Беллоу, Сол - Беллоу - В связи с Белларозой Читать целиком Сол Беллоу. В связи с Белларозой
-----------------------------------------------------------------------
Saul Bellow. Bellarosa Connection (1989). Пер. - Л.Беспалова.
Авт.сб. "На память обо мне". М., "АСТ", 2000.
OCR & spellcheck by HarryFan, 30 January 2001
-----------------------------------------------------------------------
Моему дорогому другу Джону Ауэрбаху
Хотя некоторые эпизоды этой повести идут от
событий, имевших место в жизни, все персонажи
в ней вымышленные - в них сочетаются черты
разных лиц и игра воображения. Сходство с
реальными людьми не входило в намерения автора,
и искать его не следует.
Как основателю филадельфийского института "Мнемозина" - я отдал ему
сорок лет жизни - мне пришлось натаскивать множество чиновников,
политиков, руководителей оборонного комплекса, и теперь, уйдя на покой, я
препоручил институт моему распорядительному сыну и хотел бы выбросить
память из памяти. Утверждение в духе "Алисы в Стране чудес". На закате
дней, когда все перчатки давным-давно брошены (или там мечи вложены в
ножны), решительно не тянет заниматься тем, чем занимался всю жизнь:
"Иначе, иначе! Престол мой - только б жить иначе" [измененная цитата из
"Короля Ричарда III" У.Шекспира: "Коня, коня! Престол мой за коня" (пер.
А.Дружинина)]. Адвокат покидает своих подзащитных, врач - пациентов,
генерал берется расписывать фарфор, дипломат принимается ловить на блесну.
Но мне этот путь заказан: своим житейским успехом я обязан памяти, а это -
природный дар, каверзное словечко "природный" намекает на скрытые
источники всего поистине существенного. Бывало, я говаривал клиентам:
"Память - это жизнь". Ловкий способ поразить воображение какого-нибудь
ученика из членов Совета национальной безопасности, однако теперь он
ставит меня в неудобное положение: ведь если сферой твоей деятельности
была память, а она не что иное, как жизнь, отойти от дел можно лишь со
смертью.
Есть в моем положении и другие трудности, которые нельзя скидывать со
счетов: благодаря этому дару был заложен фундамент моего преуспеяния, то
есть доход от весьма осмотрительно помещенного энного количества миллионов
и еще ante bellum [перед войной (лат.); здесь: предвоенный] особняк в
Филадельфии, меблированный моей покойной женой, докой по части мебели
XVIII века. Так как я не из числа тех упрямых любителей подыскивать себе
оправдание, которые отрицают, что зарыли свои таланты, и уверяют, что
могут предстать "пред Господа" [Ветхий Завет. Левит, 7:35] с чистой
совестью, я неустанно напоминаю себе, что родился не в филадельфийском
особняке с чуть ли не шести метровыми потолками, а вступил в жизнь
отпрыском четы русских евреев из Нью-Джерси. Ходячая картотека вроде меня
не может ни облагораживать свои истоки, ни подделывать историю своих
ранних лет. Что и говорить, при тяге к самопересмотру, охватившей весь
мир, любого может отнести в сторону от подлинных фактов. Например,
европеизированные американцы в Европе напускают на себя фальшивую
благопристойность на английский или французский манер и вносят в свои
отношения с друзьями все усложняющую церемонность. Я не раз был тому
свидетелем. Зрелище не из приятных. Поэтому, когда и меня подмывало
приукрасить свою биографию, я задавался вопросом: "А как насчет
Нью-Джерси?"
Проблемы, которые меня сейчас поглощают, так или иначе вращаются вокруг
Нью-Джерси. И речь идет не о данных из блоков памяти какой-нибудь ЭВМ.
