Сказы - - Лосевый ЧудьПроза и поэзия >> Проза 90-х годов >> Гергенредер, Игорь >> Сказы Читать целиком Игорь Гергенредер. Буколические сказы
---------------------------------------------------------------
© Copyright Игорь Гергенредер
Email: igor.hergenroether@epost.de
Date: 21 Feb 2002
---------------------------------------------------------------
Игорь Гергенредер. Лосевый Чудь
---------------------------------------------------------------
© Copyright Игорь Гергенредер
Email: igor.hergenroether@epost.de
Date: 09 Oct 2000
---------------------------------------------------------------
Буколический сказ
Места эти звались Высокая Травка. Здесь было оренбургское казачество.
Едешь четыре дня до Уральских отрогов, а травы с обеих сторон колеи двумя
стенами так и клонятся на телегу. Высотой до конской холки.
Через нашу местность бухарские купцы проезжали на Казань. Летние дни
разморят, от травяного духа человек пьян; кругом птички паруются. Купец в
телегу положит под себя всего мягкого, его истома и пронимает. Тут озорные
девки разведут руками заросли и покажутся голые. Недалеко от дороги у них и
шалаш, и квас для веселого ожидания. Заслышат телегу и бегут крадком
наперехватки. На самый стыд лопушок навешен.
Купца и подкинет. "Ай-ай, какой хороший! Скорей иди, барышня!" А она:
"Брось шаль!" Посверкает телом, повертится умеючи - и скрылась. Так же и
другая, и третья... Купец уж клянет себя, что не кинул: давай в голос звать.
А они опять на виду: груди торчком, коленки играют. "Брось платок! Брось
сарафан!"
Он и кинет. Горит человек - что поделать? На одной вещи не остановится.
А они подхватывают - и пропали. А он все надеется улестить... Вот так
повыманят приданое.
Но чтобы купец хоть какой раз получил за свой товар - не бывало! Какие
ни нахалки, но тут казачки строги. Забава есть забава, но продажность в
старину не допускалась в наших местах. Побежит купец вдогон - в травах его
парни переймут: "Ты что, хрячина некладеный?!" Стерегли своих казачек.
Бухарцы страшно обижались, что ругают хрячиной. Жаловались начальству:
у вас, мол, ездить нельзя, такие оскорбленья терпишь от молодых казаков. "Мы
свинину не выносим на дух! А казачки-барышни красивые, хорошие..." И ни
слова не скажут про озорство. Все-таки хотелось купцам, чтобы им девки
показывались.
Но, конечно, такое озорство шло не отовсюду, а только от хутора
Персики. Вот где снесли деревню Мулановку, там был в старину казачий хутор.
Кто-то говорил, что его назвали по прелестям девок. Но вряд ли. Тогда все
выражали гораздо проще.
Выражали грубо, но чего стесняться, если особая красота казачек была:
выпуклый зад... Как киргизские кобылы огневые, норовистые, так и те девки
были. Умели заиграть хоть кого. Закружат голову и разорят. А вон в станице
Донгузской жили казаки-староверы - там ничего подобного. Суровость!
В Персиках веселье было от смешанности. Казаки много женились на
калмычках. Около жили башкиры, они делали набеги на Калмыкию, приводили
девушек. Те сбегали к казакам, окрестятся и замуж. Так же и красивых
башкирок, если замужем за стариком, казаки сманивали. Потому даже русых было
мало на хуторе, а светлой - и подавно не найдешь. Народ чернявый.
Среди него выделялась Наташка: вон как среди грачей чайка. За такую
красоту лучше б сразу куда упрятать - чтоб без убийств. Белокурая; коса вот
такой толщины! Жила с матерью, та пьющая. У Наташки был Аверьян, но его
родители ни в какую, чтобы он на ней женился: голь-голая. А красота -
чего на нее глядеть? Наташка собирала себе приданое, дразня бухарцев, но
мать все пропивала.
А за хутором, на берегу реки Салмыш, жил старый персиянин. Для его дома
возили отборную сосну из Бузулукского бора, за триста пятьдесят верст. Богач
был. За какие-то заслуги наградило его царское правительство большими
деньгами, и он почему-то угнездился у нас. Начальство его почитало, казаки
относились с приглядкой. Уж такой приветливый; говорит как гладит, да медком
подмазывает. Непонятный! Кто его знает: что он да как?!
