Кинзбурская, Инна - Кинзбурская - Дорога на высотуПроза и поэзия >> Проза 90-х годов >> Кинзбурская, Инна Читать целиком Инна Кинзбурская. Дорога на высоту
---------------------------------------------------------------
Инна Кинзбурская. "Дорога на высоту"
(C) Copyright Инна Борисовна Кинзбурская
Email: mnashe@hotmail.com
WWW: http://mnashe.tripod.com
Date: 1994-1999
OCR: Менашше Эльяшув
---------------------------------------------------------------
(c) Инна Кинзбурская, 1998 г
Несколько лет назад Инна Кинзбурская выпустила небольшую книжку "Один год
в Израиле" Это были записки "свеженького" репатрианта, читалась она с
интересом, олимы говорили: "Да, это мы, так было с нами".
В новой книге автор продолжает рассказывать о жизни выходцев из бывшего
Союза на исторической родине, о людях, с которыми сводит судьба. "Дорога на
высоту" -- это и метафора (алия -- от ивритского слова "лаалот" --
подниматься), и реальный путь от порога до порога, от брошенного дома в
небольшом украинском городке до маленького домика в горах на святой земле.
Книгу можно было бы назвать "Мой Израиль", это мир, в котором живет
автор. Думается, что и читатели найдут здесь много знакомого им, созвучного
их мыслям, восприятию происходящего вокруг.
От автора.
Вдруг кто-то из читателей захочет узнать себя в персонажах моей книги --
напрасный труд. Все герои мои вымышленные, как у всех пишущих -- образы
собирательные. А если с вами тоже случались такие события, это просто
совпадение, потому что такое случалось со многими.
И вообще, все это происходило не на Севере, а на Юге...
Содержание
Два дня из жизни Домских
Возвращение домой
И настало утро
Дорога на высоту (записки в пути)
Вася
В старом доме
Фонтаны
Чехарда
Тридцать лет спустя или Встреча в шаббат
* ДВА ДНЯ ИЗ ЖИЗНИ ДОМСКИХ *
ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ
-- Привет, -- нарочито-бодро сказала она, сойдя на перрон со ступеней
вагона.
-- Привет, -- тускло произнес он, -- принимая из ее рук дорожные сумки.
Взгляд его скользнул по ее лицу и исчез.
-- Вот так встречают жену, -- шутливо-обижено сказала она и чуть
запрокинула голову, показывая, что ожидает поцелуя.
Он немного помедлил, но все же, не опуская сумки на землю, наклонился к
ней и прикоснулся губами к щеке. И тут же отстранился.
-- Пойдем, автобус уйдет.
Стало неприятно, муторно. Не оттого, что он повернулся и пошел, и хорошо,
что ушел вперед. Это была досада -- на себя. Она не собиралась вступать с ним
в игру, в эту пошлую игру. Фальшивую ноту она взяла неожиданно для себя
самой.
Она пошла сзади, не пытаясь догнать.
Он был высок, узкоплеч, немного сутул, но во всей его фигуре было какое-
то ленивое изящество, непоказная упругая мужская сила. Она знала, что он
силен и крепок, когда-то он легко носил ее на руках. А сейчас свободно и
быстро шагал с тяжелыми сумками. В Москве ей пришлось взять носильщика.
Он все ускорял шаг, и чтобы не очень отстать, она почти бежала.
Когда они подошли, автобус был уже полон. Протискиваться пришлось с
усилиями, уговоры потесниться не помогали. Наконец, оба оказались внутри
автобуса. Плотная человеческая масса отделяла их друг от друга. Он стоял к
ней спиной, но был выше других, и она видела его крепкую шею и беспорядок
темных волос на его голове.
Хорошо, что нельзя поднять руку, дотянуться пригладить их.
Еще сорок минут. Тайм-аут продлевался на сорок минут. Можно еще не искать
тему для разговора. И не думать. Будь, что будет.
На своей остановке они тоже с трудом выбрались из автобуса, он поставил
на тротуар сумки, чтобы перевести дух и поправить одежду. Молча вынул
сигарету, закурил. Он курил мало, редко, а тут, похоже, искал занятие,
позволяющее молчать.