Меня занимают страсть и тоска, а память чувств - это вам не ракетная
техника или там валовой национальный продукт. Итак, перед нами покойный
Гарри Фонштейн и его покойная жена Сорелла. Должно быть, они рисуются мне
слишком хорошими и милыми, из чего следует, что они мне по милу хороши. А
раз так, значит, мне надо для начала их нарисовать, затем решительно
перечеркнуть и воспроизвести по-новому. Но это уже вопрос техники, все
дело тут в разнице между воспоминаниями точными и эмоциональными.
Вот если вы жили бы в громадном особняке, где куда ни глянь комоды,
драпри, персидские ковры, поставцы, резные камины, лепные потолки, плюс к
тому сад за высокой оградой, плюс ванна на мраморном возвышении с кранами,
которые украсили бы и фонтан Треви, вы бы лучше поняли, почему для меня
стали так много значить воспоминания о беженце Гарри Фонштейне и его
ньюаркской жене.
Нет, Фонштейн не был бедным шлемазлом [растяпой (идиш)], он преуспел в
делах и зашиб немалые деньги. До моих филадельфийских миллионов ему,
конечно, было далеко, но он очень даже недурно заработал для парня,
который приехал в Америку через Кубу уже после войны, лишь в позднем
возрасте начал заниматься отопительными системами, и к тому же еще и
колченогого уроженца Галиции. Фонштейн ходил в ортопедическом ботинке, но
это была не единственная его особенность. Волосы его, с виду негустые, на
самом деле вовсе не были чахлыми, и пусть редкие, но крепкие, черные, лихо
курчавились. Голова у него была до того несоразмерно большая, что человека
менее стойкого могла бы и перекувырнуть. Его темные глаза были добрыми и
притом пронзительными, что, наверное, объясняется лишь их постановкой. А
может быть, и складом губ - не суровым и не то чтобы недобрым, но в
сочетании с темными глазами он подкреплял такое впечатление. От этого
иммигранта мало что могло укрыться.
Мы не состояли в кровном родстве. Фонштейн приходился племянником моей
мачехе - я называл ее тетя Милдред (продиктованный любезностью эвфемизм:
когда мой вдовый отец женился на ней, я был уже взрослым и во второй
матери не нуждался). Чуть не всех родственников Фонштейна убили немцы. В
Освенциме из-за ортопедического ботинка его с ходу отправили бы в газовую
камеру. Какой-нибудь доктор Менгеле [нацистский преступник, врач,
проводивший эксперименты на людях в лагерях смерти] ткнул бы офицерской
тросточкой влево - и валяться бы фонштейновскому ботинку в лагерном
выставочном зале: там у них громоздится и груда ортопедических ботинок, и
груда костылей, и груда бандажей, и еще одна - человеческих волос, и еще
одна - очков. Все, что еще можно было пустить в дело в больнице или
домашнем хозяйстве.
Гарри Фонштейн с матерью, сестрой тети Милдред, бежали из Польши.
Каким-то образом им удалось добраться до Италии. В Равенне у них нашлись
родственники, тоже из беженцев, которые как могли помогали им. Итальянских
евреев уже начали прижимать: Муссолини признал Нюрнбергские расовые законы
[по Нюрнбергским законам, принятым 15 сентября 1935 г., евреи были лишены
прав гражданства; эти законы стали юридическим обоснованием уничтожения
евреев]. Мать Фонштейна, она болела диабетом, вскоре умерла, и Фонштейн
отправился в Милан, он разъезжал с подложными документами, но времени
даром не терял, старался как можно скорее выучить итальянский. Все это
рассказал мне мой отец - у него была страсть к историям из жизни беженцев.
В нем жила надежда, что я послушаю-послушаю, каково пришлось людям в
Европе - а настоящая жизнь, она там и есть, - и встану на путь истинный.
- Я хочу познакомить тебя с племянником Милдред, - как-то сказал мне
мой старик - дело было в Лейквуде (штат Нью-Джерси) лет этак сорок назад.
- Молодой совсем парень, может, еще моложе тебя. Приволакивает ногу, а вот
же - удрал от нацистов. Только что с Кубы, прямо с парохода. Недавно
женился.
