Вход    
Логин 
Пароль 
Регистрация  
 
Блоги   
Демотиваторы 
Картинки, приколы 
Книги   
Проза и поэзия 
Старинные 
Приключения 
Фантастика 
История 
Детективы 
Культура 
Научные 
Анекдоты   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Персонажи
Новые русские
Студенты
Компьютерные
Вовочка, про школу
Семейные
Армия, милиция, ГАИ
Остальные
Истории   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Авто
Армия
Врачи и больные
Дети
Женщины
Животные
Национальности
Отношения
Притчи
Работа
Разное
Семья
Студенты
Стихи   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Иронические
Непристойные
Афоризмы   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рефераты   
Безопасность жизнедеятельности 
Биографии 
Биология и химия 
География 
Иностранный язык 
Информатика и программирование 
История 
История техники 
Краткое содержание произведений 
Культура и искусство 
Литература  
Математика 
Медицина и здоровье 
Менеджмент и маркетинг 
Москвоведение 
Музыка 
Наука и техника 
Новейшая история 
Промышленность 
Психология и педагогика 
Реклама 
Религия и мифология 
Сексология 
СМИ 
Физкультура и спорт 
Философия 
Экология 
Экономика 
Юриспруденция 
Языкознание 
Другое 
Новости   
Новости культуры 
 
Рассылка   
e-mail 
Рассылка 'Лучшие анекдоты и афоризмы от IPages'
Главная Поиск Форум

Голдсмит, Оливер - Голдсмит - Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в лондоне, своим друзьям на востоке

Проза и поэзия >> Переводная проза >> Голдсмит, Оливер
Хороший Средний Плохой    Скачать в архиве Скачать 
Читать целиком
Оливер Голдсмит. Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на востоке

----------------------------------------------------------------------------

Oliver Goldsmith

The citizen of the world; or letters from a chinese philosopher, residing

in London, to his friends in the East

Серия "Литературные памятники". М.: Наука, 1974

Перевод А.Г. Ингера

OCR Бычков М.Н.

----------------------------------------------------------------------------

Предуведомление издателя {1}



     В старину мужи науки располагали точным способом оценивать дарования святых и сочинителей. Про Эскобара {2}, например, говорили, что учености у него на пять баллов, таланта - на четыре, а здравомыслия - на семь. Карамуэля {3} ценили выше: за ученость - восемь, талант - шесть, а здравомыслие - тринадцать. Случись мне определять таким же способом достоинства нашего китайского философа, я без колебаний оценил бы его талант еще выше, а уж за ученость и здравомыслие смело поставил бы девятьсот девяносто девять баллов, ни на йоту не погрешив против истины.

     Однако же, когда его письма были впервые у нас напечатаны {4}, многих читателей раздосадовало, что он не такой невежда, как триполитанский посол {5} или посланник из Мюжака {6}. Их изумило, что человек, родившийся за тридевять земель от Лондона, этой школы благоразумия и учености, не лишен известных способностей. Словом, они дивились его познаниям точно так же, как китайцы дивятся нашим. "Чем объяснить, - спрашивали эти последние, - что европейцы, живущие так далеко от Китая, столь справедливо и здраво обо всем судят? Ведь они никогда не читали наших книг, вряд ли знакомы с азами нашей грамоты, а между тем говорят и философствуют не хуже нас" {Ле Конт {7}, т. I, стр. 210.}. Дело же в том, что мы очень похожи на китайцев. Ведь различия между людьми обусловлены не расстоянием, их разделяющим, а тем, насколько утончен их ум. Дикари повсюду неразумны и жадны, а цивилизованные народы, даже живущие вдали друг от друга, в одном и том же черпают утонченные наслаждения.

