Рассказы - - КорреспондентПроза и поэзия >> Русская классика >> Антон Павлович Чехов >> Рассказы Читать целиком А.П.Чехов. Корреспондент
----------------------------------------------------------------------------
А. П. Чехов. Полное собрание сочинений и писем в 30-ти томах.
Сочинения. Том 1. М., "Наука", 1983
OCR 1996-2000 Алексей Комаров http://ilibrary.ru/author/chekhov/index.html
----------------------------------------------------------------------------
Музыкантов было восемь человек. Главе их, Гурию Максимову, было
заявлено, что если музыка не будет играть неумолкаемо, то музыканты не
увидят ни одной рюмки водки и благодарность за труд получат с великой
натяжкой. Танцы начались ровно в восемь часов вечера. В час ночи барышни
обиделись на кавалеров; полупьяные кавалеры обиделись на барышень, и танцы
расстроились. Гости разделились на труппы. Старички заняли гостиную, в
которой стоял стол с сорока четырьмя бутылками и со столькими же тарелками;
барышни забились в уголок, зашептали о безобразиях кавалеров и стали решать
вопрос: как это так выходит, что невеста с первого же раза начинает говорить
на жениха "ты"? Кавалеры заняли другой угол и заговорили все разом, каждый
про свое. Гурий, первая и плохая скрипка и дирижер, заиграл со своими семью
черняевский марш... Играл он неумолкаемо и останавливался лишь только тогда,
когда хотел выпить водки или подтянуть брюки. Он был сердит: вторая и самая
плохая скрипка была донельзя пьяна и чертовски фантазировала, а флейтист
ежеминутно ронял на пол флейту, не смотрел в ноты и без причины смеялся. Шум
поднялся страшный. С маленького столика попадали бутылки... Кто-то ударил по
спине немца Карла Карловича Фюнф... С криком и со смехом выскочило несколько
человек с красными физиономиями из спальной; за ними погнался встревоженный
лакей. Дьякон Манафуилов, желая блеснуть перед пьяной и почтеннейшей
публикой своим остроумием, наступил кошке на хвост и держал ее до тех пор,
пока лакей не вырвал из-под его ног охрипшей кошки и не заметил ему, что
"это одна только глупость". Городской голова вообразил, что у него пропали
часы; он страшно перепугался, вспотел и начал браниться, доказывая, что его
часы стоят сто рублей. У невесты разболелась голова... В прихожей уронили
что-то тяжелое, раздался треск. В гостиной, около бутылок, старички вели
себя не по-старчески. Они вспоминали свою молодость и болтали черт знает
что. Рассказывали анекдотцы, прохаживались насчет любовных похождений
хозяина, острили, хихикали, причем хозяин, видимо довольный, сидел,
развалясь на кресле, и говорил: "И вы тоже хороши, сукины сыны; знаю я вас
хорошо и любашкам вашим не раз презенты подносил"... Пробило два часа. Гурий
в седьмой раз заиграл испанскую серенаду. Старички вошли в азарт.
- Погляди, Егорий! - зашамкал один старичок, обращаясь к хозяину и
указывая в угол.- Что это там за егоза сидит?
В углу, возле этажерки с книгами, смиренно, поджав ноги под себя, сидел
маленький старичок в темно-зеленом поношенном сюртуке со светлыми пуговицами
и от нечего делать перелистывал какую-то книжку. Хозяин посмотрел в угол,
подумал и усмехнулся.
- Это, братцы мои,- сказал он,- газетчик. Нешто вы его не знаете?
Великолепный человек! Иван Никитич,- обратился он к старичку со светлыми
пуговицами,- что же ты там сидишь? Подходи сюда!
Иван Никитич встрепенулся, поднял свои голубые глазки и страшно
сконфузился.
- Это, господа, сам писатель, журналист! - продолжал хозяин.- Мы пьем,
а они, видите ли, сидят в уголку, по-умному думают да на нас с усмешкой
посматривают. Стыдно, брат. Иди выпей - грех ведь!
Иван Никитич поднялся, смиренно подошел к столу и налил себе рюмочку
водки.
- Дай бог вам...- пробормотал он, медленно выпивая рюмку,- чтоб все...
