Вход    
Логин 
Пароль 
Регистрация  
 
Блоги   
Демотиваторы 
Картинки, приколы 
Книги   
Проза и поэзия 
Старинные 
Приключения 
Фантастика 
История 
Детективы 
Культура 
Научные 
Анекдоты   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Персонажи
Новые русские
Студенты
Компьютерные
Вовочка, про школу
Семейные
Армия, милиция, ГАИ
Остальные
Истории   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Авто
Армия
Врачи и больные
Дети
Женщины
Животные
Национальности
Отношения
Притчи
Работа
Разное
Семья
Студенты
Стихи   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Иронические
Непристойные
Афоризмы   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рефераты   
Безопасность жизнедеятельности 
Биографии 
Биология и химия 
География 
Иностранный язык 
Информатика и программирование 
История 
История техники 
Краткое содержание произведений 
Культура и искусство 
Литература  
Математика 
Медицина и здоровье 
Менеджмент и маркетинг 
Москвоведение 
Музыка 
Наука и техника 
Новейшая история 
Промышленность 
Психология и педагогика 
Реклама 
Религия и мифология 
Сексология 
СМИ 
Физкультура и спорт 
Философия 
Экология 
Экономика 
Юриспруденция 
Языкознание 
Другое 
Новости   
Новости культуры 
 
Рассылка   
e-mail 
Рассылка 'Лучшие анекдоты и афоризмы от IPages'
Главная Поиск Форум

Николай Лесков - Лесков - Шерамур

Проза и поэзия >> Русская классика >> Николай Лесков
Хороший Средний Плохой    Скачать в архиве Скачать 
Читать целиком
Н.С.Лесков. Шерамур

(Чрева-ради юродивый)

----------------------------------------------------------------------------

Собрание сочинений в 11 томах. Т. 6.

М.: Государственное издательство художественной литературы, 1957

OCR Бычков М.Н.

----------------------------------------------------------------------------



     ^TГЛАВА ПЕРВАЯ^U


     По некоторым, достаточно важным причинам выставленная кличка должна заменять собственное имя моего героя - если только он годится куда-нибудь в герои.

     Если бы я не опасался выразиться вульгарно в самом начале рассказа, то я сказал бы, что Шерамур есть _герой брюха_, в самом тесном смысле, какой только можно соединить с этим выражением. Но все равно: я должен это сказать, потому что свойство материи лишает меня возможности быть очень разборчивым в выражениях, - иначе я ничего не выражу. Герой мой - личность узкая и однообразная, а эпопея его - бедная и утомительная, но тем не менее я рискую ее рассказывать.

     Итак, Шерамур - _герой брюха_; его девиз - _жрать_, его идеал - _кормить других_; в этом настроении он имел похождения, достойные некоторого внимания. Я опишу кое-что из них в коротких отрывках: это единственная форма, в которой можно передать что-нибудь о лице, не имевшем никакой последовательности и не укладывающемся ни в какую форму.

     Начинаю с того самого случая, как он показался первому человеку, который обнаружил в нем нечто достойное наблюдения.

     Летом 187* года в Париж прибыл из Петербурга литературный Nemo. {Никто (лат.).} Он поселился в небольшой комнатке, против решетки Люксембургского сада, и жил тут тихо и смирно несколько дней, как вдруг однажды входит к нему консьерж и говорит, что пришел "некто" и требует, чтобы monsieur вышел к нему - на лестницу.

     Nemo имел основания не любить таинственности и с неудовольствием спросил:

     - Кто это такой и что ему нужно?

     - Я думаю, это некто из ваших, - отвечал француз.

     - Это мужчина или женщина?

     - Во всяком случае мне кажется, что это скорее мужчина.

     - Так попросите его сюда.

     - Да, но мне кажется, что ему неудобно войти.

     - Разве он пьян?

     - Нет; он... раздет.


