Письменный, Борис - Письменный - Явление ДухаПроза и поэзия >> Проза 90-х годов >> Письменный, Борис Читать целиком Борис Письменный. Явление Духа
---------------------------------------------------------------
© Copyright Борис Письменный
E-mail: bobap21@hotmail.com
Date: 09 Oct 2000
---------------------------------------------------------------
Впервые напечатано в книге "Охота к Перемен Мест", New York, 1995, Library
of Congress Cataloging-in-Publication Number 00-191672. Первая из трех
американских книг автора.
Дух прилетал в гости семьсот первым рейсом компании Финэйр. Я не видел
его больше двадцати лет и пока, разгоняясь и стопорясь, пробивался в
растущем трафике по скоростному шоссе Ван Вик все пытался представить себе
каким же глубоким стариком должен быть Дух, если и на моей памяти он был уже
дедом.Чем ближе к Кеннеди, тем живее представлялся он мне. Согнутая фигурка
Духа и его морщинистое удивленное лицо уже немного витали на приаэродромном
шоссе, вдоль которого мелькали домики Квинса, деревца в белорозовой
цветочной пене и щиты с группами авиалиний. Его становилось все больше и
больше, чтобы потом, в зале ожидания Дух материализовался совсем, задышал и
обрел тело, чтобы я бы смог лицезреть его целиком, взять за руку и привезти
к нам в Нью-Джерси.
Весна вышла солнечная и прохладная, 'ниже среднего' по нью-йоркским
стандартам, а по нашим-так в самый раз-стояли почти московские победные
майские дни; такие, когда утро встречает прохладой и ветром встречает река,
когда не спит, встает кудрявая, и вся страна встает, ясное дело, со славою.
Это как раз в такие дни у нас дома, на высокой пристройке под оцинкованной
крышей, на пятом без лифта этаже молодая, еще совсем живая и веселая мама,
напевая про 'кудрявую' невсклад-невлад, но от души, приносила к нашему
единственному окну таз с горячей мыльной водой. Мы вычищали проложенную
между рам аптечную вату в прилипших елочных иголках, находили какие-нибудь
копеечные медяшки, огрызок карандаша, желтую скорченную куриную лапку,
газетные замасленные обертки от ста грамм колбасы и серебряную шелуху от
плавленого сырка и прочей, висевшей зимой на морозе зафорточной провизии.С
длинным шорохом мы срывали бумажные полоски в засохшем мучном клейстере и,
враз, с шумным треском распахивали окно... И тогда наступала весна.
Ласковый майский ветер и грохот улицы врывались в комнату. За углом, в
Оружейном переулке у районных семейных бань, звенел трамвай; внизу, во
дворе, весело ругались бабы, звонче всех - жирная Маруська; шипела радужная
струя из дворницкого шланга; сладкий запах керосина и пыли щекотал нос;
'зима-лето-попугай!' истошно дразнили кого-то детки. Из одного окна
настойчиво пиликала скрипка; из другого - настойчиво звали к столу: -
Владимир, иди же, я тебе накладываю! Какие же глухие, закупоренные мы жили
всю зиму! Кубарем, обгоняя испуганных кошек, я слетал с лестницы и первым,
кого я замечал во дворе, был Дух. В окружении почтенной публики он сидел на
столе у дровяного сарая и прилаживал на плечах лямки своего трофейного
баяна. Ждали с нетерпением; выносили из дома табуретки; подтаскивали ящики
из-под кильки, сваленные у черного хода продмага. Ребята садились поодаль на
покатой крыше угольной ямы. И вот -- австрийский инструмент оживал, начинал
выделывать восьмерки; сверкая перламутровыми пуговицами, баян всхлипывал,
сморкался и хохотал, и наш жалкий двор переставал быть жалким, медленно
покачивался и кружился в ритме довоенного вальса.
-- Брысь отсель в ритме вальса! -- так цыкал и хрипел одноногий Пашка
'Пахан' на слишком приближавшихся пацанов и стучал костылем.