Вот по его детям, видать-то, и назвался хутор. Персики: то есть
персиянина приплод, малые персы. Старый-старый, жил тихо, а после вдруг
наплодил...
Как вышло? Сперва он углядел Наташу на горячем песочке у Салмыша. Над
берегом откос, вот с откоса он затрагивает ее: "Подымись ко мне в тень
дерева, Наташа! Солнышко попечет". Тут Аверьян выходит на песок из кустов. У
них с Наташкой только что была сердечность. Персиянин как ни в чем: "А, и
ты, Аверьяш! как хорошо! Подымитесь для обсуждения".
Взошли; он объясняет. Будет он красить в доме полы, и вот что. Если
Наташка и Аверьян - так, как их мать родила - исхитрятся по свежей краске до
его спальни дойти и не попачкаться, на постели побыть и тем же путем
обратно, он такое приданое даст! Ни у одной девки на хуторе не было!
Аверьян так бы его и зарезал. А персиянин посмеивается: "Я ее не
коснусь. Вдвоем будете. Идите в обнимку. Хочешь, на руках ее неси, не
выпускай. Все останется скрытым: заплот у меня вон какой высокий, без единой
щелки".
Аверьян: "Ты иди к мужичью сули, а я - казак! Мы на всякое такое не
продажны".
Персиянин: "Ты характер показываешь потому, что соображения не можешь
показать. Как по свежей краске пройти сени, коридор, залу и спальню до
середины и не попачкаться?"
Аверьян стал задумываться. Персиянин говорит: "Если попачкаетесь,
деньги все равно дам. Ничего страшного. Только буду иной раз про себя
напоминать. Но это безвредно. Может, и к удовольствию". Глядит на Наташку:
что скажет? А она: "Я б согласилась, но только, мне кажется, вы будете
подсматривать". Аверьян говорит: да! мы не согласны!
Но Наташка тут: "Тебе-то что?! Погуляешь - другую возьмешь, с приданым!
А мне как?" Начинает рыдать. Персиянин успокаивает: зря, мол, Аверьян, так.
Все честно. Тот говорит: сколько денег-то? "Три с половиной тыщи рублей!"
Тогда были огромные деньги. Аверьян чуть не присвистнул. А Наташка так его
прямо за руку. А персиянин такой с ними обходительный.
Аверьян спрашивает: будешь подглядывать? "Врать не хочу. Может, с саду
подойду к окошку, из-за занавески гляну. Но вам это нисколько не заметно;
значит, вы про то ничего не знаете. Не интересуйтесь!"
Ладно - Аверьян с Наташкой уходят думать. Он даже отправляется в баню,
чтобы паром себя прояснить. Тут и мысль ему: мыло! к мыльной руке сажа-то не
липнет.
Идут к персиянину: согласны. Утречко раннее, в саду у персиянина птички
поют. Заплот кругом в два человеческих роста. Дорожка к крыльцу речной
галечкой посыпана. Никого нет. Персиянин один. Выходит из пристройки: я,
говорит, жду, жду... Двери дома настежь; крыльцо, сени и сколько внутрь
видно
- все покрашено темно-красной краской. Вот как уголь притухает: такой
цвет. Прямо рдеют полы.
С собой принесены таз и мыло. Просят персиянина удалиться.
Разнагишались, ноги намылили и легоньким шажком... Скользко ужасно, но оба
ловкие - чего! Таз и мыло несут. А постель разубрана! Как обрадовались, что
дошли и краски ни полпятнышка ни на ком. Свадьбу уж видят. Сколько они ее
ждали - тянет, конечно, друг к дружке.
Ну дали жизни!.. Пупки сплотили, избенка гостя приняла, гость видного
чина - в четверть аршина. Запер дых - разудал жар-пых. Загонял месяц
звездочку, сладка курочке жердочка. Оба сгорают совсем. Наташка крики
испускает. Оголовок прущий, вытепляй пуще! Персиянин за окном стоял,
истоптал каменную плиту. Туфли на нем мягкие, а следы остались.