этак хорошо... обстоятельно.
- Закуси, брат! Кушай!
Иван Никитич замигал глазками и скушал сардинку. Толстяк, с серебряною
медалью на шее, подошел к нему сзади и высыпал на его голову горсть соли.
- Солоней будет, червячки не заведутся! - сказал он.
Публика захохотала. Иван Никитич замотал головой и густо покраснел.
- Да ты не обижайся! - сказал толстяк.- Зачем обижаться? Это шутка с
моей стороны. Чудак ты этакой! Смотри, я и себе насыплю! - Толстяк взял со
стола соложу и сыпнул себе соли на голову.
- И ему, ежели хочешь, посыплю. Чего обижаться? - сказал он и посолил
хозяйскую голову. Публика захохотала. Иван Никитич тоже улыбнулся и скушал
другую сардинку.
- Что ж ты, политикан, не пьешь? - сказал хозяин.- Пей! Давай пить со
мной! Нет, со всеми выпьем!
Старички поднялись и окружили стол. Рюмки наполнились коньяком. Иван
Никитич кашлянул и осторожно взялся за рюмку.
- С меня бы довольно,- проговорил он, обращаясь к хозяину.- Я уже и так
пьян-с. Ну, дай бог вам, Егор Никифорыч, чтобы... все... хорошо и
благополучно. Да чего вы все на меня так смотрите? Чудной нешто я человек?
Хи-хи-хи-с. Ну, дай бог вам! Егор Никифорыч, батюшка, будьте столь
достолюбезны и снисходительны, прикажите Гурию, чтоб Григорий барабанить
перестал. Замучил совсем, хам. Так барабанит, что в животе бурлит... За ваше
здоровье!
- Пущай барабанит,- сказал хозяин.- Нешто музыка без барабана может
существовать? И того не понимаешь, а еще сочинения сочиняешь. Ну, теперь со
мной выпей!
Иван Никитич икнул и засеменил ножками. Хозяин налил два стакана.
- Пей, приятель,- сказал он,- а прятаться не смей. Будешь писать, что у
Л-ва все пьяны были, так про себя пропишешь. Ну? Желаю здравствовать. Да ну
же, умница! Экой ты ведь конфузный какой! Пей!
Иван Никитич кашлянул, высморкнулся и чокнулся с хозяином.
- Желаю вам зла-погибели и бед всяческих... избежать! - сострил купчик;
старший зять хозяина захохотал.
- Ура-а-а газетчику! - крикнул толстяк, обхватил Ивана Никитича и
поднял его на воздух. Подскочили другие старички, и Иван Никитич очутился
выше своей головы, на руках, головах и плечах почтеннейшей и пьяной т-й
интеллигенции.
- Кач... ка-ча-а-ай! Качай его, шельмеца! Неси егозу! Тащи его,
темно-зеленого прохвоста! - закричали старички и понесли Ивана Никитича в
залу. В зале к старичкам присоединились кавалеры и начали подбрасывать под
самый потолок бедного газетчика. Барышни захлопали в ладоши, музыканты
замолкли и положили свои инструменты, лакеи, взятые шика ради из клуба,
заудивлялись "безобразности" и преглупо захихикали в свои аристократические
кулаки. У Ивана Никитича отскочили от сюртука две пуговицы и развязался
ремень. Он пыхтел, кряхтел, пищал, страдал, но... блаженно улыбался. Он ни в
каком случае не ожидал такой чести для себя, "нолика", как он выражался,
"между человеками еле видимого и едва заметного"...
- Гаа-га-га-га! - заорал жених и, пьяный как стелька, вцепился в ноги
Ивана Никитича. Иван Никитич закачался, выскользнул из рук т-й интеллигенции
и ухватился за шею толстяка с серебряною медалью.
- Убьюсь,- забормотал он,- убьюсь! Позволь те-с! Муточку-с! Вот
так-с... Ох, нет, не так-с!