Они стояли одни на темнеющей улице, наверное, и для него молчание стало
тягостным, он кивнул на утрамбованные сумки, усмехнулся:
-- Ты с собой прихватила пол-Вильнюса?
-- И еще пол-Риги. -- Настроиться на эту волну было нетрудно.
-- Как?
-- Нырнула на выходной.
-- И с уловом...
Он не спрашивал, он посмеивался -- над ее энергией и весом сумок. Как
прежде. Потом затянулся сигаретным дымом и, выпуская его кольцами, уже
серьезно спросил:
-- В Риге еще можно что-то купить?
-- Как видишь. -- Понимай так: если очень захотеть, можно. А она хотела.
-- Я думал -- это уже преданье старины глубокой.
Когда-то, только поженившись, они отправились в зимний отпуск в
Прибалтику. Бродили вдоль хмурого холодного Балтийского моря. Он покупал ей
красивые, тогда не такие уж дорогие вещицы, она радовалась и смеялась. Но с
тех пор в стране все так изменилось. И не только в стране, в их маленьком
мире -- тоже.
Она стала рассказывать о рижских магазинах -- совсем другие. Он слушал
молча, потом вдруг резко бросил недокуренную сигарету, сказал:
-- Пойдем, -- и взял сумки.
Они не видались почти месяц -- такая долгая была у нее командировка.
x x x
Ее вызвал к себе начальник отдела.
-- Светлана, ты знаешь, какая в Прибалтике погода?
-- Конечно. Там всегда в это время идет дождь.
-- Значит, не забудь зонтик.
Она поняла: опять посылают на атомную, что недалеко от Вильнюса. Там
готовили к пуску новый энергоблок. -- Обязательно ехать? -- спросила Светлана.
Вместо ответа он протянул ей телеграмму. Высокое министерское начальство
требовало, чтобы на станцию прибыл специалист по программам оперативного
управления.
-- Ну -- как? Обязательно?
Эта атомная станция была ужасно важным государственным объектом, хотя,
честно говоря, зачем такая махина воздвигнута на краю земли в маленькой
республике, они никак не могли понять. Но вычислительные машины их фирмы
работали по всей советской земле, им с Украины приходилось ездить и в
Казахстан и на Дальний Восток. Дело это было привычное и не такое уж
неприятное. А в Прибалтику прокатиться -- кто откажется?
Но... сейчас она не может ехать. Не может. Сейчас -- она не должна ехать.
Кого предложить вместо себя? Светлана перебирала в уме -- те, кто мог
справиться, как раз были в отъезде. Все-таки она назвала одну из своих
коллег.
-- Пошлите ее.
Лицо начальника выразило удивление.
-- Ты же знаешь -- пуск. Там сейчас все министры и замминистры. Нужен
специалист.
Ах, как это лестно и -- как некстати.
Светлана представила себе знакомый, а впрочем они всюду похожи, машинный
зал. Шкафы, набитые электроникой, ряды экранных пультов. На станции вечно
торчал кто-то из их института, приходилось что-то стыковать и долизывать.
Полгода назад там была и Светлана. Вычислительный комплекс тогда только
отладили, она ездила запускать программы их лаборатории, все прошло
сравнительно быстро и гладко, программы работали. Что сейчас случилось,
отсюда не разберешь.
Она мысленно села за пульт, нажала клавишу. И почувствовала, как внутри
все напряглось. Знакомое ощущение -- напряжение перед стартом. Пожалуй,
Светлана любила эти недели на пуске, работу с темна и до темна, полную
отдачу. Даже крики и указания высокого начальства -- его всегда на пуск
съезжалось очень много -- не мешали Светлане быть сосредоточенной, делать то,
что нужно.
После долгих месяцев писания программ за рабочим столом, после тягучих
смен отладки этих программ в институтском машинном зале, эти суматошные дни
приносили ей радость. Это было проверкой -- что она знала, что умела. Чего
стоила.
Но сейчас она не может ехать.
-- Ну? -- спросил начальник.