Отец снова привлекал меня к суду по обвинению в американской
ребячливости. Когда же наконец я войду в ум. Тридцать два года, а веду
себя впору двенадцатилетнему мальцу, ошиваюсь в Гринвич-Виллидже,
несолидный, никчемный, бездельничаю, путаюсь с девчонками из
Беннингтоновского колледжа [престижный частный женский колледж, основан в
1925 г.], с утра до вечера треплюсь, дурак, об умном, в голове - ветер, и
это основатель - сказал отец в комическом недоумении - института
"Мнемозина", тоже мне заведение - попробуй его произнести, а заработать на
нем и не пробуй.
Как любили повторять мои гринвич-виллиджские приятели: тысячи двухсот
долларов в год вполне хватает, чтобы жить бедно или чтобы притворяться
бедным, - еще одна распространенная в Америке забава.
Рядом с Фонштейном, который не погиб, хоть за ним гнались все силы зла
в Европе, я выглядел хуже некуда. Но он был в этом не виноват, вдобавок
Фонштейн очень облегчал мои визиты к отцу. Я лишь через воскресенье
являлся засвидетельствовать свое почтение моим домашним в зеленый Лейквуд,
близ Лейкхерста, где под доносившиеся до земли вопли гибнущих пассажиров в
тридцатые годы, прямо у роковой причальной мачты, загоревшись, разлетелся
на куски цеппелин "Граф Гинденбург".
Мы с Фонштейном по очереди играли с отцом в шахматы - он с легкостью
обыгрывал нас обоих, безвольных соперников: мы, подобно кариатидам, несли
на своих головах всю тяжесть воскресных дней. Порой Сорелла присаживалась
рядом на диван, затянутый в прозрачный пластиковый чехол на молнии.
Сорелла была девушка, виноват, дама из Нью-Джерси. Толстенная, сильно
намазанная, щеки в пуху. Высоко взбитая прическа. Пенсне - удивлять так
удивлять, явно своего рода личина - придавало ее наружности нечто
театральное. Всего лишь дебютантка, она в ту пору проверяла действие этого
реквизита. У нее была цель - произвести впечатление женщины властной и
самоуверенной. При всем том она была вовсе не дура.
Фонштейн, мне кажется, родился в Лемберге. Жаль, что моего терпения не
хватает на карты. Континенты, контуры государств я еще как-то представляю,
что же касается конкретных населенных пунктов - тут я пас. Лемберг теперь
называют Львовом, Данциг - Гданьском. Я никогда не был силен в географии.
Мой главный капитал - память. Когда я кончал университет, на вечеринках я
для понта запоминал, а потом длинными списками выдавал слова, которые
выкрикивали двадцать человек разом. Вот почему я могу столько всякого
нарассказать о Фонштейне, что еще вам надоем. В 1938 году немцы
конфисковали в Вене капиталы его отца, ювелира, - отец этого не пережил.
Когда разразилась война и нацистские парашютисты, переодетые монашками,
посыпались из люков самолетов, фонштейновская сестра с мужем скрылись в
деревне - обоих поймали, и они сгинули в лагерях, Фонштейн с матерью
бежали в Загреб и в конце концов добрались до Равенны. Там же, на севере
Италии, миссис Фонштейн и умерла, похоронили ее на еврейском кладбище, не
исключено, что в Венеции. На этом юность Фонштейна кончилась. Беженцу в
ортопедическом ботинке - ему приходилось рассчитывать каждый свой шаг.
- Он же не Дуглас Фербенкс, чтоб перемахивать через стены, - сказала
Сорелла.
Я понимал, почему отец привязался к Фонштейну. Фонштейн сумел выжить,
пройдя через самые страшные испытания за всю историю евреев. Он и по сю
пору выглядел так, словно ничто, пусть даже самое страшное, не застигнет
его врасплох. Производил впечатление человека незаурядной твердости.