Жених выпустил ноги, и он повис на шее толстяка. Толстяк мотнул
головой, и Иван Никитич упал на пол, застонал и с хихиканьем поднялся на
ноги. Все хохотали, даже цивилизованные лакеи из нецивилизованного клуба
снисходительно морщили носы и улыбались. Лицо Ивана Никитича сильно
поморщилось от блаженной улыбки, из влажных голубых глаз его посыпались
искорки, а рот покривился набок, причем верхняя губа покривилась направо, а
нижняя вытянулась и искривилась налево.
- Господа почтенные! - заговорил он слабым тенорком, расставя руки и
поправляя ремешок,- господа почтенные! Дай бог вам всего того, чего вы от
бога желаете. Спасибо ему, благодетелю, ему... вот ему, Егору
Никифоровичу... Не пренебрег мелким человечиком. Встретились это мне
позавчера в Грязном переулке, да и говорят: "Приходи же, Иван Никитич.
Смотри же, непременно приходи. Весь город будет, ну и ты, сплетня
всероссийская, приходи!" Не пренебрегли, дай бог им здоровья. Осчастливили
вы меня своею лаской искреннею, не забыли газетчика, старикашку рваного.
Спасибо вам. И не забывайте, господа почтенные, нашего брата. Наш брат
человек маленький, это действительно, но душа у него не вредная. Не
пренебрегайте, не брезгуйте, он чувствовать будет! Между людьми мы
маленькие, бедненькие, а между тем соль мира есмы, и богом для полезности
отечественной созданы, и всю вселенную поучаем, добро превозносим, зло
человеческое поносим...
- Чего мелешь-то? - закричал хозяин.- Замолол, шут Иванович! Ты речь
читай!
- Речь, речь! - заголосили гости.
- Речь? Эк-эк-гем. Слушаю-с. Позвольте подумать-с!
Иван Никитич начал думать. Кто-то всучил ему в руки бокал шампанского.
Немного подумав, он вытянул шею, поднял вдруг бокал и начал тенорком,
обращаясь к Егору Никифоровичу:
- Речь моя, милостивые государыни и милостивые государи, будет коротка
и длиннотою своею не будет соответствовать настоящему, весьма трогательному
для нас событию. Эк-эк-гем. Великий поэт сказал: блажен, кто смолоду был
молод! В истине сего я не сомневаюсь и даже полагаю, что не ошибусь, если
прибавлю к нему в мыслях еще кое-что и языком воспроизведу следующее
обращение к молодым виновникам сего торжества и события: да будут наши
молодые молоды не только теперь, когда они по естеству своему физически
молоды еще, но и в старости своей, ибо блажен тот, кто смолоду был молод, но
в стократ блаженнее тот, кто молодость свою сохранил до самой могилы. Да
будут они, виновники настоящего словоблудия моего, в старости своей стары
телом, но молоды душою, то есть живопарящим духом. Да не оскудевают до самой
доски гробовой идеалы их, в чем истинное блаженство человеков и состоит.
Жизнь их обоюдная да сольется во едино чистое, доброе и высокочестное, и да
послужит нежно любящая... хи-хи-хи-с... так сказать, октавой для своего
мужа, мужа крепкого в мыслях, и да составят они собою сладкозвучную
гармонию! Виват, живио и ура-а-а!
Иван Никитич выпил шампанское, стукнул каблуком об пол и победителем
посмотрел на окружающих.
- Ловко, ловко, Иван Никитич! - закричали гости.
Жених подошел, шатаясь, к Ивану Никитичу, попытался расшаркаться, но не
расшаркался, чуть не упал, схватил оратора за руку и сказал:
- Боку... боку мерси {1}. Ваша речь очен-н-но о-чень хороша и не лишена
некоторой тен-тенденции.
Иван Никитич подпрыгнул, обнял жениха и поцеловал его в шею. Жених
страшно сконфузился и, чтобы скрыть замешательство, начал обнимать тестя.
- Ловко вы объяснять чувства можете! - сказал толстяк с медалью.- У вас
такая фигура, что... никак не ожидал! Право... извините-с!
- Ловко? - запищал Иван Никитич.- Ловко? Хе-хе-хе. То-то. Сам знаю, что
ловко! Огня только мало, ну да где его взять, огня-то этого? Время уж не то,
господа почтенные! Прежде, бывало, как скажешь что иль напишешь, так сам в
умилительное состояние души приходишь и удивляешься таланту своему. Эх, было
времечко! Выпить бы нужно, фра-дьяволо, за это времечко! Давайте, други,
выпьем! Времечко было страсть какое авантажное!