Эта плита есть и сейчас. Когда Тухачевский в Гражданскую войну казаков
повывел и стала на месте хутора Персики деревня Мулановка, эту плиту с
глубокими следами мягких персидских туфлей сволокли к Салмышу. Бабы на нее
клали сполоснутое белье.
Ну, а тогда Аверьян с Наташкой нарезвились на персиянской перине!
Играли, как котята. Выкидывали коленца. Тыквища белобокие то перину мнут, то
на Аверьяна прут. Звездочка от скока прожарена глубоко. Ясный месяц-месяцок
далеко кидает сок.
Уморится гость в избенку встревать, приклонит головку, а Наташка белой
ручкой берет и водит его по приветливой, по радостной туда-сюда. "Гони,
миленький, лень, коли хочет приветень!" Да... Звезда около - гляди соколом!
Он и взбодрится. Шапка лилова - молодчиком снова.
Ладно - кончили баловство, опять ноги намылили и осторожненько вышли.
Только успели накинуть на себя одежду - персиянин. Они ему: гляди ноги. Ни
на одном ноготке краски твоей нет!
Посмеивается. Отсчитал три с половиной тыщи ассигнациями. Аверьян
скинул рубаху, завернули в нее пачки денег. А время уж к полудню. И как
хорошо-то все вокруг, красиво! С радости куда? На сеновал за Наташкиным
конопляником. Казацкая молодежь горячая.
Наташка говорит: "Аверюшка, а я не знала, сладенький, какой ты у меня
еще и умненький!" А он: "Я боялся, ты поскользнешься, но ты на скользком
крепка!" И так они друг дружку хвалят, на сене милуются. Он ей косу
расплетает, а она: "Аверюшка, как мы его! Ой, обхохочусь вусмерть!"
Вдруг: что такое? И оба заморгали. У него на пальцах - красное, липкое.
Ах, мать честная! На конце косы - краска. Наташкина коса-то белокурая ниже
колен длиной. Когда на постели кувыркали друг дружку, коса летала себе
туда-сюда и мазнула по полу.
Веселье с них как рукой кто смахнул. Аверьян успокаивает: не бойся,
ничего не будет! Деньги - вон; целы. Воды нагреть да с щелоком - все смоет!
Сколько тут краски?! А Наташка глядит по-другому: "Аверька, ты невер! А я
чувствую..."
"Да чего это ты чувствуешь?"
"Что приходит, то я и чувствую!"
Аверьян вгорячах: и не надо, мол, воду греть. Пока греть - ты в болезнь
умаешься со своим страхом и чувством. Взять овечьи ножницы, отрезать конец
косы! Наташка как зыркнет на него: нет, нам не отвязаться... Он смотрит: ну,
меняется девка! Нехорошо у нее в глазах.
Все-таки сходили за ножницами, отмахнули у косы замаранный конец.
Наташка требует: это надо сбыть персиянину. Отнести тишком, закинуть ему
через заплот... Пошли задами, по назьмам, чтобы не привлекать любопытства.
День за середину, жар палит. Аверьян так бы и потряс за грудь персиянина.
Наташка под ноги показывает: гляди, трава сабина. Пожуй - томно не
будет.
Аверьян на нее: "Она же отрава!" А Наташка: "Чего нам теперь отрава-то?
Попробуй маненько". Тут слепого дождя пролило. Аверьяна взяла какая-то
слабость. Наташка его приклоняет: он мокрые листья пососал, стебли. Забылся.
Очухался у персиянина под заплотом. Наташки нет. Но птичек кругом -
стаи. Щебечут, скачут; всем хорошо, Аверьяну - непонятно! Обежал усадьбу: в
заплоте нигде ни щелочки. Ну, изловчился - перелез.
Окно дома в сад открыто. Узнает Наташкин смех. Заглянул: Наташка - ни
лопушка на ней - с персиянином на кровати. Но полы не красные, а
темно-синие. Такого цвета бывал раньше бархат. А нахальство творится!
Наташка прилегла на персиянина, кончиком косы щекочет ему под носом. Тот ее
похлопывает, поглаживает по заду, по спелым тыквам белобоким; а пальцы-то в
перстнях, камушки - цены нет.