Разговаривая, он приковывал твой взгляд и не отпускал его. Это не
располагало к пустой болтовне. И тем не менее в уголках его губ и глаз
таился смех. Так что при Фонштейне как-то не хотелось валять дурака. Я
определил его как типичного еврея из Восточной Европы. Он, очевидно, видел
во мне несолидного, неуравновешенного американца еврейского происхождения,
мало смыслящего в людях и беспредметно доброго: новый в истории
цивилизации тип, пожалуй, не такой плохой, как может показаться на первый
взгляд.
Чтобы не погибнуть в Милане, ему пришлось по-быстрому выучить
итальянский. Не желая терять времени даром, он приспособился говорить
по-итальянски даже во сне. Позже, на Кубе, он выучил и испанский. Языки
давались ему легко. По приезде в Нью-Джерси он вскоре бегло заговорил
по-английски, но, чтобы ублажить меня, время от времени переходил на идиш:
для рассказа о его европейских перипетиях идиш подходил как нельзя лучше.
Я не подвергался серьезной опасности в войну - служил ротным писарем на
Алеутских островах. Вот почему я внимал Фонштейну, изогнувшись (наподобие
епископского посоха; я был на голову выше его): ведь из нас двоих понюхать
пороху довелось ему.
В Милане он работал на кухне, в Турине подносил в гостинице чемоданы,
чистил башмаки. К тому времени, когда он перебрался в Рим, он дослужился
до помощника консьержа. Немного погодя он уже работал на улице Венето
[улица, на которой сосредоточены самые богатые магазины]. В городе было
полно немцев, Фонштейн же свободно говорил по-немецки, и его время от
времени брали переводчиком. На него обратил внимание граф Чиано, зять
Муссолини, министр иностранных дел.
- Так вы его знали?
- Я его знал, он меня не знал, по имени, во всяком случае. Когда он
задавал приемы и не хватало переводчиков, посылали за мной. Как-то раз он
устроил банкет в честь Гитлера...
- Выходит, вы видели Гитлера?
- Вот и мой сынок говорит: "Папка видел Адольфа Гитлера". Я стоял на
одном конце большого зала, Гитлер на другом.
- Он произнес речь?
- К счастью, я был далеко от него. Не исключено, что он и сделал
какое-то заявление. Он поел пирожных. На нем была военная форма.
- Да, мне попадались фотографии приемов, на которых у него вид
чинный-благородный, так что не подкопаешься.
- Скажу одно, - продолжал Фонштейн, - у него не было ни кровинки в
лице.
- Не убил никого в тот день?
- При желании он мог убить любого, но не на приеме же. Я был счастлив,
что он меня не заметил.
- Да и я, наверное, был бы ему благодарен, - сказал я. - К человеку,
который мог бы тебя убить, но не убил, пожалуй что, можно проникнуться
любовью. Жутковатой любовью, но тоже своего рода любовью.
- Он бы до меня все равно добрался. Все мои беды пошли с этого приема.
Полиция устроила проверку документов, документы у меня были липовые - ну
меня и замели.
Мой отец, поглощенный своими конями и ладьями, не поднял головы, зато
Сорелла Фонштейн - она восседала весьма величаво, что вообще свойственно
дебелым дамам, - сняла пенсне (она переписывала кулинарным рецепт) и
включилась в разговор - очевидно, ее мужу в этом месте нужна была
поддержка.
- Его посадили в тюрьму.
- Понятно.
- Ничего себе понятно, - сказала моя мачеха. - Кто его спас, никому не
угадать.
Сорелла - она преподавала в ньюаркской школе - сделала типичный
учительский жест. Подняла руку, точно собиралась пометить галочкой
предложение, написанное на доске учеником:
- Вот отсюда и начинаются чудеса. Вот тут-то и вступает в дело Билли
Роз.