Гости подошли к столу и взяли по рюмке. Иван Никитич преобразился. Он
налил себе не рюмку, а стакан.
- Выпьем, господа почтенные,- продолжал он.- Обласкали вы меня,
старика, почтите уж и время, в которое я великим человеком был! Славное было
времечко! Mesdames, красоточки мои, чокнитесь с аспидом и василиском,
который красоте вашей изумляется! Цок! Хе-хе-хе. Амурчики мои. Было время,
сакрраменто! {2} Любил и страдал, побеждал и побеждаем неоднократно был.
Ура-а-а!
- Было время,- продолжал вспотевший и встревоженный Иван Никитич,было
время, сударики! И теперь время хорошее, но для нашего брата, газетчика, то
время лучше было, по той самой причине, что огня и правды в людях больше
было. Прежде что ни писака был, то и богатырь, рыцарь без страха и упрека,
мученик, страдалец и правдивый человек. А теперь? Взгляни, русская земля, на
пишущих сынов твоих и устыдися! Где вы, истинные писатели, публицисты и
другие ратоборцы и труженики на поприще... эк... эк... гем... гласности?
Ниг-де!!! Теперь все пишут. Кто хочет, тот и пишет. У кого душа грязнее и
чернее сапога моего, у кого сердце не в утробе матери, а в кузнице
фабриковалось, у кого правды столько имеется, сколько у меня домов
собственных, и тот дерзает теперь ступать на путь славных,- путь,
принадлежащий пророкам, правдолюбцам да среброненавистникам. Судари вы мои
дорогие! Путь этот нонче шире стал, да ходить по нем некому. Где таланты
истинные? Поди ищи: ей-богу, не сыщешь!.. Все ветхо стало да обнищало. Кто
из прежних удальцов и молодцов жив остался, и тот теперь обнищал духом да
зарапортовался. Прежде гнались за правдой, а нонче пошла погоня за словцом
красным да за копейкой, чтоб ей пусто было! Дух странный повеял! Горе,
друзья мои! И я тоже, окаянный, не устыдился седин своих и тоже стал за
красным словцом гоняться! Нет, нет, да и норовлю в корреспонденцию
что-нибудь этакое вковырнуть. Благодарю господа, творца неба и земли, не
корыстолюбив я и от голода не дерзаю писать. Теперь кому кушать хочется, тот
и пишет, а пишет что хочет, лишь бы сбоку на правду похоже было. Хотите
денежки из редакции получить? Желаете? Ну, коли хотите, то и валяйте, что в
нашей Т. такого-то числа землетрясение было да баба Акулина, извините меня,
mesdames, бесстыдника, намедни единым махом шестерых ребят родила...
Сконфузились, красоточки! Простите великодушно невежду! Доктор сквернословия
есмь и в древности по сему предмету неоднократно в трактирах диссертации
защищал да на диспутах разнородных прощелыг побеждал. Простите, родные!
Ох-хо-хо... так-то, пиши что хочешь, все с рук сойдет. Прежде не то было! Мы
если и писали ложь, так по тупоумию и глупости своей, а орудием ложь не
имели, потому что то, чему работали, святыней почитали и оной поклонялись!
- Зачем это вы светлые пуговицы носите? - перебил Ивана Никитича
какой-то франт с четырьмя хохлами на голове.
- Светлые пуговки? Действительно, что они светлые... По привычке-с... В
древности, лет 20 тому назад, я заказал портному сюртучишко; ну, а он,
портной-то, по ошибке пришил вместо черных пуговок светлые, Я и привык к
светлым пуговкам, потому что тот сюртучишко лет семь таскал... Ну, так
вот-с, сударики мои, как прежде было... Слушают красоточки, голубчики,
слушают меня, старикашку, родненькие... Хи-хи-хи-с... Дай бог вам здоровил!
Красавицы мои неземные! Жить бы вам сорок лет тому назад, когда молод был и
пламенем огненным сердца зажигать в состоянии был. Рабом был бы, девицы, и
на коленах дырки бы себе... Смеются, цветики!.. Ох, вы, мои... Почтили
старца вниманием своим.