     ^TГЛАВА ВТОРАЯ^U


     На узенькой спиральной лестнице с крошечным окном в безвоздушный канал, образовываемый тремя сходящимися острым углом стенами, стояла очень маленькая, но преоригинальная фигура. Первое, что бросилось в глаза Nemo, были полудетские плечи и курчавая голова с длинными волосами, покрытая истасканною бандитскою шляпою.

     Сначала казалось, что это костюмированный тринадцати- или четырнадцатилетний мальчик, но чуть он оборотился, вид изменяется: перед вами прежде всего два яркие, черные глаза, которые горят диким, как бы голодным огнем, и черная борода замечательной величины и расположения. Она заросла по всему лицу почти под самые глаза и вниз закрывает грудь до пояса. Такую бороду, по строгановскому лицевому подлиннику, указано писать только преподобному Моисею Мурину, вероятно ради особенности его мадьярского происхождения и мучительной пылкости темперамента этого святого, которому зато и положено молиться "от неистовой страсти".

     Nemo подошел к незнакомцу и спросил:

     - С кем я имею честь...

     - Никакой нет чести, - отвечал незнакомец не натуральным, а искусственным баском, как во время оно считали обязанностью хорошего тона говорить кадеты выпускного класса. Nemo понимал некоторый толк в людях и сам переменил манеру.

     - Что же вам надо? - спросил он гостя.

     - Имею дело.

     - Так войдите в комнату.

     - У вас нет никого?

     - Никого.

     - Могу.

     И незнакомец пошел за хозяином важно и неспешно, переставляя свои коротенькие ножки, а когда взошел, то сел и, не снимая шляпы, сейчас же спросил:

     - Нет ли у вас работы?

     - Работы!

     - Да, нет ли у вас какой работы?

     - Да какая же у меня работа?

     - Разве я знаю, какая?

     - Вы мастеровой?

     - Нет, не мастеровой, а мне говорили, что вы романы пишете.

     - Это правда.

     - Так я - переписывать.

     - Но теперь я ничего не пишу.

     - Вот как! Значит - сыты.

     Он встал и, немного насупясь, добавил:

     - А деньги есть у вас?

     Хозяин невольно посторонился и спросил:

     - Что это значит? -

     - Значит, что я три дня не жрал.

     - Сколько же вам нужно?

     - Мне нужно много, но я у вас хочу взять два франка.

     - Извольте.

     Турист опустил руку в портмоне и подал своему гостю пятифранковую монету.

     - Здесь больше, - сказал тот.

     - Это все равно.

     - Да, разумеется, - вы сдачи получите.

     С этим он завернулся и вышел тем же ровным шагом, с тою же неизменною важностью. Во время разговора можно было видеть, что у него некрепко держатся ретузы и под блузою нет рубашки.


     ^TГЛАВА ТРЕТЬЯ^U


     Nemo рассказал историю землякам: те сразу узнали.

     - Это, - говорят, - Шерамур.

     - Кто он?

     - Неизвестно.

     - Во всяком случае он русский.

     - О да! русский: у него какая-то таинственная история.

     - Политическая?

     - Кто его разберет! но, кажется, политическая.

     - По какому делу он сюда сбежал?

     - Право, не знаю, да и знает ли он сам об этом - сомневаюсь.

     - Он не сумасшедший?

     - Разве с точки зрения доктора Крупова.

     - И не плут?

     - Нет, он по-своему даже очень честен: да вот вы сами в этом убедитесь.

     - Каким образом?

     - Он занял у вас денег?

     - А вы почему так думаете?

     - Если он приходил, значит или долг принес, или умирает с голоду и в долг просит.

     - Я ему очень мало дал.

     - Все равно: он принесет.

     - Я этого вовсе не требую.

     - Мало ли что! А вы если хотите у него запекать, то сведите его пожрать.

     - Он не обидится?

     - Нимало; он человек натуральный; только не ведите в хорошее место: этого он терпеть не может, а куда-нибудь погрязнее.


     ^TГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ^U


     На другое утро спит Nemo и слышит:

     - Проснитесь!