-- Понимаю...
-- Ну, и ладушки.
С высоким начальством не спорят.
Начальник отдела вызвал секретаршу и велел срочно оформить Домской
командировку.
-- Ехать завтра утром.
-- Завтра?
Она вернулась в лабораторию, села за свой рабочий стол и полчаса тупо
смотрела на чистый лист бумаги. Потом подумала:
-- Может, и к лучшему.
Кажется, она произнесла это вслух.
Светлана почувствовала знакомый прилив энергии. До утра надо переделать
кучу дел, а главное -- срочно позвонить маме, чтобы взяла дочку, Светку-
младшую. Ее нельзя сейчас оставлять с отцом.
Светлана поднялась, готовая ехать, и направилась на первый этаж
институтского здания, где был междугородный телефон.
x x x
Сейчас, преодолевая эти двести метров от остановки до дома, Светлана
старалась ни о чем не думать. Будь, что будет.
Решить все равно она ничего не могла, все зависело не от нее одной, но
главное, Светлана еще ничего не решила для себя, и она гнала прочь
бесконечные мысли о том, что с ними случилось, почему, что надо делать и чем
все это кончится. А может, кончилось -- уже? И делать ничего не надо?
Она ко всему готова. Готова?
Она старалась не думать, но мысли эти были с ней и сейчас, как весь этот
месяц в командировке, даже тогда, когда она садилась за пульт и вызывала на
экран программу. Даже тогда, когда ругалась с начальством, требуя, чтобы
проверили технику, наладили технику -- из-за этого были сбои в программах.
Мысли эти заползали под корку, громоздились там и жили себе самостоятельно,
неуправляемые никакой математикой. А когда Светлана, уставшая, валилась на
гостиничную кровать, мысли выползали -- вот они, мы, ты нас не дожевала. Жуй,
несчастная!
Хотя несчастной она себя не чувствовала, она не могла позволить себе быть
несчастной. Но счастья, которое было, она его держала в руках -- где оно?
Как случилось, что они поженились? Вот уже почти десять лет... Судьба?
Может, это и есть судьба? Странная какая-то сводница. Нет, нет, это не могла
быть случайность. А что? Была -- любовь? Любовь -- была? И есть ли еще --
любовь? Или что -- есть?
Ведь она нравилась -- другим. Она могла выйти замуж -- раньше. Как выходили
многие ее однокурсницы: пора, и выходили замуж. Но Светлану все что-то
уводило, вело -- мимо. Чего-то она ждала. Чтоб вспыхнул свет. Чтоб замерло в
груди. А вот -- не замирало.
На втором курсе в нее был влюблен филолог, это тянулось долго. Они часто
бывали вместе, вокруг считали, что они -- пара, что женитьба их -- дело
времени. Когда Светлану спрашивали об этом, она смеялась, говорила:
-- Что вы, мы -- друзья.
И держала своего приятеля чуть-чуть на расстоянии.
Филолог был красивый, полноватый, правда, несколько женственный, с
мягкими розовыми губами. Еще в самом начале, когда они только познакомились
в какой-то студенческой компании, он пошел провожать Светлану, попытался ее
поцеловать, прикоснулся губами к щеке. Это было неприятно, она отстранилась.
Он понял, больше целовать не пытался, но стал бывать у нее, -- может быть,
решил, что время поработает на него.
Светлана всегда радовалась его приходу. Тогда она не задумывалась --
почему? Был ли он в самом деле так умен, как казалось, и так ли невероятно
много знал? Она могла слушать его бесконечно. Он заходил за ней на факультет
после занятий, и они шли, куда глаза глядят, бродили по огромному тенистому
парку. Спутник ее говорил и говорил, казалось, это могло длиться вечно, она
будет слушать.
Он был старше Светланы, но все равно очень молод, сейчас, вспоминая, она
понимала это -- каким он был молодым, и с неудержимостью юности увлекался все
чем-то новым и новым, словно не мог допустить, что в мире осталось что-то,
чего он не прочел, не узнал, не понял. Господи, разве это возможно?