Женщины, в перелицованном крепдешине на ватных плечиках, укрывали
столярный верстак старыми газетами Правда и Британский Союзник, раскладывали
угощение -- крутые яйца, пучки зеленого лука и черняшку Рижского,
припушенного мукой. Посередине верстака, в честь Девятого Мая, водружалась
кастрюля с самогоном.
С соседней улицы Горького доносилось глухое радиоэхо; там шла и шумела
в качающемся звоне литавр и песен демонстрация трудящихся, откуда к нам
проходным двором забегал, ища где бы пописать, какой-нибудь лопух в
буклистой кепке с бумажным цветком.
-- А ну, эвакуируйся в ритме вальса на свою демонСрацию! -- шугал его
костылем Пашка, - ишь, налимонадился, козел!
А бабы, те наоборот, сочувствовали и жалели.
Баяниста звали Духом только приятели и больше заглаза; вообще-то к нему
обращались уважительно -- Сан-Макеич. -- Сыграйте нам, пожалуйста,
Сан-Макеич, как два уркана бежали с одесского кичмана... Нет, Люськи сегодня
еще не видели, Сан-Макеич... А еще про то, как в нашу гавань заходили
корабли... будьте уж так любезны, все очень Вас просЮт...
Был он пехотный капитан -- Александр Макеевич Духовичный,
прихрамывающий бывший фронтовик как многие в том дворе, донашивающие
гимнастерки, кто с культей в завернутой штанине галифе, кто без пальца, кто
с оббоженным, как копченая ветчина, лицом. На праздники они напивались
вдрызг и вдупель, крепче обычного, до мычания и мутных глаз, валились
навзничь, затравленно глазели по сторонам...
По гроб жизни в детской памяти сохранилась их бормотуха нам тогда еще
не совсем внятных отчаянно красивых присяг: - ...пускай погибну
безвозвратно, навек, друзья -- навек, друзья, но обещаю аккуратно пить буду
я, пить бу-у-ду я! Все это, известное, дорежимное, почему-то хочется
цитировать и цитировать -- только начни... Вот, еще одну строчку; как там:
...ничто меня не устрашит, и никакая сила ада мое сомненье не смутит! Слова
тут, каждое -- перл или сколок бутылочного стекла -- не важно! они для нас
несказанно дорогие крупицы нашего безалаберного дворового образования.
...В одном углу двора тимуровцы, взгромоздясь друг на дружку, делали
гимнастическую пирамиду; и у верхнего, с флагом Победы в руках, у
Вальки-Малыги, изображающего самолет, сползали на коленки черные футбольные
трусы. Его плохо оперившееся хозяйство болталось без присмотра; девочки
прыскали и закрывали глаза ладошками.
В другом конце двора -- сапожники играли в пристенку, где, чтобы
выиграть, надо было, растопырив пальцы одной руки, коснуться соседних монет.
Татарин Мирза немного не мог достать; он вытащил острое сапожное лезвие и --
полоснул себе жилы меж пальцев. Кровь брызнула на асфальт. Мирза дотянулся .
Он прикарманил двухгривенный, взяв другой, здоровой рукой, а потом,
испугавшись большой крови, стал бледнеть, превращаясь из смуглого в
зеленого, и наш участковый уполномоченный Полтора-Ивана, обзывая Мирзу прямо
в глаза Кильмандой, посадил в коляску своего милицейского мотоцикла и,
стреляя выхлопами, повез лечиться в районную поликлинику на Миуссы.
Отрезвев, мужики одаривали ребят конфетами; давали глотнуть тем, кто
постарше, добавляли и сами; матерились, ни с того ни с сего озлобленно
дрались. На все оставшиеся рубли покупали в кассе гармошки синих билетов и
всем двором шли в кино -- в Летний Сад Аквариум. Малыши протыривались,
клянчили: - Дядь, проведи... Их проводили. Говорили контролерше: - Этот со
мной. Мальчишки постарше, мы пролезали через щели в черное, гвоздями набитое
сырое нутро киношного павильона; оказывались промеж стен, откуда, через дыры
в фанерных перегородках могли видеть -- кто полэкрана, кто четверть, кто и
того меньше; зато -- какое это было ни с чем несравнимое счастье -- слышать
за стенкой победную киношную музыку, голоса киноартистов и в десятый раз
переживать Падение Берлина или Маленькую Маму, которая 'была взята в
качестве трофея у немецко-фашистских захватчиков'... Мы выучили фильмы
наизусть, и, даже те, кому не даставалось дыры в стене, он сидел в
куче-мале, сопел, слушал и воображал себе кино, чтобы в заветный переломный
момент страшного боя завопить вместе со всеми - Н-А-АШИ!