     Тот открыл глаза и увидал перед собою Шерамура. Он был по-вчерашнему в блузе без рубашки и в бандитской шляпе. Только яркий, голодный блеск черных

     глаз его немножко смягчился, и в них даже как будто мелькало что-то похожее на некоторый признак улыбки. Он протянул к хозяину руку и проговорил:

     - Получайте.

     - Что это?

     - Три франка сдачи.

     - Присядьте, - я сейчас встану, и мы пойдем вместе завтракать.

     Шерамур сел и, положив деньги на стол, проговорил:

     - Могу.


     ^TГЛАВА ПЯТАЯ^U


     Они пили и ели именно так, как хотел того Шерамур, даже не у Дюваля, а пошли по самому темному из закоулков Латинского квартала и приютились в грязненьком кабачке дородной, богатырского сложения нормандки, которую звали Tante Grillade. Это была единственная женщина в Париже, которую Шерамур знал по имени и при встречах с которою он кивал ей своею горделивою головою. Она этого стоила, потому что имела историческую репутацию высокой пробы. Если она не лгала, то она в самом цвете своей юности была предметом внимания Луи Бонапарта и очень могла бы ему кое-что напомнить, но с тех пор, как он сделался Наполеоном Третьим, Grillade его презирала и жила, содержа грязненькую съестную лавку.

     Было ли это все правда, или только отчасти, - это оставалось на совести Танты, но Шерамур ей верил: ему нравилось, что она презирает "такого барина". За это он ее уважал и доказывал ей свое уважение, перед ней одной снимая свою ужасную шляпу. Притом же она и ее темный закоулок составляли для Шерамура очень приятное воспоминание. Здесь, в этой трущобе, к нему раз спускалось небо на землю; здесь он испытал самое высокое удовольствие, к которому стремилась его душа; тут он, вечно голодный и холодный нищий, один раз давал пир - такой пир, который можно было бы назвать "пиром Лазаря". Шерамур самыми удивительными путями получил по матери наследство в триста или четыреста франков и сделал на них "пир Лазаря".

     Он отдал все эти деньги Танте и велел ей "считать", пока он проест.

     С того же дня он ежедневно водил сюда по нескольку voyou {Оборванцев (франц.).} и всех питал до тех пор, пока Танта подала ему счет, в котором значилось, что _все съедено_.

     Теперь он сюда же привел своего консоматера. Им подали скверных котлет, скверного пюре и рагу из обрезков да литр кислого вина. Шерамур ел все это сосредоточенно и не обращая ни на кого никакого внимания, пока отвалился и сказал:

     - Буде!

     С этого у Nemo и Шерамура завязалось знакомство, которое поддерживалось "жратвою" у Tante Grillade и с каждым днем выводило наружу все новые странности этого Каинова сына.


     ^TГЛАВА ШЕСТАЯ^U


     Nemo мог определить, что Шерамур был чрезвычайно горд, потому что он был очень застенчив, но понятия о самой гордости у него были удивительные. Так, например, корм он принимал от всякого без малейшего стеснения и без всякой благодарности. Кормить - это, по его мнению, для каждого было не только долг, но и удовольствие. В том, что его кормят, он не только не усматривал никакого одолжения, но даже находил, что это мало. И действительно - сам он при тех же средствах сделал бы гораздо больше. При тех же средствах он накормил бы несколько человек. Жратва была пункт его помешательства: он о ней думал сытый и голодный, во всякое время - во дни и в нощи.

     Приходит он, например, и видит банку с одеколоном. Тотчас намечает ее своим сверкающим взглядом и, показывая на нее пальцем, с презрением спрашивает:

     - Это что?

     - Одеколон.

     - Зачем нужен?

     - Обтираюсь им.

     - Гм! Обтираетесь. Разве прелое место есть?

     - Нет; прелого места нет.

     - Так зачем же такая низость!

     - Кому же это вредно?

     - Еще и спрашиваете: лучше бы сами пожрали да другого накормили.

     - Пойдемте, - накормлю.