Запрыгнул в окно. Девушка визжать. Персиянин скатил ее на постель,
подходит. Он только до пояса раздетый, на поясе кинжал: рукоятка сама на
Аверьяна глядит.
Персиянин говорит: "Ты, пожалуйста, не злись! - показывает на свою
бороденку, на усы. - Видишь, какие седые. Я ей ничего плохого не сделаю. Вас
обоих еще не было на этом свете, а она мне уже снилась вот такая - белокурая
барышня, коса толстая, стан тонкий и большой очень белый зад. Тугой,
крепкий, очень хороший! У нас в Персии если мужчина такое увидит и не
получит - умрет! А если получит, то так любит - тоже умрет".
Прямо перед Аверьяном стоит, объясняет. Рукоятка кинжала сама в руку
просится. "Ну так умри!" - Аверьян кинжал хап! И тут ему вроде какой голос
велит: "Не коли! Не коли - брось!" А персиянин не шелохнулся, посмеивается.
Аверьян ему под нижнее ребро и ткнул кинжалом.
И тут как гроханет! Огонь, гром. Как огненный горох посыпался. И -
темно. Очнулся в траве сабине, у которой давеча листья сосал. Наташка
толкает в плечо, за волосы треплет: "Ты чего заснул, как пьяный некрут! К
твоим отцу-матери пора идти - деньги показать".
Он ее за ноги: я тебе другое покажу! Персиянин твой не поможет! Она
очень легко вырвалась - такая в ней сила. Дурак ты, говорит, вон гляди... А
дом персиянина так и полыхает. И никто тушить не бежит. К персиянину шли с
Наташкой днем, а теперь уж темно. Аверьян оглядывается кругом и ничего не
поймет. Одни сомнения. А пожар какой! Что сделалось-то?
А Наташка: да мне, чай, не все равно? У тебя есть интерес жениться -
так идем. А он стоит, не знает, как все понять. Впору опять в траву лечь.
Тут ветром дунуло - принесло уголек. Упал под ноги, соломинку пережег.
Наташка кричит: "Ой, ожглась! Бежим скорей!" Сама отстала, половинки от
соломинки подняла. Он это заметил, но не смог ничего сказать. Растерялся
человек.
Вот его мать с отцом увидели пачки денег, три с половиной тыщи
ассигнациями: женись! Сразу Наташка стала хорошая. И красоту вспомнили.
Такой, мол, красавицы во всей местности нету!
А пожар следствие разобрало: трупа нет. Значит, хозяин уехал, а дом сам
поджег. По каким-таким мыслям - начальство будет дальше разбирать. Может,
дело государственное... Конечно, было подозрение на Аверьяна: что он
персиянина ограбил и куда-то задевал. Откуда вдруг у Наташки такие деньги?
Но какой-то бухарский купец богатый обратился к войсковому атаману. Я,
мол, через хутор Персики езжу, барышня Наташа мне понравилась. Я дал ей
приданое... Особо никто не удивился. Бывало, эти бухарцы из-за девок на тыщи
рублей раскидывали товаров с воза.
Ну, после яблочного* поста - свадьба. Баранов жарят. Гостей собралось
несметно: такое приданое огромное... Наташку наряжают. И тут сообщение -
мимо хутора будет проходить войско. Возвращается из Персии с войны. Везут
тяжелораненого генерала. У него последнее желание: если где поблизости
свадьба, чтобы невеста к нему подоспела, вложила пальцы в его раны.
Аверьян против. Пусть, мол, по другим хуторам проедут - сейчас свадьбы
кругом... Но от генерала опять скачут. Ему, оказывается, уже рассказали,
какая невеста, и он хочет, чтобы именно Наташу ему привезли. Аверьян не
соглашается. А посыльные казакам говорят: генерал дает хутору десять тыщ
рублей. Лишь бы только Наташка явилась к умирающему в шатер. И за то вам -
десять тыщ!
Этих денег как раз хватит, чтобы купить за Салмышом луга у башкир. У
казаков стадо было огромное, а сколько овец! А табуны! Луга очень нужны. Ну,
Аверьяна прижали. А ты, мол, как, Наташа: облегчишь гибнущему генералу
мученья? Наташка: я, чай, не каменная!