Телевизоров еще не знали. Летом мы ворочали чугунные гири или
забирались позырить в мутные окна женского отделения районных Оружейных
бань. - Накось выкуси! - орали бабы и плескали кипятком из шаечек.
А лютыми зимними вечерами, в проходном парадном - 'паратухе' дома номер
семнадцать, мы собирались у огромных батерей парового отопления, неказистых,
пыльных, но зато жарко и без экономии пышащих, как та наша жизнь. Один из
нас, по очереди, 'представлял', говорил: -Ты, Юрка - Монте-Кристо; Рафик,
ты, падла - фельдмаршал Роммель; а ты Филимон, уж извини, сегодня ты, бля,
Миледи... И каждый выдумывал свой ход: - Я на биплане У-2 лечу к
мушкетерам... Другой продолжал: - А я по тебе-огонь из гвардейской Катюши, а
Миледи - за жопу и в конверт... Мы играли в странную смесь книг, кино и
фантазий, в принципе, очень похожую на Круглый стол 13-ого Публичного канала
нью-йоркского телевидения, где именитые адвокаты и политиканы разыгрывают
варианты событий.Темы у нас были самые разные - и путешествия и страстная
любовь, но все это почему-то называлось - 'Играть в Войну'.
Бывало - один из нас представлял Духа с его баяном; и было чудно, когда
сам Дух, собственной персоной, и его подруга Люська - при полном
шестимесячном перманенте проходили через наше парадное.
Потом мы, как и многие другие, переехали в новые районы; и булыжные
Тверские-Ямские с чугунными тумбами у ворот для привязки ямских лошадей
остались в далеком детстве. Там же, где остались пресловутые дворы, жестокие
романсы и нищета -- неподдельная печать людей нашего околовоенного детства
-- семейства людей с общей памятью -- готовой выскочить чертиком из
табакерки -- только коснись...
Перед самой эмиграцией, один мой ортодоксальный приятель Эрик, с
горячностью неофита бросившийся в сионизм, задумал издавать хотя и кошерный,
но еврейский самиздатский журнал, Он попросил меня написать о мало кому
известном еврее, который первьм, еще до Александра Матросова, закрыл собой
амбразуру и чудом оправился от ранений. Однако, не его, а Матросова
назначили героем, постановили сделать легендой; 'политическая корректность'
- не новоамериканское изобретение. На каждого героя, как известно, даже на
Гагарина, отыщется двойник, который по разным соображениям в герои не вышел:
анкетой, носом, сомнительной фамилией или обрезанным окончанием...
Мы с Эриком приехали на 2-ую Тверскую-Ямскую. Я, изумленный, помалкивал
и только поражался тому, что Эрик заводит меня в мой собственный двор,
просит обождать внизу и скрывается в нашей паратухе - в третьем подъезде. Я
огляделся. Некогда опасно высокая крыша угольной ямы была, оказывается, от
горшка два вершка; сам дворик и дома были такими, в сущности, маленькими.
Задрав голову, я смотрел вверх, на пятый-проклятый - на наше окно; форточка
была открыта; у меня екало сердце: а вдруг все еще живы, так и живут там без
меня? Приступка в полкирпича под окном поросла травой. В свои пять лет я
спиной вылезал на нее и, цепляясь за раму, стоял на цыпочках, балансировал
на пятиэтажной высоте, где, однажды, мама, вдруг зайдя в комнату, увидела
мои пол-лица над самым срезом окна. Ничего, ничего...- прошептала она и,
охнув, осела за дверью. Я выкарабкался назад в комнату и придумал сказать
оглохшей трясущейся маме, что пришлось доставать мой перочинный ножик...