     - Что же одного-то кормить... сказали бы, так я бы еще человек пять позвал.

     Другой раз он застает на комоде белье, принесенное прачкою, и опять тычет пальцем:

     - Чьи рубашки?

     - Разумеется, мои.

     - Сколько тут?

     - Кажется, четыре.

     - Зачем столько?

     - А по-вашему, сколько рубашек можно иметь человеку?

     - Одну.

     - И будто у вас всего одна?

     - Нет; у меня ни одной.

     - Без шуток, ни одной?

     - Какие шутки, мы не такие друзья, чтобы шутить шутки.

     С этим он расстегнул блузу и показал нагое тело.

     - Вот вам и шутки.

     - Возьмите у меня рубашку.

     - Могу.

     Он взял поданную ему рубашку, пошел за занавес, а оттуда кричит:

     - Нож!

     - Вы не зарежетесь?

     - Это не ваше дело.

     - Как не мое дело! Я не хочу, чтобы вы здесь у меня напачкали кровью.

     - Эка важность!

     - Нет, не режьтесь у меня.

     - Не зарежусь - я нынче пожравши.

     - Нате вам нож.

     Послышался какой-то треск, и что-то шлепнуло.

     - Что это вы сделали?

     Он вместо ответа выбросил отрезанные от обоих рукавов манжеты и появился сам в блузе, из-под обшлагов которой торчали обрезки беспощадно оборванных рукавов рубашки.

     Этак ему казалось лучше, но тоже не надолго, - завтра он явился опять без рубашки и на вопрос: где сна? - отвечал:

     - Скинул.

     - Для какой надобности?

     - У другого ничего не было.

     Таков он был в бесконечном числе разных проявлений, которые каждого в состоянии были убедить в его полнейшей неспособности ни к какому делу, а еще более возбудить самое сильное недоразумение насчет того: какое он мог сделать политическое преступление? А между тем это-то и было самое интересное. Но Шерамур на этот счет был столь краток, что сказания его казались невероятны. По его словам, вся его история была в том, что он однажды "на двор просился".

     Как и что? Это всякого могло удивить, но он очень мало склонен был это пояснять.

     - Бунт, - говорит, - был. Мы все, техноложцы, в институт пришли - вороты заперты, не пущают. Мы стали проситься на двор пустить, - пихать начали. Меня взяли.

     - Ну а потом?

     - А потом - я ушел.

     - Зачем?

     - Да что же ждать - неизвестно бы куда засудили.

     И больше ничего не добьетесь, да и сомнительно, есть ли чего добиваться.

     До сих пор говорю с чужих слов - теперь перехожу к личным наблюдениям, которые были счастливее.


     ^TГЛАВА СЕДЬМАЯ^U


     Я о нем в мою последнюю поездку за границу наслышался еще по дороге - преимущественно в Вене и в Праге, где его знали, и он меня чрезвычайно заинтересовал. Много странных разновидностей этих каиновых детей встречал я на своем веку, но такого экземпляра не видывал. И мне захотелось с ним познакомиться - что было и кстати, так как я ехал с литературною работою, для которой мне был нужен переписчик. Шерамур же, говорят, исполнял эти занятия очень изрядно.

     Его адреса никто не знал, но я взял адрес Tante Grillade, и он мне помог. По письму, оставленному в этом кабачке, Шерамур ко мне явился, совершенно таким, каким я его описал выше: маленький, коренастый, с крошечным носиком и огромной бородой Черномора.

     Здесь, кстати, замечу, что кличка Шерамур была не что иное, как испорченное на французский лад Черномор, а происхождение этой клички имеет свою причину, о которой будет упомянуто в своем месте.

     Я не торопил Терамура сближением, а просто дал ему работу, и в первый визит он со мною не говорил почти ни слова, а только кивал в знак согласия, но, принеся через три дня назад переписанную тетрадь, разговорился.

     - Все ли вы, - спрашиваю, - разобрали в моей рукописи, - не трудно ли было?

     - Ничего нет трудного, а только одно трудно понять: зачем вы это пишете?