Он делал открытие за открытием, теперь она понимала, что так только
казалось ему, он открывал -- для себя, давно, наверное, известное
человечеству. Но он отыскивал глубину и нырял в нее, увлекая за собой
Светлану.
У нее кружилась голова от этих плаваний. И тогда она спасалась иронией:
-- Хорошо филологам: читай себе книжки и сдавай экзамены.
Свою математику она не променяла бы ни на какую другую науку, в цифрах и
формулах была стройность, гармония, словно на них покоилась основа
мироздания. Тогда, в восемнадцать лет, Светлана, понятно, не думала о
мироздании, это сейчас она понимала: господи, как хорошо, что она прочно
стоит на ногах, что есть у нее нормальная мирская профессия и владеет она
своей профессией неплохо, в любой ситуации, на любых ухабах это дает силы. А
тогда она просто училась. Науки давались ей легко, сызмальства она привыкла,
так ее приучила мама, все, что делала, делать хорошо, и Светлана училась
добросовестно. И с удовольствием. Ей нравилось то, чему ее учили.
Но за стенами факультета она не думала о математике. Кроме формул, цифр,
головоломных задач, существовала тьма интересных вещей. Она и раньше, в
школе, много читала, но это было обычное чтение -- сюжеты, герои, любовь. Ее
филолог, казалось, не следил за сюжетом, любовь в книгах его не интересовала
читал совсем не то, что полагалось по программе. Он увлекался историей. За
жуткие по тем временам деньги он купил у букиниста Соловьева. Почти наделю
он не появлялся у Светланы, а когда пришел, спросил:
-- Хочешь прочесть о Петре? Правду о Петре -- хочешь?
-- Я еще в школе читала Толстого.
-- Ах, какая умная девочка. И по истории у тебя было пять?
-- Нет. Больше чем на четверку я не тянула.
-- Все же -- советую.
-- Давай.
Он принес ей серенький томик, Светлана не спала несколько ночей, она
всегда читала по ночам. Возвращая книгу, сказала:
-- Темная история с этой историей.
-- Страшная, -- сказал он, -- страшная история РОССИИ. Чем больше узнаешь...
Хочешь, я принесу тебе другие тома? Об эпохе Ивана Грозного?
Он стал говорить о других веках, других царях, она и сейчас, казалось,
слышала его голос. Время словно сдвигалось, туман редел, она жила в иные
эпохи, люди вокруг были незнакомы. Но оттуда сюда, к ним, тянулись нити,
может быть, не все видели их, эти нити. А он -- видел. Он живописал, но умел
и все расчленить, расставить по полочкам. Они возвращались из путешествия
обратно в последнюю треть двадцатого века, здесь тоже было страшно, но он
отряхивался, смахивал пыль с сандалий и шел обедать. А у нее еще долго
кружилась голова.
Любил ли он ее? Или она была единственной, способной его слушать? Ему это
было необходимо -- аудитория, пусть даже из одного человека. Иногда она
пыталась сказать что-то свое, он не мог этого допустить. Она умная девочка,
он согласен, но что за глупости она говорит.
Потом он нырнул в Достоевского. Он погрузился в него, как уходят под воду
и, кажется, не собирался всплывать. Но у него, наверное, был надежный
скафандр, а у нее -- не было, она вообще не умела плавать и чуть не оказалась
на дне, во всяком случае нахлебалась достаточно.
Она проглатывала очередной роман, а потом смотрела на своих знакомых, на
случайных встречных, на прохожих на улице и видела в них Мышкиных,
Раскольниковых, Ставрогиных. Это становилось навязчивым, как болезнь.
-- Света, -- спросил встревоженный филолог, -- это у тебя что -- игра?
-- Нет, я серьезно.
-- Но они все давно умерли, сейчас другое время, ты же знаешь.
-- Да, конечно, -- согласилась Светлана. -- Но потомки их живы.
-- Ха! -- сказал филолог. -- Ни у кого из них не было детей. Откуда потомки?
Иронию она понимала.
-- Может, у них были незаконнорожденные дети...