Эрик окликнул меня, сказал, что еврейский герой дома, но в неглиже и
скоро будет готов. Мы перекурили; потом поднялись по крутой лестнице и
позвонили. Нам открыл дверь Дух - Сан-Макеич. Кальсонные тесемки торчали
из-под брючины Духа, но на нем был приличный пиджак и даже галстук
красовался поверх байковой ковбойки,-Так это ты ко мне журналиста привел? -
спросил меня Дух и обнял. - Чевой-то вспомнили про войну, ты мне лучше про
своих маму-папу расскажи, как они, мои хорошие?
Я перевел тему, представив чернобородого сиониста-приятеля и его идею.
Дал Эрику высказаться про амбразуру, про подвиг, про современного
Бар-Кохбу...
Сан-Макеич вздыхал, ерзал, но не перебивал. Потом сказал: - Виноват
ребята, не пойдет это дело. Кто первый-второй - не важно. Матросов погиб, а
я вот -- зажился. Лучше вот чайку с сушками налью и вас послушаю. Честно
сказать, когда ранился, я был красноармеец как все; думать не думал, еврей
или нет. Что врать-то теперь! Тогда было много матросовых, евреи и неевреи.
- Ну как же Александр Макеевич, - настаивал Эрик. - У вас же должно
быть свое самосознание, происхождение, которого уже не надо стесняться.
- А я не стесняюсь, вот он знает.- Дух кивнул на меня. - 'Мы с
Кронштата', мы - со 2-ой Тверской, а кому этого мало или не нравится - что
поделаешь?
- Я, правда, не знал, что и вы - еврей, - ляпнул я.- Опять-двадцать
пять. Дух хмыкнул и вдруг расхохотался неожиданньм молодым колокольчиком. И
так, все хохоча, стал разливать нам чай из подгорелого дюралевого чайника.
- Знал-не знал, а сам ты кто знаешь? Чего бы ты о об этом вообще стал
'знать', если бы в тебя пальцем не тыкали, если не просвещали бы люди
добрые. Добрые? Как про нацию разговор заводят - жди подляны, вот-те крест.
Был у нас ротный политрук Калюжный - большой души человек. Давно уж
покойный. Подойдет, бывало, обнимет за плечи, заглянет в очи и мигнет
ласково: - А ты, браток, случаем не еврей? Меня раз десять пытал; надоело -
я и 'признался', чтоб он только отстал. - Конечно, - говорю. -- Коренной
еврей, по новоиерусалимскому дедушке.
Калюжный зафиксировал это в своей бухгалтерии. Так дуриком и зачислили
в евреи на всю войну. Поджимали, конечно, суки. Ограничивали... Это я только
позже узнал.
А насчет ранения.... Ты, к примеру, плаваешь хорошо? - обратился он к
Эрику.
- Как топор, -- сказал тот.
- Ну, это неважно, -- продолжал Дух. -- Тут интересное дело: кто
плавает, просто на воду ложится, ничего не делает, а не тонет. От одного
своего знания что-- ли, от веры, что может плыть. Так было с амбразурой:
поверил я, что могу лететь. И полетел. Какой же смысл кидать кишки на
пулемет? -- тож мякоть одна. Я выше полетел; зашурупил туда скатку, а сам
грохнулся на бетонный уступ и зашиб себе грудь. Больше не летал, врать не
буду. Веры такой больше не было.
От статьи Дух, извинившись, отказался. Чаю мы тогда попили и ушли ни с
чем.
...В аэропорту я нашел зал прилета и, убедившись на табло прибытий, что
московский рейс значился 'по расписанию', стал перетаптываться с ноги на
ноту у барьеров в полукружной толпе встречающих. Манекенно развернув плечи,
обычно парами -- блондинка-- брюнетка, из дверей-- размахаек по самому
центру авансцены вышагивали стюардессы международных линий. Они шли, цокая
каблучками; их ладные чемоданчики тянулись сзади на роликах, как послушные
таксы, Турок в красной феске с метелкой, усатые арабы и даже молодой черный
уборщик с мусорным совком, открыв рты, даже без всяких роликов тянулись
глазами вслед за этими синими птицами пока те совершенно не скрывались из
вида.