Я сказал:
- Билли Роз был в Риме? Чем он там занимался? Вы говорите о том самом
Билли Розе с Бродвея? Приятеле Деймона Раньона [Деймон Раньон (1884-1946)
- американский журналист и писатель], муже Фанни Брайс? [Фанни Брайс
(1891-1951) - американская актриса, певица; ее биография легла в основу
фильма "Смешная девчонка"]
- Он ушам своим не верит, - сказала мачеха.
В фашистском Риме сын ее сестры, ее плоть и кровь, своими глазами видел
на приеме Гитлера; Билли посадили в тюрьму. Он был обречен. Римских евреев
вывозили на грузовиках за город и расстреливали в пещерах. Но его спасла
нью-йоркская знаменитость, человек с именем.
- Уж не хотите ли вы сказать, что Билли руководил подпольной операцией
в Риме? - спросил я.
- Какое-то время он возглавлял итальянскую подпольную организацию, -
сказала Сорелла.
Вот тут-то мне и потребовалось посредничество кого-нибудь из
американцев. Тетя Милдред английским владела весьма относительно, кроме
того, она была нудная дама, неповоротливая во всех смыслах, полная
противоположность моему отцу, торопыге и живчику. Милдред густо посыпала
себя пудрой, подобно струделям своего изготовления. Никто не пек струделей
лучше ее. Но, разговаривая, она опускала голову. У нее тоже была тяжелая
голова. Так что пробор в ее волосах приходилось наблюдать чаще, чем лицо.
- Билли Роз сделал и много хорошего, - сказала она - руки ее покоились
на коленях. По воскресеньям она нацепляла зеленое расшитое стеклярусом
платье.
- Этот тип? Просто не верится! Тот самый, что без конца ставил "Водные
феерии"? [Билли Роз ставил "Водные феерии" на выставке 1937 г. в
Кливленде, на Всемирной выставке в Нью-Йорке в 1939 и 1940 гг. и на
выставке в Сан-Франциско в 1940 г.] Он спас вас от римской полиции?
- От нацистов. - И опять мачеха опустила голову. Вот и понимай как
знаешь ее крашеные разделенные пробором волосы.
- Откуда вам это известно? - спросил я Фонштейна.
- Я сидел в одиночке. В те годы, похоже, все европейские тюрьмы были
забиты до отказа. И вот как-то к моей камере подошел незнакомый человек,
обратился ко мне через решетку. И ты знаешь, я подумал, не иначе как он от
Чиано. У меня мелькнула такая мысль, потому что Чиано мог послать за мной
в гостиницу. Он рядился в пышные мундиры, расхаживал, положив руку на
заткнутый за пояс кортик, - что да, то да. Любил актерствовать, но мне
казалось, что он не без понятий. Обхождение у него было приятное. Вот
почему, когда тот малый остановился у моей камеры и уставился на меня, я
подошел к решетке и спросил: "Чиано?" Он помахал пальцем и сказал: "Билли
Роз". Я не мог взять в толк, что он имеет в виду. И одно это слово или
два. Мужчина это или женщина? А итальянец передал мне такое распоряжение:
"Завтра вечером, в то же время, твою дверь оставят открытой. Выйди в
коридор. Все время поворачивай направо. Никто тебя не остановит. Тебя
будет ждать в машине наш человек, он подбросит тебя к поезду на Геную".
- Быть того не может - этот пройдоха! Неужели у Билли была своя
подпольная организация? - спросил я. - Небось насмотрелся на Лесли Хоуарда
в "Алом цветке" [Лесли Хоуард (1893-1943) - английский актер и режиссер; в
фильме "Алый цветок" (1935), поставленном по роману баронессы Окси
(1865-1947), исполнил роль главаря кружка молодежи, спасающей жертв
террора во время Французской революции].