Они сидели в комнате, она подошла к окну, распахнула его. Внизу, как
всегда, куда-то двигались люди.
-- Смотри, -- сказала Светлана, -- они все вышли из книг Достоевского.
-- Ну-ну... -- произнес он. Мол, ничего не скажешь, способная у него
ученица. Переплюнула его, учителя. Только куда это тебя заведет?
Но неожиданно для обоих их завело в тупик, и дать задний ход уже не
получилось.
-- Слушай, -- не то спросила, не то просто подумала вслух Светлана, -- а от
кого из героев Достоевского ведет твоя родословная
Он перестал посмеиваться и сказал серьезно, глядя в глаза Светлане:
-- Я не от них, я от самого Федора Михайловича.
-- Ого! Вот это мания!
-- Да, -- сказал он и стал смотреть в окно, но не на людей, а куда-то
вдаль. -- Во мне болит. Это моя боль.
Что-то странное, смутное поднялось в ней.
-- Ты что-то путаешь. Это -- великая Русь. А ты, кажется, еврей.
Он досадливо поморщился и заходил по комнате.
-- Какой я, к черту, еврей? Я русский. Я здесь родился. Я впитал все это.
Это -- мое.
Она и сейчас помнит -- показалось, что под ногами поползла земля,
качнулась. Что это было? Наитие? Голос предков? Или внутреннее чутье уловило
фальшь?
-- Теперь моя очередь спросить: ты серьезно?
-- Вполне.
Он помолчал, походил по комнате, еще раз сказал: "Вполне", опять
помолчал. Потом подошел к ней вплотную, остановился, усмехнулся, нехорошо
усмехнулся:
-- Уж не хочешь ли ты сказать, что при русском папе все-таки принадлежишь
к богоизбранному народу. Конечно, у того народа главное -- мамина кровь. О!
Это сейчас становится модным. Вспоминают о своей принадлежности, вытаскивают
на свет божий документы, которые раньше прятали. И валят туда. Туда! Кому
удается. Такое вот свободомыслие. А знаешь, почему едут? Думаешь, увлекают
идеи сионизма? Просто захотелось вкусно поесть.
-- А почему бы не поесть вкусно? Я тоже люблю. А ты -- нет?
Они еще никогда не говорили так резко, враждебно. Светлана помнит его
лицо -- нехорошее, недоброе. Его не остановила даже ее полушутка.
-- Что ты знаешь о еврейском народе? О его истории? Культуре? Что там
сейчас? Язык? Возможна принадлежность к народу без языка?
Ее принадлежность? Русский папа, который с ними не жил, оставил ей в
наследство свою фамилию. Это был пропуск в жизнь. Она не говорила об этом с
чужими людьми. Но они, кажется, не совсем чужие. Можно и высказаться. Тем
более, что ее приятель -- со всех сторон богоизбранный. И отрекается.
-- Я и в самом деле ничего не знаю. Ни-че-го. Ну и что? Поэтому во мне
другая кровь? Все они, -- Светлана кивнула в сторону улицы, -- отлично знают,
кто моя мама. И твоя, кстати, тоже.
-- А мне плевать, -- сказал он. -- Достоевский -- это мое. А псалмы царя
Давида -- извини...
Он опять стал шагать по комнате, останавливался и снова начинал
двигаться. А она стояла, будто замерла, прижавшись плечом к оконной раме.
-- Я и псалмов не знаю, и не знаю, кто такой царь Давид. Я слыхала только
о мудром царе Соломоне. Это не одно и то же?
-- Почти что. Это отец и сын.
-- Да? А на каком языке там говорят?
-- На иврите, -- сказал филолог, он действительно знал все на свете. -- Это
язык Торы и древних еврейских мудрецов. Сейчас в Израиле говорят на этом
языке.
-- А что такое "Тора"?
-- Книга. Евреи считают, что эта книга дана народу самим Господом Богом.
Могу достать в русском переводе. Будешь читать?
-- Когда-нибудь, -- тихо сказала Светлана. -- Сейчас у меня курсовая.
Он не приходил несколько дней, а потом явился, сказал, забудь чушь, что
он городил. Это все чепуха.