     Развитые народы мало чем различаются, но то, в чем китайская мысль своеобычна, можно найти на каждой странице приводимых ниже писем. Все метафоры и сравнения в них принадлежат Востоку. Наш автор со всем тщанием блюдет особенности китайской словесности, а излюбленные нравственные правила поясняет примерами. Китайцы всегда лаконичны, - таков и он. Им свойственна простота, - таков и он, китайцы серьезны и склонны к назидательности, - таков и он. Но одно сходство особенно примечательно: китайцы нередко скучны, - наш автор тоже. И тогда я приходил к нему на помощь. В одном старинном романе рассказывается, как нежно дружил некий странствующий рыцарь со своим конем. Обычно конь носил на себе рыцаря, но иной раз случалось рыцарю платить услугой за услугу и тащить коня на своей спине. Так и мы с нашим автором. Обычно он поднимал меня на высоты восточного красноречия, а я порой в свой черед одалживал ему мое легкое перо.

     И странно, что в наш век панегириков, когда любой сочинитель сам себя хвалит или щедро взыскан хвалой приятелей, достоинства этого философа остались в забвении. Точно медали в день коронации {8}, раздаются кому попало эпитеты "искусный", "плодовитый", "изысканный" и "утонченный" - всем, но не нашему китайцу. Размышляя о непостоянстве вкусов общества и капризах фортуны, недолго и впасть в меланхолию. Однако, чтобы не усыпить читателя своими назиданиями, я лучше сам вздремну, а, пробудясь, поведаю о том, что мне приснилось.

     Привиделось мне, будто Темза замерзла и я стою на ее берегу. На льду сооружены лавки, и какой-то зевака объясняет мне, что тут открывается ЯРМАРКА МОД. Он добавил, что любой сочинитель, который принесет сюда свои творения, может рассчитывать на благосклонный прием.

     Я, однако, предпочел остаться на берегу, чтобы понаблюдать за происходящим, не подвергаясь опасности. Ведь лед того и гляди мог проломиться, а во сне я обычно трусоват.

     Но кое-кто из моих знакомых проявил меньшую осмотрительность и бесстрашно вступил на лед. Одни везли свои сочинения на санках, другие - на тележках, особенно же плодовитые - в фургонах. Я только дивился их отваге, потому что знал, сколь тяжела их поклажа, и ждал, что все они с минуты на минуту пойдут ко дну. Однако сочинители благополучно добрались до лавок и вскоре, к моему великому удивлению, начали один за другим возвращаться, очень довольные оказанным им приемом и вдобавок с барышом.

     В конце концов успех этих сочинителей воодушевил и меня.

     - Уж если такие преуспели, - воскликнул я, - быть может, и неудачнику на сей раз повезет? Попытаю-ка и я счастья. Китайские изделия, безделушки и фейерверки издавна у нас в чести; почему бы мне не свезти на ярмарку и небольшой груз китайской мудрости? Если китайцы помогли испортить наш вкус, я погляжу, не поспособствуют ли они усовершенствованию нашего ума. Только я обойдусь без фургона, а предусмотрительно воспользуюсь тачкой.

     Придя к такому решению, я погрузил свой товар и, благословясь, пустился в путь; но не успел я подъехать к торжищу, как лед, выдержавший перед тем добрую сотню фургонов, затрещал подо мной, и тачка вместе с поклажей пошла ко дну. В испуге я проснулся и пожалел, что наводил на эти письма английский лоск вместо того, чтобы сочинять политические прожекты или сюжеты для фарсов. Тогда бы свет признал меня либо поэтом, либо философом, и я стал бы завсегдатаем одного из тех клубов, где пекутся громкие репутации. Пока же я не принадлежу ни к какому кругу. Я подобен дикому зверю, которого похитили из родного леса для развлечения любопытных. Я всегда мечтал прожить жизнь в безвестности, но меня за гроши выставили на всеобщее обозрение, чтобы я метался и дергался на цепи. Хотя ярость моя никого не страшит, нрав мой слишком строптив, чтобы я стал приобретать друзей искательством; я слишком упрям, чтобы учиться новым штукам, и слишком беспечен, чтобы задумываться о последствиях. Дух мой не удовлетворен, но все же я спокоен. Лень мешает затевать интриги, а робость - назойливо искать милостей; я... но кому важно, что я такое...