- На следующий вечер тюремщик не замкнул мою дверь после ужина, и,
когда коридор опустел, я вышел. Ноги у меня были как из ваты, но я
понимал, что меня собираются депортировать, СС орудовало вовсю, поэтому я
открывал одну дверь за другой, поднимался, опускался и в конце концов
очутился на улице, там меня уже поджидала машина - привалясь к ней,
стояла, переговаривалась обыденными голосами кучка людей. Я подошел к
машине, водитель втолкнул меня на заднее сиденье и отвез в Трастевере [в
те годы Трастевере был районом бедноты]. Он снабдил меня новым
удостоверением личности. Сказал, что меня не станут разыскивать: мое досье
целиком выкрали из полицейской картотеки. На сиденье лежали приготовленные
для меня пальто и шляпа, водитель дал мне адрес гостиницы в Генуе, на
набережной. Туда за мной пришли. И переправили в Лиссабон на шведском
пароходе.
Пусть теперь Европа пропадает пропадом без Фонштейна.
Мой отец искоса посматривал на нас - взгляд у него был на редкость
зоркий. Он не первый раз слышал эту историю.
Со временем познакомился с ней и я. Знакомился я с ней по частям - все
равно как с голливудским многосерийным фильмом, воскресным боевиком, где
главные роли исполняли Гарри Фонштейн и Билли Роз, иначе говоря Беллароза.
Ибо Фонштейн, когда он, трясясь от страха, прятался в генуэзской гостинице
на набережной, знал его лишь под этим именем. По пути в Лиссабон, с кем бы
из беженцев Фонштейн ни заводил речь о Белларозе, никто и слыхом не слыхал
о таком.
Когда дамы уходили на кухню, а отец удалялся с воскресной газетой к
себе в берлогу, я пользовался случаем выведать у Фонштейна все новые
подробности его приключений (хождений по мукам). Ему и в голову не могло
прийти, ни что они будут занесены в картотеку памяти, ни что они послужат
материалом для перекрестных ссылок на Билли Роза - одну из тех
премало-многозначащих фигур, чье имя останется в памяти по преимуществу у
летописцев индустрии развлечений. Покойный Билли, партнер воротил эпохи
сухого закона, подручный Арнольда Ротштейна [А.Ротштейн (1882-1928) -
известный в Америке азартный игрок, был убит в отеле во время карточной
игры]; мультимиллионер Билли Роз, любимец Бернарда Баруха [Б.Барух
(1870-1965) - американский государственный деятель и финансист], юный
чудо-стенографист, которого Вудро Вильсон [В.Вильсон (1856-1924) -
президент США (1913-1921), лауреат Нобелевской премии мира 1919 г.] -
стенография была его пунктиком - пригласил в Белый дом для обсуждения
сравнительных достоинств систем Питмэна [Айзек Питмэн (1813-1897) -
англичанин, изобретатель стенографии] и Грегга [Джон Роберт Грегг
(1864-1948) - американский педагог, изобрел свою стенографическую
систему]; Билли - продюсер, супруг Элеоноры Холм [Элеонора Холм (р.1913) -
американская актриса, пловчиха, играла Джейн в фильме "Месть Тарзана"],
исполнявшей роль царицы русалок на Всемирной выставке в Нью-Йорке; Билли,
собиратель полотен Матисса, Сера и т.д. ...Билли, сплетник
общенационального масштаба, чьи колонки распространялись газетным
синдикатом по всей стране. Один из моих гринвич-виллиджских дружков писал
за него: на Билли работал целый штат литературных негров.
Вот какой он был, Билли Роз, спаситель Фонштейна.
Я однажды упомянул в разговоре об этом литературном негре - звали его
Вольф, - и Фонштейн, по всей видимости, счел, что сможет через меня
установить связь с самим Билли. Он, понимаете ли, так ни разу и не
встретился с Билли. Очевидно, Билли не желал принимать изъявлений
благодарности от евреев, спасенных его бродвейской подпольной
организацией.