-- Какое имеет значение -- кто ты, кто я? Важно -- ты и я. И я тебя люблю,
ты это знаешь, конечно знаешь. Я хочу, чтобы мы всегда были вместе. Мне
осталось учиться всего полгода.
-- Но мне еще долго учиться, -- сказала Светлана, -- и я не собираюсь замуж.
Она хотела сказать: "Я не люблю тебя, и ты это тоже знаешь". Но ей было
жаль его.
Он приходил еще, может быть, он в самом деле любил ее, он не мог поверить
в то, что эта упрямая девочка перестала его слушать.
Несколько лет назад они случайно столкнулись у прилавка магазина.
Светлана приезжала к маме и пошла купить что-нибудь к ужину, пока мама была
на работе. Филолог был толстый, с толстым портфелем, в этот портфель сверху,
на книги, он положил хлеб и колбасу.
-- Ты один? -- с сочувствием спросила Светлана, кивнув на портфель, в
котором была холостяцкая снедь.
-- Почему? Нет. Просто жена с дочкой сейчас отдыхают. -- По тону было
видно, что он доволен собой и не нуждается в сочувствии.
-- Ты, наверное, уже доктор наук? -- спросила Светлана. Он не отходил, и
надо было что-то сказать.
-- Пока только кандидат. Но -- доцент.
Похоже, в его жизни все было в порядке.
И сейчас, спустя столько лет, в душной гостинице, жуя свою бесконечную
мысленную жвачку, она испытала облегчение от того, что все так кончилось.
Позже, уже на четвертом курсе, Светлана случайно попала в компанию
физиков. У кого-то из знакомых, сейчас она даже не помнит, у кого, был день
рождения, ее пригласили, она раздумывала идти или не идти, все-таки пошла,
там царили ироничные умные мальчики, она вошла в их круг сразу и легко,
будто знала их всегда. В той компании были, конечно, не только физики, а
разный профессиональный сброд, физиками их окрестили для простоты, а может,
чтоб было ясно -- не лирики.
Они были интеллектуальные мальчики. Они все были евреи. Или половинки,
как она. Иногда, правда, заплывал в их заводь представитель коренной
национальности, пытался настроиться на волну иронии. Эта волна спасала,
держала на плаву богоизбранное нацменьшинство, а у коренного ничего не
выходило. Но чтобы прилично выглядеть, чтобы о нем не подумали плохо -- не
дай Бог! -- каждый из этих считал своим долгом объясняться в любви к
талантливому еврейскому народу.
Светлану тошнило от этих од.
Город, где Светлана жила и училась, был не столица, но большой миллионный
город, молодежь здесь встречалась разная. Светланины приятели были из тех,
кто дышал воздухом своего времени. Они передавали друг другу толстые журналы
с новинками, в которых было "что-то", доставали потрепанные ксероксы
творений, написанных далеко от Москвы: на Западе -- за океаном и на Востоке --
за колючей проволокой. Вечерами, сидя у кого-нибудь дома, они шарили по
эфиру и ловили русскую речь издалека. Ходили слушать заезжих поэтов.
Подолгу говорили потом, но не тирадами, не монологами, а полуфразами,
легко понимая друг друга, возможно, они одинаково воспринимали то, что
происходило в жизни. И понимали, что бессмысленно вот тут, в этом углу или
на кухне, говорить с пафосом.
x x x
Они вошли в подъезд и стали подниматься к себе на третий этаж. Светлана
шла впереди, он сзади. Когда подошли к двери, Светлана посторонилась, чтобы
он открыл дверь ключом. Он открыл, пропустил Светлану вперед, зашел сам.
Щелчок замка показался чересчур громким.
Он поставил сумки, снял обувь, прошел в комнату, включил телевизор.
Светлана тоже сбросила туфли, под босыми пятками ощутила знакомое тепло
коврового настила. Год назад они раздобыли этот настил, радовались,
прилаживая его на полу в коридоре. Двери в комнаты были открыты, Светлана
оглядела свою ворсово-полированную обитель. Свою крепость. Их крепость. Была
-- их.