     ElpiV cai su tuch mega cairete ton limenТ e&# 117;ron

     Ouden emoi cТumin paixete touV meiТ eme.{*}


     {* Рок и Надежда, прощайте, - видна мне заветная пристань

     - Долго играли вы мной, - другими играйте теперь {9}.

     (Все стихотворные переводы в тексте выполнены А. Голембой).}
ПИСЬМА ГРАЖДАНИНА МИРА К СВОИМ ДРУЗЬЯМ НА ВОСТОКЕ.


     Письмо I

     [Вступление. Описание китайского философа.]


     Господину ***, лондонскому купцу.
Амстердам



     Милостивый государь, письмо ваше от 13-го сего месяца с вложенными в него двумя векселями (один на господ Р. и Д. на сумму в 478 фунтов, 10 шиллингов, другой на господина *** на сумму в 285 фунтов) дошло благополучно. Первый вексель был оплачен своевременно, что до второго, то, боюсь, что его придется опротестовать.

     Податель сего письма - мой друг, а потому не откажите ему в вашем расположении. Он родом из китайской провинции Хэнань и оказал мне немаловажные услуги в те времена, когда был мандарином, а я - главой фактории в Кантоне {1}. Постоянно бывая среди англичан, он выучил ваш язык, но совершенно не знаком с вашими обычаями и нравами. Он слывет философом, и я убежден, что он честный человек; это послужит ему наилучшей рекомендацией в ваших глазах, равно как и то, что он друг

     бесконечно преданного вам... и т. д.


     Письмо II


     [Приезд китайца в Лондон. Цель его путешествия. Описание улиц и домов.]


     Лянь Чи Альтанчжи к ***, амстердамскому купцу.


     Лондон

     Друг сердца моего!

     Да осенят крыла благодати ваше жилище и да оградит вас щит совести от пороков и невзгод! Примите мою благодарность и уважение за все благодеяния - это единственный дар, который может предложить бедный странствующий философ. Судьбе угодно было сделать меня несчастным: другим она позволяет, выражать дружескую привязанность поступками, мне же для изъявления искреннего чувства оставляет одни слова. Могу ли я не замечать, с какой деликатностью вы стараетесь умалить собственные достоинства и мой долг перед вами. Уверяя, что недавние знаки вашей дружбы - всего лишь ответ на мои прежние услуги, вы добиваетесь, чтобы в вашей великодушной щедрости я видел лишь простую справедливость.

     Оказывая вам в Кантоне некоторые услуги, я был побуждаем к тому законом, человечностью и просто служебным долгом; те благодеяния, которыми вы осыпали меня в Амстердаме, не предписывались законом или справедливостью, и даже половина их превзошла бы самые пылкие мои ожидания.

     Поэтому прошу вас принять назад тех деньги, которые вы тайно положили в мой багаж, когда я уезжал из Голландии, и которые я обнаружил лишь по приезде в Лондон. Вы - купец, я - ученый, и, стало быть, вы любите деньги больше, чем я. Избыток для вас - источник радости, я же охотно довольствуюсь необходимым. Поэтому примите то, что принадлежит вам по праву. Деньги эти могут принести вам радость, даже если вам не случится истратить их, мне же они счастья не прибавят, ибо я счастлив тем, что имею.

     Плавание из Роттердама в Англию было для меня тяжелее всех прежних моих путешествий. А ведь я пересекал необозримые и дикие просторы Татарии, испытал всю меру суровости сибирского климата, сотни раз грозила мне гибель от руки диких кочевников, и без трепета смотрел я на то, как вздымался к небу песок пустыни, точно волны бурного моря. Во всех этих злоключениях я неизменно сохранял присутствие духа. Но, когда я плыл в Англию, решительно все вызывало изумление и ужас в том, кто впервые доверился морю, хотя команда корабля не видела ни малейшего повода для тревоги. Наблюдать, как земля исчезает из виду, а корабль взлетает на волнах, точно стрела, пущенная из татарского лука, слышать, как воет в снастях ветер, и испытывать тошноту, которая лишает мужества даже самых сильных, - все это было для меня внове и застало меня врасплох.