Итальянские подпольщики, которые переправляли Фонштейна из города в
город, помалкивали. Генуэзский подпольщик упомянул Белларозу, но вопросы
Фонштейна оставлял без ответа. Я предполагал, что организацию итальянской
операции Билли поручил бруклинской мафии. После войны англичане наградили
орденами сицилийских гангстеров за участие в Сопротивлении. Фонштейн
сказал, что на лицах итальянцев, когда они опасаются выдать тайну,
проступают мельчайшие мускулы, в другое время совершенно незаметные. "Тот
парень вскинул руки так, точно решил стибрить тень со стены и сунуть в
карман". Вчера бандюга, сегодня - борец Сопротивления.
Фонштейн был edel - хорошо воспитан, это сказывалось во всем, но при
том он был из тех евреев, которые сумеют за себя постоять. Порой он
выглядел так, словно вырвался вперед в заплыве на сто метров брассом. И
теперь хоть его режь, хоть стреляй, а победит. Чем-то он походил на своих
мафиозных спасителей, чьи лица перекашивали обременявшие их тайны.
Пока он плыл через океан, он много думал о человеке, который вызволил
его из Италии, его воображению рисовались всевозможные филантропы и
идеалисты, готовые отдать последние деньги, лишь бы спасти своих
соплеменников от Треблинки.
- Ну как я мог догадаться, что за человек - если это к тому же не
комитет или, скажем, не союз Белларозы - меня спас?
Но нет, Билли и впрямь спас его в одиночку, в порыве жалости к своим
собратьям-евреям, решив потягаться с Гитлером, Гиммлером и натянуть им
нос, похитив их жертву. В другой раз он так же страстно возжелает печеной
картошки, сосисок с булкой, экскурсии по Кольцу [популярная экскурсия
вокруг Манхэттена на пароходе]. Кое-что, однако, свидетельствовало, что
поверхностному Билли были ведомы и глубокие чувства. Бог его отцов все еще
много значил для него. Билли был пятнастый, все равно как картины Джексона
Поллока [Джексон Поллок (1912-1956) - американский художник, глава
абстрактного экспрессионизма, покрывал большие полотна узором из красочных
пятен], и еврейство было одной из главных в нем струек, а в этой мешанине
наблюдались и подтеки потаенного свойства - сексуальная слабость,
сексуальная приниженность. И в то же время ему жизнь была не в жизнь, если
его имя не мелькало в газетах. Кто-то сказал, что он так же неодолимо
тянется к публичности, как росток к свету. И вот же на-поди - свое участие
в спасательных операциях в Европе он от всех утаил.
Затерявшись в толпе беженцев, плывущих в Нью-Йорк, Фонштейн думал:
скольких, интересно, из них еще спас Билли. Чуть не все пассажиры по
большей части помалкивали. Люди с опытом в итоге приучаются жить своим
умом и не очень-то откровенничают. Фонштейн не знал покоя - все воображал,
чем займется в Нью-Йорке. По ночам, рассказывал он, когда пароход качало,
его - точно веревку с подвешенным грузом - то скручивало, то раскручивало.
Он предполагал, что раз уж Билли спас такую уймищу народу, он наверняка
позаботится о них. Фонштейн отнюдь не рассчитывал, что они соберутся
вместе и будут лить слезы наподобие Иосифа и его братьев. Ничего похожего.
Нет, их разместят в гостиницах, а не в гостиницах, так в старых
санаториях, а не в санаториях, так в каких-то добросердечных семьях.
Кое-кто наверняка пожелает податься в Палестину; большинство же отдаст
предпочтение США, выучит английский, найдет себе работу на фабрике или
поступит в техникум.
Но Фонштейн застрял на Эллис-Айленде. В ту пору беженцев в страну не
пускали.