- Вы теперь пишете что-нибудь? - перебила расходившегося Ивана Никитича
курносенькая барышня.
- Пишу ли? Как не писать? Не зарою, царица души моея, таланта своего до
самой могилы! Пишу! Разве не читали? А кто, позвольте вас спросить, в
семьдесят шестом году корреспонденцию в "Голосе" поместил? Кто? Не читали
разве? Славная корреспонденция! В семьдесят седьмом году писал в тот же
"Голос" - редакция уважаемой газеты нашла статью мою для печатания
неудобной... Хе-хе-хе... Неудобной... Экася!. Статья моя с душком была,
знаете ли, с душком некоторым. "У нас,- пишу,- есть патриоты видимые, но
темна вода во облацех касательно того, где патриотизм их помещается: в
сердцах или карманах?" Хе-хе-хе... Душок-с... Далее: "Вчера,- пишу,- была
отслужена соборная панихида по под Плевной убиенным. На панихиде
присутствовали все начальствующие лица и граждане, за исключением господина
исправляющего должность т-го полицеймейстера, который блистал своим
отсутствием, потому что окончание преферанса нашел для себя более
интересным, чем разделение с гражданами общероссийской радости". Не в бровь,
а в глаз! Хо-хо-хо! Не поместили! А я уж постарался тогда, друзья мои! В
прошедшем, семьдесят девятом, году посылал корреспонденцию в газету
ежедневную "Русский курьер", в Москве издающуюся. Писал я, други мои, в
Москву о школах уезда нашего, и корреспонденция моя была помещена, и теперь
я даром "Курьера русского" получаю. Вона как! Удивляетесь? Гениям
удивляйтесь, а не нолям! Нолик есмь! Эхе-хе-х! Пишу редко, господа
почтенные, очень редко! Бедна наша Т. событиями, кои бы описать я мог, а
ерундистики писать не хочется, самолюбив больно, да и совести своей
опасаюсь. Газеты вся Россия читает, а для чего России Т.? Для чего ей
мелочами надоедать? Для чего ей знать, что в нашем трактире мертвое тело
нашли? А прежде-то как я писал, прежде-то, во времена оны, во времена...
Писал я тогда в "Северную пчелу", в "Сын отечества", в "Московские"...
Белинского современником был, Булгарина единожды в скобочках ущипнул...
Хе-хе-хе... Не верите? Ей-богу! Однажды стихотворение насчет воинственной
доблести написал... А что я, други мои, потерпел в то время, так это одному
только богу Саваофу известно... Вспоминаю себя тогдашнего и в умиление
прихожу. Молодцом и удальцом был! Страдал и мучился за идеи и мысли свои; за
поползновение к труду благородному мучения принимал. В сорок шестом году за
корреспонденцию, помещенную мною в "Московских ведомостях", здешними
мещанами так избит был, что три месяца после того в больнице на черных
хлебах пролежал. Надо полагать, враг мой дорого мещанам за жестокосердие
заплатил: так отдубасили раба божия, что даже и теперь последствия указать
могу. А однажды это призывает меня, в 53-м году, городничий здешний, Сысой
Петрович... Вы его не помните и радуйтесь, что не помните. Воспоминание о
сем человеке есть горчайшее из всех воспоминаний. Призывает он меня и
говорит: "Что это ты там в "Пчеле" накляузничал, а?" А как я там
накляузничал? Писал я, знаете ли, просто, что у пас шайка мошенников
завелась и притоном своим трактирчик Гуськова имеет... Трактирчика этого
теперь и следа уже нет, в 65-м году снят был и место свое бакалейному
магазину господина Лубцоватского уступил. В конце корреспонденции я чуточку
душка подпустил. Взял да и написал, знаете ли: "Не мешало бы, в силу
упомянутых причин, полиции обратить внимание на трактир г. Г.". Заорал на
меня и затопотал ногами Сысой Петрович: "Без тебя не знаю, что ли? Указывать
ты мне, морда, станешь? Наставник ты мой, а?" Кричал, кричал, да и засадил
меня, трепещущего, в холодную. Три дня и три ночи в холодной просидел, Иону
с китом припоминая, унижения всяческие претерпевая... Не забыть мне сего до
помрачения памяти моей! Ни один клоп, никакая, с позволения, вошка - никакое
насекомое, еле видимое, не было никогда так уничижено, как унизил меня Сысой
Петрович, царство ему небесное! А то как отец благочинный, отец Панкратий,
коего я юмористически в мыслях своих отцом перочинным называл, где-то по
складам прочел про какого-то благочинного и вообразить изволил, что будто
это про него написано и будто я по легкомыслию своему написал; а то вовсе не
про него было написано и не я написал. Иду я однажды мимо собора, вдруг как
свистнет меня кто-то сзади по спине да по затылку палкой, знаете ли; раз
свистнет, да в другой раз, да и в третий... Тьфу ты, пропасть, что за
комиссия? Оглядываюсь, а это отец Панкратий, духовник мой... Публично!! За
что? За какую вину? И это перенес я со смирением... Много терпел я, друзья
мои!