     Для вас, европейцев, морское путешествие - пустяк, мы же, китайцы, восхищаемся человеком, побывавшим в открытом море. Я знаю провинции, где нет даже слова, обозначающего океан. Тем удивительнее народ, среди которого я теперь живу, народ, который создал империю на столь зыбкой стихии и возвел города среди морских валов, что вздымаются выше хребтов Типарталы, над пучиной, что страшнее самого свирепого урагана.

     Признаюсь, рассказы об этом и побудили меня отправиться в Англию; они-то и склонили меня предпринять путешествие, длившееся семьсот тягостных дней, ибо я хотел воочию убедиться в благоденствии этой страны и ознакомиться с ее городами, искусствами, науками и ремеслами.

     Судите поэтому сами, сколь велико было мое разочарование по приезде в Лондон: ведь я не увидел ничего похожего на благоденствие, о коем столько разговоров за границей. Куда ни взгляну, на всем - на домах, на улицах и жителях - лежит печать унылой мрачности. Здесь не встретишь нарядной позолоты, украшающей китайские здания. Некоторые улицы Нанкина {1} устланы листовым золотом. В Лондоне ничего похожего не увидишь. Зловонная жижа медленно течет по мостовой {2}; доверху нагруженные фургоны с огромными, тяжелыми колесами заполняют все проезды, так что чужестранцу некогда глядеть по сторонам, и он рад уже тому, что вовремя унес ноги и не был раздавлен.

     Архитектура здешних домов очень бедна, их украшают лишь грубо намалеванные картины {3}, которые вывешены на дверях или окнах и свидетельствуют о бедности и тщеславии их владельцев: тщеславии - потому что каждый из них непременно выставляет такую мазню на всеобщее обозрение, бедности - потому что они не могут приобрести картины более пристойные. К этому следует прибавить, что фантазия здешних художников поистине жалка: поверите ли, - провидя не более полумили, я видел пять черных львов и трех голубых кабанов, хотя, как известно, животные подобного цвета если где и водятся, то только в буйном воображении европейцев.

     Сумрачный вид здешних домов и угрюмые лица их обитателей наводят меня на мысль, что народ этот беден и что, подобно персам, англичане производят впечатление богачей всюду, но только не у себя на родине. Богатство человека видно по его глазам, гласит пословица Кси Ксо-фу {4}; если верить этому, то нет под солнцем народа беднее англичан.

     Впрочем, я живу здесь только два дня, а потому не стану делать поспешных заключений. Прошу вас всемерно содействовать тому, чтобы письма, которые будут адресованы мной Фип Си-хи в Москву, пересылались туда как можно скорее. Я не стану их запечатывать, дабы вы имели возможность снять с них копию или сделать перевод, поскольку вы в равной мере владеете голландским и китайским языками. Дорогой друг, пусть наша разлука огорчает вас так же, как она огорчает меня. Даже сейчас, когда я пишу это письмо, я не перестаю скорбеть о том, что вы далеко.

     Прощайте!


     Письмо III


     [Еще о лондонских впечатлениях. Приверженность англичан к роскоши.

     Благие последствия этого. Джентльмен и дама, одетые по моде.]


     Лянь Чи Алътанчжи - татарскому посланнику в Москве Фип Си-хи

     для последующей пересылки с русским караваном в Китай {1},

     первому президенту Академии церемоний {2} в Пекине - Фум Хоуму.