- Кормили нас хорошо, - сказал он. - Спал я в зарешеченном бункере, на
верхних нарах. Оттуда был виден Манхэттен. Но мне сказали, что хочешь не
хочешь, а придется уехать на Кубу. Я все еще не знал, кто такой Билли, но
надеялся на его помощь. И через несколько недель "Роз продакшнз" прислало
одну тетку - переговорить со мной. Одета она была на манер молоденькой -
губы накрашены, высоченные каблуки, сережки, шляпка. Ноги как палки, с
виду актриса из еврейского театра, которую вот-вот переведут на возрастные
роли, жалкая, убитая. Себя она именовала dramatisten [драматической
актрисой (идиш)], ей шел по меньшей мере шестой десяток. Она сказала, что
мое дело передано в Еврейское общество помощи иммигрантам. Они обо мне
позаботятся. И чтобы я больше не рассчитывал на Билли Роза.
- Вас, должно быть, это выбило из колеи?
- Еще бы. Но меня так разбирало любопытство, что оно пересилило
огорчение. Я спросил у нее, кто он такой, этот человек, который меня спас.
Сказал, что хотел бы лично выразить благодарность Билли. Она отмахнулась.
Вот уж решительно ни к чему. Сказала: "Разве что после Кубы". Я увидел -
она не верит, что такое возможно. Я спросил: "Наверное, он печется не обо
мне одном?" - "Печется-то он печется, но в первую очередь о себе самом:
из-за цента удавится. Он очень знаменитый, несметно богатый, купил театр у
Зигфелда [Флоренц Зигфелд (1867-1932) - американский продюсер], его имя не
сходит со страниц газет. Что он за человек? Плюгавый, жадюга, ушлый.
Платит нищенское жалованье своим служащим, они его смертельно боятся.
Пижон каких мало, просиживает ночи напролет в кафе. Может звонить
губернатору Дьюи, когда ему заблагорассудится".
Так она сказала. И еще сказала:
"Он платит мне двадцать две монеты в неделю, и если я только заикнусь о
прибавке, выставит меня в два счета. Ну и что я буду делать, что? Второй
авеню [улица в Нью-Йорке, где помещались еврейские театры] пришел конец,
на еврейском вещании талантов пруд пруди. Если бы не хозяин, сгинуть бы
мне в Бронксе. А так по крайней мере я работаю на Бродвее. Но ты ж здесь
без году неделя, ничего в наших делах не смыслишь".
"Если бы он не спас меня от депортации, я бы погиб вслед за всеми моими
родственниками. Я обязан ему жизнью".
"Похоже на то", - согласилась она.
"Но разве не естественно было бы проявить интерес к человеку, которому
ты спас жизнь? Ну хоть поглядеть на него, пожать ему руку, сказать пару
слов?"
"Было бы то оно было, да быльем поросло", - сказала она.
- Мне постепенно стало ясно, - сказал Фонштейн, - что она очень больна.
Скорее всего туберкулезом. И белая она была не от пудры, а сама по себе.
Ну все равно как лимон - желтый. Я-то думал, это она так набелилась, а это
смерть так оповещала о себе. Туберкулезники часто бывают нетерпеливые,
раздражительные. Звали ее миссис Хамет - khomet, на идиш это значит хомут.
Она, как и я, родилась в Галиции. Мы и говорили похоже. Бубнили наподобие
китайцев. У тети Милдред был такой же выговор - потеха для других евреев,
а в еврейском мюзик-холле и вовсе умора.
"Хиас [еврейское общество помощи иммигрантам] достанет вам работу на
Кубе. Они о вас, ребятках, пекутся дай Бог всякому. Билли считает, что
война вступает в новую фазу. Рузвельт стоит за короля Сауда [Ибн Сауд
(1880-1953) - король Саудовской Аравии (1932-1953)], а арабы на дух не
переносят евреев и не пускают их в Палестину. Вот почему Билли переменил
тактику. Он с друзьями теперь фрахтует пароходы для беженцев. Румынское
правительство будет брать за места на них по пятидесяти долларов с головы,
а евреев там аж семьдесят тысяч. Деньжищ огребут - страшная сила. Но надо
торопиться: нацисты вот-вот захватят Румынию".
Фонштейн рассуждал весьма здраво:
... ... ... Продолжение "В связи с Белларозой" Вы можете прочитать здесь Читать целиком |