Стоявший возле именитый купец Грыжев усмехнулся и похлопал по плечу
Ивана Никитича.
- Пиши,- сказал он,- пиши! Почему не писать, коли можешь? А в какую
газету писать станешь?
- В "Голос", Иван Петрович!
- Прочесть дашь?
- Хе-хе-хе... Всенепременно-с.
- Увидим, каких делов ты мастер. Ну, а что же ты писать станешь?
- А вот если Иван Степанович что-нибудь на прогимназию пожертвуют, то и
про них напишу!
Иван Степанович, бритый и совсем не длиннополый купец, усмехнулся и
покраснел.
- Что ж, напиши! - сказал он.- Я пожертвую. Отчего не пожертвовать?
Тысячу рублев могу...
- Нуте?
- Могу.
- Да нет?
- Ну вот еще... Разумеется, могу.
- Вы не шутите?.. Иван Степанович!
- Могу... Только вот что... Ммм... А если я пожертвую, да ты не
напишешь?
- Как это можно-с? Слово твердо, Иван Степаныч...
- Оно-то так... Гм... Ну, а когда же ты напишешь?
- Очень скоро-с, даже очень скоро-с... Вы не шутите, Иван Степаныч?
- Зачем шутить? Ведь за шутки ты мне денег не заплатишь? Гм... Ну, а
если ты не напишешь?
- Напишу-с, Иван Степаныч! Побей меня бог, напишу-с!
Иван Степанович наморщил свой большой лоснящийся лоб и начал думать.
Иван Никитич засеменил ножками, заикал и впился своими сияющими глазками в
Ивана Степановича.
- Вот что, Никита... Никитич... Иван, что ля? Вот что... Я дам... дам
две тысячи серебра, и потом, может быть, еще что-нибудь... этакое. Только с
таким условием, братец ты мой, чтоб ты взаправду написал...
- Да ей-богу же напишу! -запищал Иван Никитич.
- Ты напиши, да прежде чем посылать в газету - дашь мне прочитать, а
тогда я и две тысячи выложу, ежели хорошо будет написано...
- Слушаю-с... Эк... эк-гем... Слушаю и понимаю, благородный и
великодушный человек! Иван Степанович! Будьте столь достолюбезны и
снисходительны, не оставьте ваше обещание без последствий, да не будет оно
одним только звуком! Иван Степанович! Благодетель! Господа почтенные! Пьяный
я человек, но постигаю умом своим! Гуманнейший филантроп! Кланяюсь вам!
Потщитесь! Послужите образованию народному, излейте от щедрот своих... Ох,
господи!
- Ладно, ладно... Увидишь там...
Иван Никитич вцепился в полу Ивана Степановича.
- Великодушнейший! - завизжал он.- Присоедините длань свою к дланям
великих... Подлейте масла в светильник, вселенную озаряющий! Позвольте
выпить за ваше здоровье. Выпью, милостивый, выпью! Да здравств...
Иван Никитич закашлялся и выпил рюмку водки. Иван Степанович посмотрел
на окружающих, мигнул глазами на Ивана Никитича и вышел из гостиной в залу.