Приезжают в стан. От шатра всех отвели на сорок шагов, Наташка одна
входит. Аверьян стоит, злится. Так ему это все не нравится! А из шатра вроде
как смех. Казаков отпихнул и бегом в шатер.
Там темненько. Но разглядел впотьмах, что Наташка с голыми грудями
прилегла на генерала, и обоим весело. Аверьяну не дали кинуться, руки крутят
ему, а генерал просит: "Ты, пожалуйста, не злись. Подойди глянь, какая рана
у меня под ребром... Но я за нее ничего плохого не делаю".
Аверьян: а... Так и знал!
"А чего она не пальцы влагает?" Генерал поясняет: это говорится -
пальцы. А влагаются в раны сосцы, дающие жизнь. Имел бы такие ранения,
понимал бы про сосцы. Тугие, поспелые. Каждая девушка это чувствует и, если
жалостливая, никогда палец в рану не тыкнет. Дай мне получить жалость для
последних дней жизни.
Аверьяна вывели, а он беснуется. На невесте - бесчестье! Казаки: что?
какое бесчестье? Человек с войны, лежмя лежит... Молодой ты, а уж без стыда.
Поедем завтра луга покупать - успокоишься.
Но он на своем: на мне поругание из-за вас! Обида не дает стерпеть!
Казаки тогда: ну, чтоб обида дала, сейчас обсудим. Значит, Аверька говорит,
он потерпел ущерб, что Наташка лечила генералу раны. А у нас Фенечка
кучерявая сколько мужа с войны-то ждет? Шестнадцати годов вышла и пятый уже
ждет. Сердце-то уж - рана. Ходи, Аверька, к Фенечке - лечи рану. На общество
не обижайся.
А Фенечка - такая завлекательная казачка! Всем возьмет, как и Наташка.
Только что волос черный, и смуглая; ноги тоже волосом поросшие
кучерявеньким. Такие-то бабы непросты - особенно с мужским полом. Гладкая
кобылка, скакунчик.
Ладно - уговорился Аверьян с господами казаками. Но идет к знахарке. На
хуторе жила старуха-чувашка; слова знала, травы. Колдунья. Аверьян к ней с
подарком, с денежкой - и рассказал все-все; как опутал их персиянин и как
дальше было... Генерал-то - это он. Что еще учудит?
Старуха ведет в подызбицу. Пошептала в углы, козьим пометом посорила;
берет из клетки крысу. Завязала ей лапки, кладет перед котом. Кот старый,
головастый такой. Походил вокруг крысы, помочился на нее. Есть не стал.
Пометил. Старуха берет ручного скворца, в другую руку крысу - и в погреб.
Покричала там: вроде будила кого и выспрашивала...
Вылазит: руки в крови, перышки налипли. Держит жабу. Посадила на то
место, где лежала крыса. Жаба сидит. Старуха ей кричит: "Ертэн! Ертэн! Дай
сказать - не сердись!" И рассказывает. Персиянин - колдун огромадной силы.
Но другие колдуны сговорились и все ж таки с ним совладали. Силу его
завязали, а съесть не смогли. Прогнали его. Он в наших местах и угнездился.
А Наташка с Аверьяном его развязали. "Он вам свой хитрость, вы ему свой
хитрость - связался узел один! Ой плохо!" - Старуха объясняет: как Аверьян
удумал хитрость с мылом-то, тем и привязался к путам, какими был завязан
колдун. А как Наташкину косу ножницами овечьими резанули, узел и перерезали
- и путы спали с колдуна.
"Ой, Аверька, трудно будет! Очень хочет он Наташка твой!" Велит почаще
с Наташкой в бане париться, обкладывать ее на банном полке пареным сеном.
Будет от нетерпенья Аверьяна почаще знать, а о том, глядишь, думать
некогда...
А по хутору уже разносится: показывается персиянин и в сумерки, и перед
рассветом. Сманивает девок. Гуляют девки с парнями - вдруг из дикого
малинника, из-за стогов как запоет кто-то. Голос чистый до чего, приятный.
Так и заволнует. Глядь: одна девка побегла в дикий малинник или за стога,
другая... Вот тогда и пошли дети-то персиянина: персики самые.
Родители уж не больно стали девок от парней беречь. Для персиянина, что
ль? "Ладно - уж гуляй попоздней, только на поющий голос не ходи!"