Все и сейчас выглядело нарядно и чисто, не было пыли, вещи не валялись
Значит, он убрал. К ее приезду. Ждал? Или что-то хотел доказать?
В эту секунду, спасая Светлану, зазвонил телефон. Она рванулась к трубке.
-- Алло...
-- Мама, -- услышала Светлана родной теплый голос. -- Ой, как хорошо, что ты
уже дома! Когда ты за мной приедешь?
-- В субботу. Подождешь до субботы? Разве тебе плохо у бабушки?
-- Мне хорошо у бабушки. Но я очень по тебе соскучилась.
-- И я тоже -- очень-очень соскучилась. И много-много тебе привезла
подарков.
-- Правда?!
Светка-младшая еще что-то щебетала, Светлана давилась слезами, потом
перестала их сдерживать, слезы текли, Светлана ладонью растирала их по лицу.
В трубке послышался мамин голос:
-- Все нормально? Доехала хорошо? Толя встретил?
-- Это ты ему сообщила, что я приезжаю?
-- Да. Разве не нужно было?
Светлана не ответила.
-- Значит, до субботы, -- сказала мама. -- И будь умницей, дочка.
Вот какая у нее мудрая мама. Она всегда все понимала. Хорошо, что у нее
такая мама.
x x x
Сколько Светлана себя помнит, мама работала -- и до сих пор пашет -- в
проектном институте. Говорили, что она очень толковый инженер, но
продвижения по службе не было и нет. В мамином институте -- казалось
Светлане, -- была вечная гонка, сплошные авралы и какие-то "жутко
ответственные объекты", к которым всегда приходилось "подключать" маму. Как
источник энергии.
Мама никогда не сетует, она, наверное, находит в работе смысл своего
существования, иногда только произносит что-то вроде:
-- Боже, какие идиоты.
Но дело свое делает безотказно.
Правда, сейчас мама уже немножко не та, каждый раз, приезжая к ней,
Светлана замечает на ее лице новые следы, которые оставляет время. Грустно.
Но что делать? И она, Светлана, уже не девочка. У нее у самой -- дочь.
А тогда они с мамой были обе совсем молодые.
Светлана с приятелями сидела в ее маленькой комнате прямо на полу,
укрытом толстым ковром. Один из гостей только что приехал из столицы, привез
отпечатанные на машинке стихи опального поэта и читал их. Слушали молча.
Светлана пыталась уловить непривычную мелодию длинной строки, не
получалось, она не понимала того, что читали, не понимала поэта. Но стало
почему-то очень грустно, что-то накатило. Она и сейчас помнит то странное
чувство грусти и пустоты. Опальный поэт был еврей, он страдал, ему пришлось
покинуть страну, это ужасно. Но почему он подался не на родину предков, а
совсем в другие края?
Когда кончили читать, стали говорить о стихах и о человеке, который их
написал, а Светлане хотелось тишины. Побыть одной. Но они все говорили и не
собирались уходить, они удобно устроились на ковре, она поняла, что ей вот
сейчас, немедленно, нужно глотнуть свежего воздуха и открыла окно, хотя была
осень. Почему-то никто не удивился.
Вместе с сырым холодом в комнату ворвался хрип знаменитого барда -- кто-то
гулял по улице с магнитофоном.
Один из мальчиков сказал:
-- А ведь и этот -- наш.
-- Естественно, -- отозвался другой лениво-насмешливо. -- Человек хороший,
значит, наш.
-- Трудно хорошим людям, -- тоже лениво, без эмоций произнес третий.
Наверное, он жалел не только барда.
-- А я все думаю, чего это мне так трудно, -- подал голос еще один. --
Наверное, я очень хороший человек.
Ах, мальчики, им бы только позубоскалить!
Светлана проводила приятелей и зашла в комнату к маме. В комнате был
полумрак, -- может быть, поэтому мамино лицо показалось Светлане осунувшимся
и усталым. Красивое, конечно, красивое, но вот уже у рта появились морщинки.
Мама -- человек хороший. И ей трудно. Она ведь еще молодая, и все время одна.