Иван Никитич постоял, немного подумал, погладил себя по лысине и чинно
прошел, между танцующими, в гостиную.
- Оставайтесь здоровы,- обратился он к хозяину, расшаркиваясь.Спасибо
за ласки, Егор Никифорович! Век не забуду!
- Прощай, братец! Заходи и вдругорядь. В магазин заходи, коли время: с
молодцами чайку попьешь. На женины именины приходи, коли желаешь,речь
скажешь. Ну, прощай, дружок!
Иван Никитич с чувством пожал протянутую руку, низко поклонился гостям
и засеменил в прихожую, где, среди множества шуб и шинелей, терялась и его
маленькая поношенная шинелька,
- На чаек бы с вашего благородия! - предложил ему любезно лакей,
отыскивая его шинель.
- Голубчик ты мой! Мне и самому-то впору на чаек просить, а не токмо
что давать...
- Вот она, ваша шинель! Это она, ваше полублагородие? Хоть муку сей! В
этой самой шинели не по гостям ходить, а в свинюшнике препровождение иметь.
Сконфузившись и надевши шинель, Иван Никитич подсучил брюки, вышел из
дома т-го богача и туза, Егора Л-ва, и направился, шлепая по грязи, к своей
квартире.
Квартировал он на самой главной улице, во флигеле, за который платил
шестьдесят рублей в год наследникам какой-то купчихи. Флигель стоял в углу
огромнейшего, поросшего репейником, двора и выглядывал из-за деревьев так
смиренно, как мог выглядывать... один только Иван Никитич. Он запер на
щеколду ворота и, старательно обходя репейник, направился к своему серому
флигелю. Откуда-то заворчала и лениво гавкнула на него собака.
- Стамеска, Стамеска, это я... свой! - пробормотал он. Дверь во флигеле
была не заперта. Вычистивши щеточкой сапоги, Иван Никитич отворил дверь и
вступил в свое логовище. Крякнув и снявши шинель, он помолился на икону и
пошел по своим, освещенным лампадкою, комнатам. Во второй и последней
комнате он опять помолился иконе и на цыпочках подошел к кровати. На кровати
спала хорошенькая девушка лет 25.
- Маничка,- начал будить ее Иван Никитич,- Маничка!
- Ввввв...
- Проснись, дочь моя!
- А мня... мня... мня... мня...
- Маничка, а Маничка! Пробудись от сна!
- Кого там? Че... го, а? а?
- Проснись, ангел мой! Поднимись, кормилица моя, музыкантша моя... Дочь
моя! Маничка!
Манечка повернулась на другой бок и открыла глаза.
- Чего вам? - спросила она.
- Дай мне, дружок, пожалуйста, два листика бумаги!
- Ложитесь спать!
- Дочь моя, не откажи в просьбе!
- Для чего вам?
- Корреспонденцию в "Голос" писать.
- Оставьте... Ложитесь спать! Там я вам ужинать оставила!
- Друг мой единственный!
- Вы пьяны? Прекрасно... Не мешайте спать!
- Дай бумаги! Ну что тебе стоит встать и уважить отца? Друг мой! Что же
мне, на колена становиться, что ли?
- Аааа... черррт! Сейчас! Уходите отсюда!
- Слушаю.
Иван Никитич сделал два шага назад и спрятал свою голову за ширмы.
Манечка спрыгнула с кровати и плотно окуталась в одеяло.
- Шляется! - проворчала она.- Вот еще наказание-то! Матерь божия, скоро
ли это кончится, наконец! Ни днем, ни ночью покоя! Ну, да и бессовестный же
вы!..
- Дочь, не оскорбляй отца!
- Вас никто не оскорбляет! Нате!
Манечка вынула из своего портфеля два листа бумаги и швырнула их на
стол.
- Мерси, Маничка! Извини, что обеспокоил!
- Хорошо!
Манечка упала на кровать, укрылась одеялом, съежилась и тотчас же
заснула.
Иван Никитич зажег свечу и сел у стола. Немного подумав, он обмакнул
перо в чернила, перекрестился и начал писать.