Пилоты, наоборот -- чаще по-- одиночке старались быстро, в обход,
миновать толпу ожидающих, как люди совсем посторонние в красочном спектакле
интернационального аэропорта. С конторским портфелем подмышкой они имели вид
утомленных служащих, торопящихся домой покушать и соснуть на диване.
За стеклянной стеной погрохатывало небо; а здесь, под высоким куполом
зала, раздавались корректно приглушенные звуки небесного вестибюля; здесь
все оказывались между землей и небом: хотелось летать, приземляться,
говорить на всех языках, целовать на прощание остающихся на земле; небрежно
посмеиваясь, вести на ужин в Манхеттен бортпроводниц, недавно отобедавших в
Стокгольме. Короче, у меня, как пружина из матраса, вдруг выпрыгивало давно
заржавевшее советское томление по невозможным глянцевым заграницам, начисто
отсутствующее, когда живешь в Америке. Стоишь в зале прилета у небрежно
болтающихся ворот и оттуда чудесньм образом возникают индусы в чалмах и
савсари, колониальные офицеры в песочных мундирах, клерки лондонского Сити;
за ними -- татуированные золотушные хипари, деревенские бабки в ярких
платках с петухами... Встречающие поднимают над головой таблички с именами
людей и компаний, впиваются глазами в нескончаемый парад-- алле: 'Вы с
какого рейса?' Прилетевшие, в свой черед, тоже впиваются глазами в
ожидающих.
Так, одна взмокшая, кого-- то напряженно высматривающая в толпе
косметическая синьора, судя по биркам, с испанскогорейса Иберии, вдруг мощно
глянула, как-- то очень интимно и даже безумно мне в самую душу, что я вмиг
от нее вспотел и, когда она, отлепившись, прошла дальше, меня еще мучило
чувство вины и всякие другие волнения, о которых за минуту до этого я и не
подозревал. -- Что, в самом деле, может такое быть -- как бритвой полоснула
и остался шрам, будто был жуткий роман, страсти,подозрения? И вот -- разрыв!
И все -- за одно мгновенье. Хотелось за нею бежать, просить за что-- то
прощенье, горячо объясняться и все такое, но, тут раздался небесный перезвон
и голос информатора сообщил, что 'произвел посадку самолет финской
авиакомпании, следующий из Москвы'.
Через какое-- то время пошли с нашей знакомой осанкой люди с синими
ярлыками Финнэйр. Кто налегке, кто, сгибаясь под неудобно навешанной
поклажей. В не по сезону тяжелых котиковых шубах прошла пара -- оба
низкорослые, без шеи; он -- с испуганным лицом, она -- в размазанной губной
помаде, свистящим шопотом хлестала мужа, повторяя в пространство: -- Все,
все, все! Правый каблук выворачивался из-- под нее наружу, отчего женщина
шла, хотя и угрожая, но криво качаясь, спотыкаясь и подпрыгивая.
Сразу вслед за нею, в неком подобии строя, появились несколько
мешковатые орденоносцы из делегации наших воинов-- ветеранов.
На расстоянии я пытался заглянуть внутрь, за двери, надеясь поскорее
заметить Сан-- Макеича и боясь, что вдруг -- я его неузнаю. Уже две или три
порции пассажиров прошли, и наступила пауза.
И тут- он появился в окружении белокурых финнских стюардесс. Он шел
довольно уверенно, с палочкой, рюкзак за плечами, в парусиновой фуражке, как
алтайский краевед; стюардессы совали ему авторучки и блокноты, будто прося
автограф, а он только махал рукой и посмеивался.
Я бросился через барьер к Духу, стащил с него рюкзак. Девушки стали
теперь мне предлагать блокноты, говоря по-- английски: -- Пожалуйста, вот,
передайте господину, он просил...