     Не думай, о наставник моей юности, что разлука может ослабить мое уважение к тебе, а разделяющие нас пустыни - стереть в памяти твой благородный облик. Чем дальше я уезжаю, тем острее боль разлуки, ибо по-прежнему нерасторжимы узы, связывающие меня с отчизной и с тобой, и каждый переезд лишь удлиняет цепь, которую я влачу {3}.

     Доведись мне найти в этом далеком краю даже безделицу, достойную быть посланной в Китай, я с радостью бы сделал это, но тебе придется удовольствоваться возобновлением моих былых раздумий, а также беглым описанием народа, с которым покамест я знаком весьма поверхностно. Наблюдения человека, находящегося всего лишь три дня в чужой стране, неизбежно ограничиваются тем, что на первых порах более всего поразило его воображение. Я испытываю такое чувство, будто заново родился в неведомом мире - все вокруг изумляет меня, и разумом правит лишь ненасытная любознательность. Самые незначительные происшествия способны доставлять удовольствие, пока не утратят прелесть новизны. Когда я перестану изумляться, возможно, ко мне вернется способность судить обо всем более здраво, и тогда я призову на помощь рассудок и сравню друг с другом предметы, которые дотоле созерцал, не размышляя. Итак, я в Лондоне, разглядываю столичных жителей, а они - меня. Судя по всему, моя наружность кажется им диковинной; впрочем, живи я безвыездно дома, я, вероятно, тоже нашел бы англичан весьма забавными. Но долгие странствия научили меня потешаться лишь над глупостью, а высмеивать только подлость и порок.

     Первое время после того, как я покинул родину и очутился за Великой китайской стеной, любое отступление от наших обычаев и нравов мнилось мне грубым попранием природы. Я с улыбкой глядел на синие губы и красный лоб тунгуса и едва сдерживал смех, видя дауров {4}, украшающих голову рогами. Остяки, мажущие лица толченым красноземом, и калмыцкие красавицы 5, разряженные в овчины, казались мне весьма потешными. Но вскоре я уразумел, что если кто и смешон, так это я сам, а не они: ведь я без всякого права осуждал других людей только потому, что они не придерживались обычаев, рожденных в свою очередь предубеждениями и пристрастностью.

     Вот почему до тех пор, пока я могу судить об англичанах только по их внешности, у меня нет желания порицать их за отклонение от природы. Возможно, они лишь пытаются усовершенствовать слишком простой ее замысел, ибо всякая причудливость одежды проистекает из желаний приукрасить природу. А такого рода тщеславие настолько невинно, что я вполне извиняю и даже одобряю его. Ведь именно желание быть лучше других способствует нашему совершенствованию. И, поскольку это стремление оборачивается источником пропитания для тысяч людей, ополчаться на него может только невежда.

     Ты сам знаешь, почтеннейший Фум Хоум, что и в Китае множество ремесленников обязано своим пропитанием безобидному тщеславию своих сограждан. Наши прокалыватели ноздрей, бинтовальщики ног, красильщики зубов и выщипыватели бровей {6} лишились бы куска хлеба, если бы ближние их избавились от тщеславия. Однако в Китае удовлетворение этих прихотей требует меньше рук, нежели в Англии. Здесь же у светского щеголя или щеголихи едва ли отыщется на теле живое место, не преображенное искусными ухищрениями.

     Для создания щеголя требуются совместные усилия разных мастеров, но более всего цирюльника. Вы, конечно, слыхали об иудейском богатыре, вся сила которого была в волосах {7}. Англичане же, по-видимому, решили, что волосы являются вместилищем мудрости. Чтобы здесь прослыть мудрецом, достаточно позаимствовать волосы у своих ближних и водрузить потом эту копну на собственную голову. Здешние судьи и врачи носят их в таком количестве, что порой трудно сказать, где голова, а где одни волосы.