     - Печатать буду.

     - Очень нужно.

     - Вам это не нравится?

     - Не не нравится, а зачем всякую юрунду. (Он именно говорил юрунду.)

     - Добрые люди купят, прочтут, посмеются и бросят.

     - Ну да; только и всего. Стоит того дело. Могли бы что-нибудь лучше написать.

     - Да что лучше-то? - Не умею.

     - Ну да; не умеете! Нет, вы, я вижу, не совсем глупый!

     - Да не знаю, - говорю, - что же такое надо писать?

     - Полезное что-нибудь.

     - Например?

     - Я ведь не писатель, - что меня спрашивать. Если бы я был писатель, - я бы написал.

     - Статью?

     - Не знаю, может быть и статью.

     - О чем?

     - О том, чтобы всем было что жрать, - вот о чем.

     - Как же это надо написать?

     - Не знаю, - пишут.

     - Где?

     - Я не знаю; а пишут.

     - Да все, - говорю, - мало куда годится.

     - Оттого, что не дописывают.

     - А отчего не дописывают?

     - А черт их знает.

     - Ума мало или смелости недостает?

     - Да я не знаю.

     - Вы революционер?

     - Ну вот еще! Жрать всем надо, вот революция. В революцию хорошо, кто большого роста.

     - Это почему?

     - Потому что маленького никто не послушает.

     - А вот Наполеоны-то, - ведь они оба были небольшого роста, а их слушались.

     - Так это у французов; они на рост не глядят; а у нас надо, чтоб дылда был и ругаться умел.

     - А вы разве этого не можете?

     - Нет, не могу.

     - А жрать?

     Он улыбнулся, но только удивительно странно, сначала одним, а потом другим глазом, точно он не смел сразу обоими улыбнуться, и отвечал:

     - Могу.

     - Ну, идемте.


     И он ходил со мною раз и два, и, наконец, за обычай взял со мною питаться, и освоился до того, что раз сказал:

     - А я еще и другую штуку могу.

     - Какую?

     - Подвыть.

     - Как же это?

     - Здесь нельзя - страшно.

     Я об этом и позабыл, но потом мы с ним как-то пошли за город в Нельи. Это был хороший вечер; мы все бродили, бродили, сели на бережку ручья и незаметно осмеркли.

     Он так же незаметно от меня отлучился и где-то исчез. Я задумался и совсем про него позабыл, но вдруг вздрогнул и вскочил в ужасном испуге, и было чего: в самом недалеком от меня расстоянии громко и протяжно провыл голодный волк... И прежде чем я мог оправиться, - он завыл снова.

     Надо было опомниться, что я всего в двух шагах от Парижа, которого грохот слышен и которого огни отражаются зарезом, чтобы понять, как трудно было появиться здесь волку.

     И пока я это сообразил, предо мною предстал Шерамур.

     - Каково? - говорит.

     - Это вы выли?

     - Я. Разобрали, в чем дело?

     - Какое же дело?

     - Слушайте.

     И он опять сел на корточки, сложил у рта ладошки и завыл: "Уаа-уаа-уаа".

     - Разобрали?

     - Нет; но вы действительно воете как настоящий волк.

     - Еще бы! Мы, бывало, все этак хором воем.

     - Кто, где?

     - Техноложцы-то, в Петербурге, когда топить нечем и жрать нечего. Завоем, - хозяйка испужается и даст дров и поплеванник - чтобы замолчали. Ведь это слова.

     Он опять опустился на корточки и еще раз завыл, но гораздо протяжнее, и в этот раз в этом вое я разобрал слова:


     Холодно, странничек, холодно;

     Голодно, родименький, голодно!


     И мне стало жутко и больно, а он стал рассказывать, как им бывало холодно и как голодно, и как они, вымолив полено дров и "поплеванник", потом разогревались, прыгая вокруг пустой комнаты и напевая:


     А лягушки по дорожке

     Скачут, вытянувши ножки,

     Ква-ква-ква-ква,

     Ква-ква-ква-ква.