Аверьян ходил ночами: может, услышит голос? Встречи ему охота. Живут с
Наташкой, в бане часто парятся, он ее пареным сеном обкладывает, она с ним
ладит - но в душу не допускает. Отвлечена! За любовь не похвалит, за
ласку-то; не возьмет теплюшу ручкой - по сосцам поводить, посластить их. Ну,
он к Фенечке. А уж та к нему ластится! На кровать оладьи с медом подает;
только что молоком не умывает. Но томно ему. Уверен, что исхитряется Наташка
погуливать с персиянином.
Приходит опять к колдунье. Она его заставила возле козла посидеть, чтоб
козлиным духом голову прочистило. Велит почаще у Фенечки бывать. Он
объясняет: когда, мол, я у Фенечки, то вдруг чую - вся птица и весь скот на
хуторе как взволнуются! Поветрие какое-то идет, в дрожь бросает. И кажется,
Наташка уже в том сарае своем за конопляником, где мы ей косу резали. В
сарае с ним! Как бы сделать, чтобы она от него ко мне бегом прибегла? Чтоб
стала его презирать, чтобы плюнула на него, а ко мне бы стремилась? Как мне
его силу себе забрать?
Старуха говорит: "Ой-ой, как трудно будет! Не боишься?" - "Ничего не
боюсь! Вот что хочешь отрежь мне!" - "Зачем резать? Деньги большие
возьму..." - И приносит травяной настой.
Аверьян деньги дает, не жалеет, а она ему: как, мол, снова накатит, ты
попроси Фенечку не мешать и - в чем был - на лавку сядь. Выпей из этой
бутылочки глоток, надень на голову ведро, сиди... Наташка будет к тебе
вызвана. Сначала почуешь ее не в телесном виде. А после и сама, настоящая,
прибежит. Гляди только, чтобы тогда с Фенечкой не поубивали друг дружку...
Ладно - теперь он к Фенечке за двумя делами идет. Бутылка с собой
старухина. Прежде чем любиться, он ее на поставец у кровати поставил...
Вот за полночь. И вроде как птица и скотина со всего хутора на волю
вышли. Кажется ему: бегут, летят к сараю Наташкиной матери. А может, то
девки, бабы обернулись? К персиянину на гулянку-то невтерпеж... Вскочил с
кровати, хочет из бутылки глотнуть, а Фенечка ему стаканчик: "Налей сюда.
Там уж сладкая наливочка - от моей бабушки хранится. Хорошо подкрепит тебя.
А я уйду на печку, не помешаю".
"Хорошая ты! Уж, пожалуйста, не мешай".
Выпил старухиного настою с наливкой Фенечки: его повело всего,
закружило. До лавки чуть дошел нагишом-то, ведро с головы раза три ронял.
Ну, сидит, а самого разбирает. Так палит всего! Ведро на голову надето,
а Наташку отчетливо видит. Сперва, правда, только лицо. То злое было,
отворачивалось, кому-то другому глазками этак делало... а тут оборачивается
к нему. Губы раскатались, ноздри от нетерпенья так воздух и тянут, а глаза -
во! - как у кошки! И тело проявилось. Уж ему Наташкиного тела не знать. Где
надо, толсто - а как кругло! а стан тонок! И все ходит ходуном. Сосцы - как
рожки у козочки.
Колышется телом и к нему. На колени к нему. Как проймет их обоих дрожь!
Ах, мать честная, - затрясло, заерзалось. Забыла персиянина. Презирает!
Пощипливает Аверьяна, льнет, обнимает, голосу волю дала.
А уж он-то! Уж так ее на коленях услащает. Запрет кутак-задвигун
избенку и отопрет тут же, и опять, и опять - разудала стать! Избенка
качнется, сама на гостя наезжает, берет к себе. Заходи, теплюша, вкусного
покушай! Тесно ему, стенки гнутся, да не треснут. Аверьян, голова в ведре,
уж как за гостенька рад! Хозяюшку избенки холит на руках: ерзай раскатисто,
на кутак ухватиста. Рукам - приятность, гостю - вкуснота, рту - маята:
расстегайчик налимий мнится. Не ведро - укусил бы.