Они с папой разошлись давным-давно. Папа уже не платил алименты: дочь
выросла. Трудно хорошим людям, и не только поэтам.
-- Мама, -- неожиданно для себя самой вдруг сказала Светлана, -- может, там
бы тебя больше ценили?
-- Где -- там?
-- Слышала анекдот: стоят двое, разговаривают, подходит третий: "Я не
знаю, о чем вы говорите, но ехать надо".
-- Ты хочешь ехать в Израиль?
-- Я? Нет. Но мне обидно за тебя.
-- Почему? Разве я выгляжу жалкой? Я бы этого не хотела.
-- Ну что ты, мама. Ты такая красивая, -- она обняла маму. -- Но может, там
больше нужны умные и красивые женщины.
Мама молчала.
-- Или ты боишься, что коммунизм построят без тебя? Вкалывала, вкалывала и
уехала, а здесь отпразднуют победу коммунизма, и тебе не достанутся лавры.
Мама, наконец, улыбнулась.
-- Ничего они без меня не построят. Не только коммунизм. Они без меня не
смогут сделать правильный расчет котла, и он взорвется. И будет много жертв.
Я не могу этого допустить.
-- Ах, какая сознательность! Но обрати внимание: ты сказала -- "они".
-- Что поделаешь, Света. Сколько бы я ни твердила "мы", ничего не
изменится, о нас говорят "они". Может, у тебя будет все по-другому. У твоих
детей. Хотя... смотря за кого ты выйдешь замуж...
Она замолчала, обе они молчали. Потом мама сказала, без тени грусти, без
пафоса, ровным таким голосом:
-- Что делать? Мы здесь родились, мы не выбирали место, где родиться.
Зачем выбирать -- где умереть?
-- Ма!
-- Что "ма"? Умирать все равно придется, хочешь не хочешь, -- она
произнесла "хошь-не-хошь". -- А здесь я хоть пользу приношу. И работу свою
люблю. Но чего это вдруг? Это так дурно влияют на тебя твои друзья-сионисты?
-- Какие они сионисты? -- вдруг, как часто бывало в разговоре с мамой, она
высказала то, о чем раньше не думала, что только смутно ощущала. -- Они
подпольные евреи. И те, кто половинки, и те, кто целые. Те, кто целые,
конечно, пишут в анкетах, как положено. Но никто из них не выйдет на площадь
с шестиконечной звездой.
-- И правильно, -- сказала мама. -- Это было бы глупо. Они собираются
уезжать?
-- Ни, боже мой! За океан их никто не зовет. О Ближнем Востоке они и
думать не хотят. Но как приятно рассказывать, что был в Прибалтике, заходил
в синагогу и -- ax! -- какое снизошло на него озарение. А в Ленинграде
встречался с дядей-отказником. Та-ай-но!
-- Светка, -- мама ласково погладила ее распущенные волосы, -- бросай ты эту
сомнительную муть. Ехать в самом деле некуда. В лапы к арабам? Если уезжать,
то только за океан. Они правы. Но ведь и там все чужое.
-- А здесь -- свое?
-- А ты не чувствуешь, что это -- твое?
-- Пожалуй, да.
-- Ну вот, значит, все в порядке. Кончай дипломную работу... -- мама
помедлила, потом решилась:
-- Ты за кого-то из них собираешься замуж?
-- А ты бы хотела, чтобы я за кого-то из них вышла замуж?
-- Светка, не отвечай вопросом на вопрос.
-- Но все-таки?
-- Я ведь не слепая, вижу, как некоторые на тебя смотрят.
-- Пусть смотрят, если им приятно.
-- А тебе?
-- Как-то скучно.
-- Скучно? Мне казалось, тебе с ними интересно.
-- Было. Раньше. Но, понимаешь, все это как-то ненадежно. Ненастоящее.
Хотя они все прекрасно учатся и, наверное, чего-то все-таки смогут добиться.
-- А где настоящее?
-- Не знаю.
... ... ... Продолжение "Дорога на высоту" Вы можете прочитать здесь Читать целиком |