     Те, кого я только что описал, желают важностью осанки походить на льва, те же, коих я намереваюсь изобразить ниже, напоминают скорее дерзких суетливых мартышек. Цирюльник, преображающий этих, стрижет им волосы весьма коротко, а потом, смешав муку со свиным жиром, мажет этой смесью голову своей жертвы, так что кажется, будто у несчастного на голове чепец или пластырь. В довершение этой удивительной картины вообразите себе хвост какого-нибудь животного, например борзой или свиньи, который подвешивается к затылку, оканчиваясь как раз там, где у других животных хвост обычно только начинается. Прицепив такой хвост и напудрив голову, щеголь воображает, будто стал красивее; он напяливает на свое грубое лицо улыбку, и придает себе вид, приторный до отвращения. В этом обличий щеголь мнит себя неотразимым, уповая более на пудру, густо покрывающую его голову, нежели на мысли, в ней заключенные.

     Впрочем, вспоминая, какова та, кому он строит куры, я перестаю дивиться, что он так вырядился. Она ведь тоже обожает пудру, хвосты и свиной жир. По правде говоря, почтеннейший Фум, я нахожу здешних дам чудовищно уродливыми, и вид их вызывает у меня одно лишь отвращение. Как непохожи они на прелестных китаянок! Европейские представления о красоте сильно разнятся от наших. Стоит мне вспомнить о крошечных ножках восточной красавицы, как я уже не в силах смотреть на женщину, у которой ступни достигают десяти дюймов. Вовек не забыть мне красавиц моего родного города Наньфу {8}. Как широки их лица, как малы носики, как узки глазки, как тонки губки, как черны зубы! Снег на вершинах Бао {9} бессилен соперничать с белизной их щек, а брови поспорят с линией, проведенной кистью Куамси {10}. Но обладай подобными прелестями здешняя дама, ее сочли бы безобразной. Между красавицами Голландии и Китая есть известное сходство, но англичанки решительно ни на кого не похожи. Розовые щеки, зубы отвратительной белизны и большие глаза не только здесь не редки, но служат предметом вожделений. В довершение всего у английских дам почти мужские ноги, и некоторые из них даже способны прогуливаться пешком.

     Но как сурово ни обошлась с ними природа, они, очевидно, решили усугубить ее немилость, и в торжественных случаях употребляют для волос белую пудру, голубую пудру и черную пудру, а для лица - красную.

     Им нравится раскрашивать лица, подобно корякам, и густо покрывать их черными мушками, которые они слюной приклеивают всюду, где только вздумается, кроме кончика носа; на этом месте мне еще не доводилось видеть такой мушки. Когда я закончу портрет английской щеголихи, вы лучше поймете, как располагаются эти мушки {11}. Портрет этот я постараюсь отправить вам в ближайшее время; он пополнит вашу замечательную коллекцию картин, старинных монет и всяческих уродцев.

     Но белее всего меня поразило обстоятельство, о котором поведал мне житель этой страны, на чье слово можно положиться. "У большинства наших дам, - сказал он, - есть два лица: одно для сна, другое для общества. Первое годится для мужа и домашних, второе - чтобы пленять чужих. Домашнее лицо нередко бывает невзрачным, зато второе всегда привлекательно; его делают по утрам за туалетом, прибегая к советам зеркала и льстивой служанки, дабы решить, каким ему быть сегодня". - Не знаю, насколько эти слова близки к истине, но одно несомненно: перед выходом из дома англичанки не одеваются, но раздеваются, и я собственными глазами видел как дама, дрожавшая в гостиной от легкого сквозняка, отправилась на прогулку чуть ли не нагишом.

     Прощай!


     Письмо IV


     [Гордость англичан. Свобода. Пример того и другого. Газеты.

     Цивилизованность.]


     Татарскому посланнику в Москве Фип Си-хи

     для последующей пересылки с русским караваном в Китай,

     первому президенту Академии церемоний в Пекине - Фум Хоуму.