Ну, перебыли они. Скинул ведро, а с ним - Фенечка. Прижалась, сидит в
обхват.
"Что такое - так тебя растак... разъядри твою малину!"
"Да ты ж меня звал!" - "Тебя?" - "Вот мне помереть, вот так сидючи! Так
звал, молил - не совладала с собой. Жалко!"
А он невеселый! А она: "Уж нам ли, Аверюшка, не хорошо?" - "Хорошо, да
им-то хорошее! Не стерплю, чтобы чья-то сила лучше моей была!"
Накинул на себя одежку и бегом к тому сараю - Наташкиной матери.
Вбегает, а оттуда птичья буря на него. Крыльями лупят, когтями ранят:
выметываются в двери. Гомон - ужас... Кое-как отбился, глядит, а в сарае
только какой-то гусак и гусыня остались. В сене порылся - никого.
Приходит домой, а Наташка сонная, злая. "Гуляешь, - сквозь зубы цедит,
- сволочь! От тебя бабой разит - уйди от меня!" А чего он ей скажет? Но к
утру
опять ей не верит.
Идет к колдунье. Рассказал все, просит: давай доведем до конца. Как
снова накатит, надо, чтобы она была от него ко мне вызвана. Был бы он по
природе меня сильней и лучше - а то благодаря колдовству, мошенству! Не
выношу, чтобы его сила над моей была.
Старуха говорит: будет больших денег стоить. "На, бери!" Она
дополнительно над бутылкой с настоем пошептала и дает ему шапочку сурчиного
меха. Шерстка шелковистая наружу. Чтоб не мешали, говорит, запрись в бане.
Выпей настоя глоток, глаза махоткой завяжи, шапочку положи посреди бани.
Сиди, жди жара. После иди: ищи по бане руками. Шапочка встретится на уровне
твоего пупа, а под шапочкой будет сидеть Наташка.
Ну что... Вот опять он у Фенечки. Только за полночь - взволновало его.
Вроде снова птица, скотина летит, бежит к тому сараю... Вскакивает с
кровати, а Фенечка как знает: "Идем, миленький, в баню - с вечера не остыла
еще. Запрешься и делай, чего тебе охота".
Ведет в баню, у него бутылка в руке. В бане ему стаканчик: "Налей сюда.
Там уж капли веселые - от моей бабушки хранятся. Хорошо желаться будет
тебе". Выпил настою с каплями - его и закачало. А Фенечка махотку смочила,
завязала ему глаза поплотней. "Ухожу я, не помешаю. Запирайся!" Довела до
двери его.
Накинул крючок, из предбанника-то наощупки еле-еле в баню вернулся,
положил шапочку на пол. Ноги не стоят. Нащупал лавку, ждет сидит... жар по
всем жилам потек. И вроде как Наташкина спина проявилась... ноги... а лицом
все не оборачивается. Его так и подмывает кинуться. "Ты, - шепчет, - шапочку
надень! Шапочку..."
И к ней - хочет Наташку за плечи взять. Ничего нет. Ниже руки - ничего.
А как на уровень своего пупа снизил, наткнулся на голое. "Шапочка где?
Шерстка шелковистая?!" - ищет ее голову, а она ее прячет: клонит, клонит...
этак перегнулась пополам. Он наощупь-то к ее голове тянется до полу - чуть
не упал; оперся на нее. И тут шапочка под руками... Ищет под шапкой роток,
охочий зевок. Нашел - его словно током как шибанет! Аж зарычал. Сомкнулись -
у обоих заперло дых.
Кинуло в толканье-то. Такую силу свою почувствовал. Ну, персиянин,
плевать на тебя! Сама радость наяривает. Не вмещает избенка гостя, хозяйка в
крик: "Ох, ты, родина-отчизна! Укатала туговизна!" Гость избенку так-сяк,
наперекосяк, а ей удовольствие. Как ни туг навершник у палицы - ничего
приветени не станется! Запирай, кутак, потуже - не такого гостя сдюжу!
Сделалось; махотку сорвал - Фенечка. Распрямилась, к нему обернулась,
носиком, губешками об грудь трется: "Уж как меня звал, молил! Дверь отпер,
кричишь - бегом прибегла. Боялась, застудишься... Уж нам ли не хорошо?"