     На него, кажется, действовала ночь, звезды и свобода открытого пространства. Он был в духе и в каком-то порыве на откровенность. Я этим воспользовался.


     ^TГЛАВА ВОСЬМАЯ^U


     - Неужто вам, - говорю, - когда вы так бедствовали, никто не помогал?

     - А кто мне станет помогать? со мною все бедняки жили; все втроем редко жрали.

     - Не все же технологи, или, по-вашему, "техноложцы", так бедны.

     - Да, у кого есть отцы, - не бедны, разумеется, - им помогали.

     - А ваш отец?

     - У меня отца не было, - только родитель.

     - Какая же тут разница?

     - Отец жалеет, а родитель - родит и бросит.

     - Кто же был ваш _родитель?_

     - Мизантроп.

     - Чем он занимался?

     - Дворянин - развлекал свою ипохондрию.

     - Ну, а мать, разве и она о вас не заботилась?

     - Чем ей заботиться? - она из крепостных девок была.

     - Так вы, значит, из податного звания?

     - Нет; из благородного, - мизантроп ее за чиновника выдал.

     - Вы все путаете.

     - Ничего не путаю: родитель был один, а отцом другой числился; муж материн в казначействе служил.

     - Да вы чью фамилию-то носите?

     - Материного мужа.

     - Ваша матушка, верно, была очень красива.

     - Ну вот... Разумеется, не такая, как я. А у него все равно были всякие: и красивые и некрасивые, и всех замуж выдавал.

     - И приданое давал?

     - Матери пятьсот рублей дал, за чиновника, а которых за своих - тем не давал.

     - Значит, он вашу матушку больше других любил.

     - Время такое пришло: эманцыпация. Крепостные не захотели без награждения. А он рассудил, что если с награждением, так уж все равно за благородного. Чиновник и взялся.

     - Выходит, вы все-таки счастливее других.

     - Не вижу, те наделы получили, а я нет.

     - А чиновник вас не обижал, воспитывал?

     - Мы у него не жили, он с матерью очень дрался; она назад убежала.

     - К мизантропу?

     - Да; меня швырнула ему, а сама утопиться хотела. Он нового суда побоялся и взял нас.

     - Тут вам хорошо было?

     - Ничего не было хорошего: меня к акушерке на воспитание в город отдали.

     - Это добрая была женщина?

     - Шельма; сама все с землемером кофей пила, а мне жрать не давала. И землемер очень бил.

     - Зачем?

     - Так; напьется и бьет по головешке. Я оттого и расти перестал - до двенадцати лет совсем не рос. В училище отдали: там начал жрать и стал подниматься. А пуще в пасалтыре морили.

     - Что это такое за "пасалтырь"?

     - Чулан, - землемер так называл. "Бросить, скажет, его в пасалтырь", - меня и бросят, да и позабудут без корму. А там еще тесно, все стена перед носом. Я от этого пасалтыря и зрение испортил, что все в стенку смотрел. В училище привели - за два шага доски не видел.

     - Вы в каком были училище?

     - В гимназии.

     - Окончили курс?

     - Нет; у меня от битья память глупая.

     - А потом?

     - В технологию.

     - Что же тут, больше учились или больше читали?

     - Больше всего опять жрать было нечего, а иногда и читали.

     - А что читали?

     - Много - не помню.

     - Стихи или прозу?

     - И стихи и прозу.

     - И ничего не помните?

     - Одни стихи помню, потому что много списывал их.

     - Какие?

     - Начало божественное, а потом политическое:


     И вы подобно так падете,

     Как с древ увядший лист падет,

     И вы подобно так умрете,

     Как ваш последний раб умрет.


     - Это, - говорю, - "Властителям и судиям".

     - Вот, вот, оно самое.

     - Зачем же вы его списывали?

     - Всем нравилось.

     - Да ведь это державинское стихотворение: оно есть печатное.

     - Ну, рассказывайте-ка.

     - Не верите?

     - Разумеется.

