиться на медицинский осмотр первого октября. Удастся ли
нам нажать кое на кого так, чтобы он ничего не заподозрил? Мальчик-то ведь
гордый. Я бы мог повидаться с Топшемом, а ты поговори с Фоллэнби, ладно?
Лицо леди Черрел вытянулось.
- Я знаю, - сказал генерал, - это очень противно. Впрочем, все зависит
от Саксендена, не знаю только, как до него добраться.
- Может быть, Динни что-нибудь придумает.
- Динни? - переспросил генерал. - Пожалуй, она и правда умнее нас
всех... не считая тебя, дорогая.
- Ну, - сказала леди Черрел, - я-то умом не могу похвастаться.
- Чушь! А вот и она! Появилась Динни со стаканом в руке.
- Динни, я как раз говорил маме, что по делу Хьюберта нам надо
обратиться к лорду Саксендену. Как бы это сделать?
- Через его соседей по имению. У него есть соседи?
- Его имение граничит с землями Уилфрида Бентуорта.
- Ну, вот. Значит, нужны дядя Хилери или дядя Лоренс.
- Почему?
- Уилфрид Бентуорт - председатель комитета по расчистке трущоб, а ведь
это любимое детище дяди Хилери. Пустим в ход кумовство, дорогой.
- Гм... Хилери и Лоренс оба были в Портсминстере. Жаль, что мне это там
не пришло в голову.
- Хочешь, я с ними поговорю?
- Вот было бы хорошо! Терпеть не могу просить о протекции.
- Конечно, дорогой. Это ведь женское дело. Генерал с подозрением
посмотрел на дочь: он никогда толком не знал, шутит она или нет.
- Вот и Хьюберт, - поспешно сказала Динни.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Хьюберт Черрел, за которым шел спаниель, пересекал с ружьем в руке
старые серые плиты террасы. Он был худощав и строен, чуть выше среднего
роста, с небольшой головой, обветренным лицом, не по возрасту изборожденным
морщинами, и темными усиками над тонким нервным ртом; на висках уже
пробивалась седина. Над впалыми загорелыми щеками выдавались скулы, широко
расставленные карие глаза глядели зорко и беспокойно, над прямым тонким
носом срослись брови. Он как бы повторял своего отца в молодости. Человек
действия, вынужденный вести созерцательный образ жизни, чувствует себя не в
своей тарелке; и с тех пор, как его бывший начальник выступил с нападками на
него, Хьюберт не переставал злиться: он считал, что вел себя правильно или
что его, во всяком случае, вынудили так действовать обстоятельства. Он
раздражался еще и потому, что его воспитание и характер не позволяли ему
жаловаться открыто. Солдат по призванию, а не по случайности, он видел, что
его военная карьера под угрозой, его имя офицера и дворянина запятнано, а он
не может отплатить своим обидчикам. Голова его, казалось Хьюберту, зажата
как в тисках, и каждый, кому не лень, может нанести ему удар, - мысль
невыносимая для человека с его характером. Оставив на террасе ружье и
собаку, он вошел в гостиную и сразу почувствовал, что говорили о нем. Теперь
ему то и дело приходилось наталкиваться на такие разговоры, - ведь в этой
семье неприятности каждого волновали всех остальных. Взяв из рук матери
чашку чаю, он объявил, что птицы дичают все больше - ведь леса так поредели,
- после чего воцарилось молчание.
- Ну, пойду просмотрю почту, - сказал генерал и ушел вместе с женой.
Оставшись наедине с братом, Динни решилась поговорить с ним начистоту.
- Хьюберт, надо что-то предпринять.
- Не волнуйся, сестренка; история, конечно, скверная, но что поделаешь?
- Ты бы мог сам написать, как было дело, - ведь ты вел дневник. Я бы
напечатала его на машинке, а Майкл найдет тебе издателя, он всех знает.
Нельзя же сидеть сложа руки.
- Терпеть не могу выставлять свои чувства напоказ; а тут без этого не
обойдешься.
Динни нахмурила брови.
- А я не желаю, чтобы этот янки сваливал на тебя вину за свою неудачу.
Тут затронута честь армии.
- Даже так? Я поехал туда как частное лицо.
- Почему бы не опубликовать твой дневник?
- От этого лучше не станет. Ты его не читала.
- Мы могли бы кое-что вычеркнуть, кое-что приукрасить, и все такое.
Понимаешь, папа принимает это так близко к сердцу!
- Тебе стоит его прочитать. Но там полно всяких излияний. Наедине с
собой не стесняешься.
- Ты можешь выбросить оттуда все что угодно.
- Большое тебе спасибо, Динни.
Динни погладила его рукав.
- Что за человек этот Халлорсен?
- Откровенно говоря, он человек неплохой: дьявольски вынослив, ничего
не боится, никогда не выходит из себя, но для него важнее всего в жизни
собственная персона. Неудач у него быть не может, а уж если они случаются,
отдуваться должен другой. По его словам, экспедицию подвел транспорт, ну, а
транспортом ведал я. Но будь на моем месте сам архангел Гавриил, - и он бы
ничего не сделал. Халлорсен ошибся в расчетах и не желает в этом сознаться.
Обо всем этом написано в дневнике.
- А это ты видел? - Она показала ему газетную вырезку и прочитала
вслух: - "Как стало известно, капитан Черрел, кавалер ордена "За особые
заслуги", возбуждает дело против профессора Халлорсена, чтобы
реабилитировать себя в связи с обвинениями, выдвинутыми Халлорсеном в книге
о его боливийской экспедиции; в своей книге Халлорсен приписывает капитану
Черрелу, не оправдавшему его доверия в трудную минуту, ответственность за
провал экспедиции". Видишь, кто-то хочет натравить вас друг на друга.
- Где это напечатано?
... ... ... Продолжение "Последняя глава" Вы можете прочитать здесь Читать целиком |