     Англичане молчаливы, как японцы, но самомнением превосходят жителей Сиама. Их сдержанность я поначалу объяснял скромностью, теперь же вижу, что она порождена гордостью. Снизойдите обратиться к ним первыми - и вам легко удастся завязать с ними знакомство, прибегните к лести - и вы обретете их дружбу и уважение. Они мужественно сносят голод, холод, усталость и любые житейские невзгоды; опасность лишь закаляет их дух, а в беде они не теряют бодрости. Одно лишь для них непереносимо - презренье. Его англичанин боится больше, чем смерти. Чтобы избежать презренья, он готов расстаться с жизнью, и умирает, когда ему кажется, что он утратил уважение света.

     Гордость равно питает их национальные пороки и добродетели. Англичанин приучен любить короля как своего друга, но признавать лишь одного повелителя - закон, который он сам учреждает. Ему внушают презрение страны, где свобода одного покупается ценой всеобщего рабства, где сначала возносят тирана, а потом трепещут перед его властью, точно она дарована небесами. Повсюду у них только и разговоров, что о свободе, и тысячи людей готовы расстаться с жизнью ради этого слова, хотя, возможно, ни один даже не понимает его смысла. Однако последний мастеровой почитает за долг ревностно беречь свободу своей страны и нередко рассуждает о ней так высокопарно, как не пристало даже великому императору, ведущему свою родословную от Луны.

     На днях, проходя мимо одной из городских тюрем, я невольно остановился, чтобы послушать разговор {1}, который, как мне казалось, должен был немало меня позабавить. Беседу вели арестант-должник за решеткой, часовой и присевший передохнуть носильщик. Говорили они о возможной высадке французов {2}, и каждый из собеседников, выказывал живую готовность защитить родину от грозной опасности.

     - Что до меня, - воскликнул арестант, - то больше всего я тревожусь за нашу свободу! Что с ней станется, если победят французы? Друзья мои, ведь свобода - главное достояние англичанина, ради ее спасения не жалко и жизни. Нет, ее французу у нас не отнять! А уж если они победят, нечего ждать, что они сохранят нашу свободу, потому что сами они рабы!

     - То-то и есть, что рабы, - подхватил носильщик, - все поголовно рабы! Им только тяжести таскать - больше ни на что не годятся. Да чтоб мне отравиться этим глотком (в руке он держал кружку), если я соглашусь на такое рабство. Я лучше в солдаты пойду!

     Часовой, взяв стакан у носильщика, воскликнул с неподдельным жаром:

     - Да что там свобода! Наша религия - вот что от таких перемен пострадает! Да, любезные, вере урон будет! Чтоб дьявол утащил меня в преисподнюю (столь торжественной была его клятва!), но уж коли французы сюда явятся, нашей вере придет конец!

     Произнеся это, он не осушил кружку залпом, а поднес ее к губам и выпил неторопливо с истинным чувством.

     Короче говоря, в Англии каждый мнит себя политиком; даже прекрасный пол часто мешает слова любви с речами о суровых опасностях, угрожающих нации, и нередко побеждает, прибегая к оружию более губительному, чем глаза.

     Как и в Китае, всеобщее увлечение политикой находит здесь удовлетворение в ежедневных газетах {3}. Только у нас император пользуется газетой, дабы наставлять свой народ, здесь же народ норовит поучать в газетах правительство. Не думай, однако, будто сочинители этих листков и в самом деле что-то смыслят в политике или в государственном управлении. Сведениями своими они обязаны какому-нибудь оракулу в кофейне, который услышал их накануне вечером за игорным столом от вертопраха, почерпнувшего их у привратника одного вельможи, а тот выудил их у камердинера этого вельможи, камердинер же сочинил все от начала до конца, чтобы позабавиться.

     Англичане предпочитают внушать окружающим скорее уважение, нежели любовь. Это придает чопорность их развлечениям и даже самая веселая беседа всегда бывает слишком глубокомысленной для приятного времяпрепровождения. Хотя в обществе ваш слух редко оскорбляет грубая шутка, но столь же редко вас восхищает и острословие, которое доставляет человеку хотя и мимолетную, но истинную радость.