- Что вы просили, Сан-- Макеич? Дух расхохотался, глядя на меня через
свои сильные очки, в которых зрачки прыгали, как огромные виноградины. --
Переведи им, ради Бога, мое спасибо, ничего не надо. Вот -- смешные
девчонки; был бы я помоложе, вроде тебя... Замечательный полет, просто
замечательный, -- отвечал он мне, обнимая. Такое к тебе внимание и забота --
просто замечательные. Я хотел им в книгу жалоб благодарность поместить. По
ихнему не говорю, сам понимаешь, показываю рукой, что хочу написать -- так
они все слетелись, волнуются, лопочут, суют мне разные тетрадки,
карандаши...
Челюсть у Духа стала, как примороженная, от зубного протеза, отчего
говорил он теперь мультипликационным голосом Вини-Пуха.
Тут к нам приблизилась крупная усатая женщина в пиджаке, сплошь
завешанном орденами и медалями. -- Духовичный! -- строго сказала она. -- Я,
кажется, неоднократно предупреждала. Не были на объективке; результат налицо
-- не знаете, как себя вести за рубежом. Где группа и где вы! Можно
подумать, что кому-- то нужно особое приглашение?
- Товарищ Маклакова, все будет в порядке, вот же мой фактический
родственник, прибуду точно в срок.
- Надо было согласовать почетче, -- сказала Маклакова. Круто
повернулась и удалилась.
По дороге с аэропорта Дух, не отрываясь, глядел в окно, пробовал на
язык, произносил надписи, но русскими буквами: -- Лонг-- Исланд-- Эхит--
Ван-- Вуск...
- А-чо, по-немецки я все это могу читать. Правда, буквы одни.
Пока добирались до въезда на мост Трайборо, Дух сделал свой первый
вывод про Америку: -- Ну что ж, на Волоколамку похоже.
Гордый за Америку, будто все это я сам понастроил, я свернул на мост
Квинсборо, чтобы остановиться в даунтауне и ошарашить Духа настоящим Нью--
Йорком. -- Вы не очень устали с полета?
- Да нет, какой-- там! Как на ковре-- самолете; так все быстро -- не
ожидал; то -- кино, то журналы, то тебе кушать несут...
Движение немного схлынуло. Мы остановились у центра Рокфеллера; обошли
по периметру конькобежный каток. Щурыми зелененькими глазками Духа я смотрел
-- куда и он -- вверх, на будго покачивающиеся от ветра верхушки башен;
разглядывал сверкающие товарные витрины. Не знаю - чего я точно ждал, может
быть, думаю, услышать как человек-- легенда из моего неправдоподобного
булыжного Тверского-- Ямского детства невольно поразится -- заахает или
остолбенеет; еще бы -- после первого в жизни перелета через океан, впервые
увидеть манхеттенское столпотворенье!
По-человечески я считал, что это будет вполне заслуженное удивление,
которое, признаться, лично для меня самого как-- то в суматохе приезда
смешалось, пронесло-- проехало; и где-- то на дне сознания, уже
впоследствии, я, кажется, сожалел об этом; но потом -- суп с котом, фокус
первого неподдельного взгляда не воротить.
- Ну, Сан-- Макеич, - подталкивал я Духа, стараясь однако не
подсказывать ответ: -- Как оно-- ничего?
- Выс-с-окие дома, -- констатировал он, -- а потому как и называются
небоскребы. Глядя на витрины, Дух замечал: -- Этого добра у нас навалом, не
поверишь по всей Москве-- матушке всякое заграничное барахло и рекламы тебе
на каждом шагу. Говорил он мало. Старик постукивал палочкой и все больше
молчал. 'Впитывал', думалось мне; он, конечно, устал от далекого
путешествия. В его-- то годы.
Вечером, у нас дома Дух смущался, что оказался в центре внимания; что
на столе столько всего понаставлено специально для него.