     - Ну так знайте же, что это переложение псалма, и оно было в хрестоматии, по которой мы, бывало, грамматический разбор делали.

     - Ну, а мы не делали.

     - Бедняжки.

     - Ничего не бедняжки.

     - А когда вы окончили свою технологию?,

     - Я ее не кончал.

     - Почему?

     - Политическая история помешала.

     - А какая же это была история?

     - Наши студенты на двор просились.

     - Для какой надобности?

     - Как для какой надобности? Без двора разве можно? двор заперли, и некуда деться: мы проситься. Бударь говорит: нельзя на двор - от начальства не велено, а мы его отпихнули, и пошел бунт.

     - Верно, прежде была какая-нибудь распря.

     - Я тогда не ходил, у меня за ухом юрунда какая-то вспухла, и ее в тот день только распороли.

     - Как же вы этим не оправдались?

     - А как это оправдаться, стали нас показывать, - бударь на меня говорит: "Вот и этот черномордый тоже на двор просился". Меня отставили, а ему велели изложить. Он говорит: "Я не пущал, а он, как Спиноза, промеж ног проюркнул". Меня за это арестовали.

     - За Спинозу?

     - Да.

     - Долго же вы были под арестом?

     - Нет; я скоро в деревню уехал, - меня графиня выпросила.

     Он, к крайнему моему удивлению, назвал одно из самых великосветских имен. Я впервые ему не поверил.

     - Почему она вас знала?

     - Ничего не знала, а у нас был директор Ермаков, которого все знали, и он был со всеми знаком, и с этой с графинею. Она прежде жила как все, - экозес танцевала, а потом с одним англичанином познакомилась, и ей захотелось людей исправлять. Ермаков за нас заступался, рассказывал всем, что нас "исправить можно". А она услыхала и говорит: "Ах, дайте мне одного - самого несчастного". Меня и послали. Я и идти не хотел, а директор говорит: "Идите - она добрая".

     - И что же: вправду так вышло?

     - Ничего не правда. Пустили к ней скоро - у нее внизу особый зал был. Там люди какие-то, - все молились. Потом меня спросила: "Читал ли евангелие?" Я говорю: "Нет". - "Прочитайте, говорит, и придите". Я прочитал.

     - Все прочитали?

     - Все.

     - Что же - понравилось вам?

     - Разумеется, мистики много, а то бы ничего: есть много хорошего. Почеркать бы надо по местам...

     - Вы так и графине отозвались?

     - Не помню, - да ведь еще раньше генерал Дубельт говорил... Я читал об этом, а с графиней... не помню... Все равно она была дура. Она мне долбила все про спасение, только мне спать захотелось, а ничего не понял.

     - Что же такое было непонятное?

     - "Надо прийти ко Христу". Очень рад, - только как это сделать? Или будто я спасен... Почему я это знаю! Или про кровь там и все этакое: ничего по-настоящему нельзя понять. Я сказал, что я этого не понимаю и мне это не нужно. Она стала сердиться: "Оставим, говорит, до деревни, - вы там поймете". Дорогою хотела меня с собой посадить и читать, а потом во второй класс послала; две девки, я да буфетчик. Мы и поссорились.

     - Какое же вам до них дело было?

     - Подлости говорят и бесстыдство: я это ненавижу; а потом с мужиком скандал вышел - все и пропало,


     ^TГЛАВА ДЕВЯТАЯ^U


     Вот в чем заключался этот эпизод - нелепый, курьезный и отрывочный, как все эпизоды своеобразной эпопеи Шерамура.

     - Мы поехали, - начал он. - Графиня сама села в первый класс, и детей и старую гувернантку англичанку тоже там посадили, а две девки и я да буфетчик во втором сели. Буфетчик мне подал билет и говорит:

     "Графиня вам тут велела".

     Я говорю:

     "Мне все равно". А как они стали разные глупости говорить, я и ушел в третий класс к мужикам.

     - Какие же такие нестерпимые глупости они говорили?