     Впрочем, недостаток веселости они возмещают учтивостью. Ты, конечно, улыбаешься, читая, как я расхваливаю обходительность англичан: ведь ты слышал иное от миссионеров в Пекине и наблюдал, как совсем по-другому ведут себя английские купцы и моряки у нас в Китае. Но должно повторить, что англичане намного обходительнее своих соседей. Особенно они достойны уважения за то, что, оказывая услугу, стараются умалить ее значение. В других странах тоже любят оказывать услуги чужестранцу, но при этом дают ему понять, что он у них в долгу. Англичане же оказывают любезность с выражением полного равнодушия и осыпают тебя благодеяниями с таким видом, будто не ставят их ни в грош.

     Несколько дней тому назад случилось мне гулять в окрестностях Лондона в обществе англичанина и француза. Внезапно хлынул дождь. Меня он застал врасплох, тогда как оба моих спутника были в плащах, надежно защищавших их от этого потопа. Англичанин, заметив, что я дрожу, сразу же сказал:

     - Послушайте, друг мой, что вы дрожите? Возьмите мой плащ, мне он не нужен... Все равно от него никакого проку, и я прекрасно обойдусь без него.

     Француз также показал свою учтивость:

     - Бесценный друг, - воскликнул он, - вы безмерно меня обяжете, если воспользуетесь моим плащом! Разве вы не видите, как прекрасно он защищает меня от дождя? Другому я ни за что его не предложил бы, но ради вас я готов расстаться с собственной кожей!

     Надеюсь, почтеннейший Фум Хоум, что примеры подобного рода дадут тебе пищу для размышлений. Книга природы - книга мудрости, но больше всего черпает из нее тот, кто читает те с разбором.


     Письмо V


     [Пристрастие англичан к политике. Образчик газеты, отражение в ней

     нравов разных стран.]


     Лянъ Чи Алътанчжи - Фум Хоуму,

     первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.


     Я уже писал тебе об удивительном пристрастии этого народа к политике. Англичанину мало убедиться, что силы соперничающих европейских держав находятся в равновесии, раз он благоденствует; нет, ему надобно точно знать, сколько весит каждая гиря в каждой чаше. Дабы он мог удовлетворить это любопытство, каждое утро за чаем ему подают листок с политическими новостями. Позавтракав этим, наш политик отправляется в кофейню переварить прочитанное и пополнить свои сведения. Оттуда он шествует в ресторацию осведомиться, нет ли чего новенького, и так продолжает слоняться до самого вечера, заботливо присовокупляя все новые находки к своей коллекции. Домой он добирается только к ночи, переполненный важными соображениями. Но, увы! - проснувшись поутру, он узнает, что все вчерашние новости попросту нелепость или заведомые враки. Казалось бы, отрезвляющий урок любому охотнику за новостями. Ничуть не бывало: наш политик, нимало не обескураженный, опять принимается за свое и рыщет в поисках свежих известий только для того, чтобы пережить новое разочарование.

     Я часто восхищался коммерческим духом, царящим среди европейцев, и дивился тому, что они умудряются сбывать товары, которые житель Азии счел бы совершенно бесполезными. В Китае говорят: европеец и на плевке наживется; но это еще мягко сказано - ведь европейцы даже ложь и ту продают с барышом! Любая страна сбывает этот ходкий товар соседям.

    

... ... ...
Продолжение "Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в лондоне, своим друзьям на востоке" Вы можете прочитать здесь

Читать целиком
Все темы
Добавьте мнение в форум 
 
 
Прочитаные 
 Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в лондоне, своим друзьям на востоке
показать все


Анекдот 
Вопрос: - Что такое ДЕВАЛЬВАЦИЯ? Ответ: - Девальвация - это когда жена меняет золотое сердце мужа на железный х%$ соседа.
показать все
    Профессиональная разработка и поддержка сайтов Rambler's Top100