А она его в предбаннике давеча к окошку подвела: это он ставень на
крючок запер.
"Хорошо! Это тебе пока хорошо, - рычит, - когда он тебя еще не повлек!
А то тоже к нему бегала б, небось. Не-е, доколь я в этом деле не пересилю,
не будет мне хорошего!"
Бежит к тому сараю. Уж так ему кажется: они там. А оттуда - козы, овцы.
Свалили с ног, по нему бегут. Сколько их пробегло! Кое-как поднялся. А в
сарае барашек и овечка остались. Все сено перерыл - никого нет.
А Наташка дома зла! И горячая вся, как со сна: никуда вроде не
выходила. Костерит его: "Сволочь! И правда гулять буду. С начальством
буду!.." Но к утру у него опять к ней веры нет.
Денег не так-то уж и осталось, но берет двести пятьдесят рублей и к
старухе. Рассказывает - убивается перед ней. Ну скажи ты - как дело
срывается! Что хочешь, но устрой мне преимущество у него отнять.
Старуха повела его в омшаник, мертвых пчел на голову посыпала,
пошептала всяко. После чем-то пахучим побрызгала на него - опять с
приговоркой. И дает веревочку: на один конец воск налеплен, другой завязан
петелькой. "Через твою боль, - старуха говорит, - будем действовать.
Стерпишь?" - "Стерплю!"
Ну вот, опять, дескать, надо запереться в бане. Восковой конец
веревочки к стенке прилепить: петелька пусть свешивается. Глоток настою
выпить, глаза завязать и на лавку сесть, но - высунув язык. Как Наташка в
баню призовется, она наперво - веревочку искать. Найдет, петельку тебе на
язык накинет, туго затянет и ну тянуть! Терпи из всей мочи. Кажется, уж язык
перерезан, оторвется: все одно - выноси боль. Намучает-де тебя, намучает:
стерпишь до конца - и уж тут она твоя совсем. Плевать на персиянина захочет,
смех над ним.
Ладно - но, придя к Фенечке, прилаживает в бане засов. Вот полночь
проходит, и снова этак сильно взволновало его. Все то же кажется. То ли
вправду вся птица, скотина с ума посходила, несется к сараю тому. То ли
девки с бабами обернулись для озорства с персиянином.
У Фенечки и в этот раз баня в аккурат вечером истоплена. Веревочку к
стене прилепил, говорит: "Ты, Фенечка, пожалуйста, не обижайся, но из твоего
стакашка пить не буду". - "Как тебе хочется, миленький. Но как выпьешь - вот
эту изюминку в рот положи. Если будет трудность, легонькой покажется".
Сам Фенечку из бани выпустил, на засов заперся. Волнуется - стеснение в
груди. Все скинул с себя, а не легче. Глотнул из бутылки, изюминку в рот;
завязал глаза, сидит - язык высунут. И тут этак-то приятно запело в ушах;
жар, колотье по телу. И такая накатила охота - ну страсть!
Вроде шорох вблизи... ага! Наташка вертуном вертится, дразнит.
Веревочку от стены отлепила, петелькой перед пупом своим помахивает. И
приспускает, приспускает. Раз - и накинула! Он думает: это только кажется,
что не на язык, а накинула-то на язык... Но нет петельки на языке. Ну,
думает, мать честная, эх, и боль будет сейчас!
А она на веревочке и повела за собой. Поводила по бане, поводила - и
давай мучить. Схватить ее, подломить - а, нет! "Не обжулишь", - думает.
Мычит, стонет, а руки за спиной удерживает. "Вот она, боль-то какая имелась
в виду - но стерплю до конца, сам не прикоснусь. Вправду будешь моя совсем.
Наплюешь на персиянина".
И наступала же она на него, напирала! Петельку распустила, льнет;
ухватистость плотна, наделась звездочка месяцу на рог. Аверьян тыквушки
ладонями приголубил, поддерживает; они откачнутся да наедут елком на
оглобельку - размахалась! Разгон чаще - патока слаще. Этак тешатся, стоят,
гололобого доят. Гость из избенки - изба за ним, он в обратную - стенки
гнет.
... ... ... Продолжение "Лосевый Чудь" Вы можете прочитать здесь Читать целиком |