Для каждого, кого встречал, как Дед Мороз он отыскивал в бездонном
своем рюкзаке какую-- нибудь расписную ложку, неожиданный латунный значок
БГТО или Осовиахима, а для понимающих -- зеленую как доллар, дореформенную
трешницу. От еды он почтительнейшим образом отказался; пил чай; дивясь,
прислушивался к нашим разговорам по-- английски, и смотрел телевизор.
В хронике как раз показывали встречу американского высокого гостя.
Тяжелый Ельцин, с заплывшими щелками глаз,приветствовал Клинтона, невнятно
бормоча и вообще уже совершенно смахивая на привидение покойного Брежнева.
Показывали украшенную к 50-- летию Победы Москву с огромным, вырезанным из
фанеры, Георгием-- Победоносцем -- маршалом Георгием Жуковьм, гарцующим на
белом коне и поражающим насмерть гидру фашизма.
- Ток-- что оттуда, -- поражался Дух. -- Вон она, Москва-- столица.
Какой маленький мир всеш-- ки... А ему говорили: -- Мистер Алекс, видите
какой интересный 'эксчейнж' получается -- наш президент туда, а Вы -- к
нам...
Пораньше мы отвели его в верхнюю гостевую спальню; и в мертвой тишине
нашего пригорода я слышал уже поздно ночью как старик охал, постанывал; и у
меня было какое-- то осторожно беспокойное беременное чувство, оттого что
будто под самьм моим сердцем билась единственная навеки невозвратная жизнь
старого двора с живыми моими мамой-- папой, соседями и друзьями-- приятелями
-- со всем тем, что в молодости кажется -- подумаешь! -- неважным; чего,
верилось, будет еще и еще больше, а на самом деле больше уже не было и не
будет никогда. Было многое, и, может быть, будет, но -- совсем уж другое.
На следующий день я отвез Сан-- Макеича в их гостиницу, где как раз
начиналась очередная объективка -- без тяжелых орденоносных своих пиджаков
дедушки и бабушки, вздыхая и ерзая на глубоких креслах, рассаживались вокруг
обеденного стола. Маклакова стучала карандашом, требуя внимания...
Не прошло и двух дней как Дух позвонил и попросил, чтобы я его забрал к
себе: -- Если можно.
Утром мы гуляли по улицам Джерси-- Сити. Место это отделено от
оконечности Манхетгена широким устьем Гудзона -- там, где он впадает в
Нижний Нью-- Йоркский залив Атлантического океана. Оттого, что городок
сравнительно небольшой и приземистый, и оттого, что набухший темной, почти
океанской водой Гудзон лежит плоско, на уровне таких же плоских, ведущих к
воде улиц, в Джерси-- Сити полно миражей, каких не увидишь нигде, даже в
самом Нью-Йорке.
Стоишь на улице Христофора Колумба и -- прямо перед тобой из земли
вырастают два великана Всемирного Торгового Центра, которые, в
действительности, далеко там -- за широченной рекой, в даунтауне Манхеттена;
завернешь направо за угол и -- вот, в метрах ста, рукою подать, стоит она
сама -- всеамериканская эмблема -- зеленая леди с факелом в правой руке. Все
это кажется так невероято близко, будто можно враз добежать, потому что с
уровня улицы никакой разделительной воды не видно, но ясно видны
краснокирпичные строения на острове Эллис; гладкая дорога туда пуста и
открыта глазам вплоть до самого постамента Статуи Свободы.
Даже прихрамывая, с палочкой, Дух быстро дошел со мной до предела, где
оптический обман прекращался. Терпко пахнуло тиной и бензином, полетели
альбатросы, и открылась ширь залива в мелких взбитых ветром барашках. На том
берегу, как лакированная сувенирная открытка, во всю длину стояли
кристаллические структуры Манхеттена -- сверкающие на майском солнце
международные страховые компании, банки и торговые гиганты.
А на этом -- все было проще и беднее -- на лавочках у парапета лежали,
грелись бродяги; кто-- то ловил рыбу; у ворот соседней стройки лежали
штабеля заготовленного материала и тут же -- еще неубранная мусорная свалка.