На другой день, в восемь часов утра, Иван Никитич стоял уже у парадных
дверей Ивана Степановича и дрожащей рукой дергал за звонок. Дергал он целых
десять минут и в эти десять минут чуть не умер от страха за свою смелость.
- Чево надоть? Звонишь! - спросил его лакей Ивана Степановича, отворяя
дверь и протирая фалдой поношенного коричневого сюртука свои заспанные и
распухшие глаза.
- Иван Степанович дома?
- Барин? А где ему быть-то? А чево надоть?
- Вот... я к нему.
- Из пошты, что ль? Спит он!
- Нет, от себя... Собственно говоря...
- Из чиновников?
- Нет... но... можно обождать?
- Отчего не можно? Можно! Идите в переднюю!
Иван Никитич бочком вошел в переднюю и сел на диван, на котором
валялись лакейские лохмотья.
- Аукрррмм... Кгмбрррр... Кто там? - раздалось в спальне Ивана
Степановича.- Сережка! Пошел сюда!
Сережка вскочил и как сумасшедший побежал в хозяйскую спальню, а Иван
Никитич испугался и начал застегиваться на все пуговицы.
- А? Кто? - доносилось до его ушей из спальни.- Кого? Языка у тебя,
скотины, нету? Как? Из банка? Да говори же! Старик?
У Ивана Никитича застучало в сердце, помутилось в глазах и похолодело в
ногах. Приближалась важная минута!
- Зови его! - послышалось из спальни.
Явился вспотевший Сережка и, держась за ухо, повел Ивана Никитича к
Ивану Степановичу. Иван Степаныч только что проснулся: он лежал на своей
двухспальной кровати и выглядывал из-под ситцевого одеяла. Возле него, под
тем же самым одеялом, храпел толстяк с серебряною медалью. Ложась спать,
толстяк не нашел нужным раздеться: кончики его сапогов выглядывали из-под
одеяла, а серебряная медаль сползла с шеи на подушку. В спальне было и
душно, и жарко, и накурено. На полу красовались осколки разбитой лампы, лужа
керосина и клочья женской юбки.
- Чего тебе? - спросил Иван Степанович, глядя в лицо Ивана Никитича и
морща лоб.
- Извиняюсь за причиненное беспокойство,- отчеканил Иван Никитич,
вынимая из кармана бумагу.- Высокопочтенный Иван Степанович, позвольте...
- Да ты, послушай, соловьев не разводи, у меня им есть нечего: говори
дело. Чего тебе?
- Я вот, с тою целью, чтоб эк... эк-гем почтительнейше преподнесть...
- Да ты кто таков?
- Я-с? Эк... эк... гем... Я-с? Забыли-с? Я корреспондент.
- Ты? Ах да. Теперь помню. Зачем же ты?
- Корреспонденцию обещанную на прочтение преподнесть пожелал...
- Уж и написал?
- Написал-с.
- Чего так скоро?
- Скоро-с? Я до самой сей поры писал!
- Гм... Да нет, ты... не так... Ты бы подольше пописал. Зачем спешить?
Поди, братец, еще попиши.
- Иван Степанович! Ни место, ни время стеснить таланта не могут... Хоть
год целый дайте мне - и то, ей-богу, лучше не напишу!
- А ну-ка, дай сюда!
Иван Никитич раскрыл лист и обеими руками поднес его к голове Ивана
Степановича.
Иван Степанович взял лист, прищурил глаза и начал читать: "У нас, в
Т..., ежегодно воздвигается по нескольку зданий, для чего выписываются
столичные архитекторы, получаются из-за границы строительные материалы,
затрачиваются громадные капиталы - и все это, надо признаться, с целями
меркантильными... Жалко! Жителей у нас 20 тысяч с лишком, Т. существует уже
несколько столетий, здания воздвигаются; а нет даже и хижины, в которой
могла бы приютиться сила, отрезывающая корни, глубоко пускаемые
невежеством... Невежество..." Что это написано?
- Это-с? Horribile dictu... {3}
- А что это значит?..
- Бог его знает, что это значит, Иван Степанович! Если пишется
что-нибудь нехорошее или ужасное, то возле него и пишется в скобочках это
выражение.
... ... ... Продолжение "Корреспондент" Вы можете прочитать здесь Читать целиком |