Рабочие в желтых касках лениво жевали принесенные из дому бутерброды,
устроившись на досках рядом с памятником жертвам злодейства в Хатыни - рядом
с замершим на бегу польским поручиком отчаянной Армии Льюдовой, бросившейся
грудь и сабли наголо, на немецкие панцырные дивизионы. Грудью на немецкие
танки бежал паренек в ладном мундире, пронзенный в спину сталинским штыком.
Дух снял свою парусиновую фуражку. Постоял у бронзового кирасира;
сказал мне, что он здесь пару часов посидит, погуляет один, и что я могу
спокойно отправляться по своим делам.
Позже, когда я вернулся, набежали плотные облака, готовые прорваться
дождем. От яркой туристической открытки остался скучный, в бурых в пятнах
засвеченный фон, а башни Манхеттена, походили уже не на сверкающие брикеты
дистанционного телеконтроля, а на мокрый забор. Лавочки парка опустели, и
только поляк все бежал прямо в Гудзон, резко выгнувшись от боли назад.
Сан-- Макеича я нашел сразу -- на мусорной свалке. Он и еще какой-- то
бездомный старик, смачно выражаясь, колотили по жестяньм банкам из-- под и
соды и пива. Бродяга в шинели стучал кирпичем, а Дух -- своею клюкою,
которую от ярости даже успел расщепить. Я бросился, чтобы скорей оттащить
его, но Дух сопротивлялся, и не ушел, пока не попрощался с бродягой за руку.
- Что это вас угораздило, Сан-- Макеич?
- Да вот, встретил тут демобилизованного; мы с ним отвели душу. Сидели
смотрели на ваш монумент; он мне что-- то говорил; потом пошел от злости
колошматить банки.
Я тоже вошел в азарт, а что еще делать? Банка по-- ихнему 'кан' --
'фрикин кан!' Попробуй сплющи с одного удара, а я научился -- хочешь покажу?
Я не стал объяснять Духу, что бездомный плющил банки не от злости на
подлое мироустройство, а чтобы как можно больше сплющенных их влезло в мешок
для сдачи посудного мусора; что за банки он получит свои пять центов за
штуку и что его где-- то найденная, будто бы воинская шинель, просто
случайна. Ничего такого я не сказал, но у меня появилась идея. Я вспомнил,
что где-- то на соседних улицах я в самом деле видел вывеску 'Американский
Легион -- Клуб Ветеранов Иностранных Войн'. Там стояла зеленая допотопная
пушка, вся в птичьем помете, и сидел, как на часах, на складном пляжном
стульчике старик, уставившись в пространство немигающим взглядом. На дверях,
сколько я помнил, висел тяжелый амбарный замок,но имелось и какое-- то
объявление в рамке. Старик на стульчике мог быть вполне ровесником Духа и,
должно быть, тоже участвовал во Второй Мировой. Он, помнится, был более--
менее благообразным -- седым и, главное, спокойным, т.е. выглядел, в целом,
нормальньм человеком. Не то, что "бомж" или "джанки". Дело в том, что у
американских ветеранов последующих военных компаний часто наблюдается, как
бы это сказать -- что-- то странное с головой. Отличаются они не только по
возрасту; и только постепенно научишься их опознавать.
Так ветерана войны в Корее я представляю себе по одному загадочному
пешеходу -- как призрак, плотно сбитый, всегда в одной и той же
нахлобученной на глаза бейзбольной шапке с козырьком, в любую дождь--
непогоду, даже чаще в такие ненастные дни, в сумерках быстрьм маршем он
проходит по улицам, не глядя по сторонам; он рвется вперед, куда устремлены
его безумные глаза. Поначалу я гадал-- сомневался -- не ходит ли человек
просто для здоровья, но соседи мне объяснили: -- Не бери в голову, это Брюс.
Был стрелком на летающей крепости и его сбили.
Вывод получался немного странный: раз -- такое дело, то -- все понятно:
тебя бы сбили в Корее и ты -- ходил бы, как заводной.
... ... ... Продолжение "Явление Духа" Вы можете прочитать здесь Читать целиком |