     - Всякие глупости, все важных из себя передо мною представляли: одна говорит, что ее американский князь соблазнить и увезть хотел, да она отказалась, потому что на пароходе ездить не может, будто бы у нее от колтыханья морская свинка делается. Противно слушать, а на первой станции при нас большая история вышла: мужика возле нашего вагона бить стали. Я говорю: "За что?" А кондуктор говорит: "Верно, заслуживает". Я самого мужика спросил: за что? а он говорит: "Ничего!" Я подскочил к графине, говорю: "Видите, бесправие!" А она закричала: "Ах, ах!" и окно закрыла. Буфетчик говорит: "Разве можно беспокоить". Я говорю: "Если она христианка, она могла за бедного заступиться". А он: "С какой стати этак можете? - вы энгелист". А я говорю: "А ты дурак". И повздорили. Они и начали про студентов намеки. "Теперь, говорит, все взялись за этот энгелизм. Коим и не стоило звания своего пачкать, и те нынче счеты считают. У нас тоже теперь новый правитель - только вступил, сейчас счеты стал перемарывать. "Зачем, говорит, пельсики пять с полтиной ставить, когда они по два рубля у Юлисеева? - Это воровство". Ах ты дрянь юная! Мы при твоем отце не такие счеты писали, и ничего, потому что то был настоящий барии: сам пользовался и другим не мешал; а ты вон что!

     Девки так и ахают:

     "Ишь, подлец! ишь, каналья!"

     А тот говорит:

     "Ну так я ему сейчас и ввернул, чего он и не думал: "Мало ли что, говорю, у Юлисеева, мы бакалейщика Юлисеева довольно знаем, что это одна лаферма, а продает кто попало, - со всякого звания особ". - "К чему мне это знать?" говорит. "А к тому-с, что там все продается для обыкновенной публики, а у нас дом, - мы домового поставщика имеем - у него берем". - "Вперед, говорит, у Юлисеева брать". - "Очень хорошо, говорю, только если их сиятельство в каком-нибудь фрукте отравят, так я не буду отвечать".

     Девки визжат: "Ловко, ловко! Ожегся?"

     "Страфил! и весь энгелизм спустил: "Бери, говорит, негодяй, у своего поставщика, а то ты и вправду за три целковых кого угодно отравишь".

     А девки радостно подхватывают: "Очень просто, что так! - очень просто!" И сами что-то едят, а буфетчик мне очистки предлагает: "У вас, говорит, желудок крепкого характера, - а у меня с фистулой. Кушайте. А если не хотите, мы на бал дешевым студентам за окно выбросим". А потом вдруг все: хи-хи да ха-ха-ха, и: "точно так, как наше к вашему". Я этого уже слушать не мог и пересел к мужикам.

     - Что же вас в этих словах особенно возмутило?

     - Ну как же: цинизм: "наше к вашему". - Разве я не понимаю?

     - Да я-то, - говорю, - не понимаю: что тут такого особенно циничного.

     - Ну оставьте, пожалуйста, - очень это понятно.

     - Извольте; оставляю, но все-таки где вы видите цинизм - не понимаю.

     - Ну, а я понимаю: я даже в Петербург хотел вернуться и сошел, но только денег не было. Начальник станции велел с другим поездом в Москву отвезть, а в Петербург, говорит, без билета нельзя. А поезд подходит - опять того знакомого мужика, которого били, ведут и опять наколачивают. Я его узнал, говорю: "За что тебя опять?" А он говорит: "Не твое дело". Я приехал в Москву - в их дом, и все спал, а потом встал, а на дворе уже никого нет, - говорят уехали.

     - Вас бросили?

    

... ... ...
Продолжение "Шерамур" Вы можете прочитать здесь

Читать целиком
Все темы
Добавьте мнение в форум 
 
 
Прочитаные 
 Шерамур
показать все


Анекдот 
Очередные новости НТВ. Сообщение по делу Юкоса. Буквально говорится следующее: Генеральной Прокуратуре удалось получить доступ к одному из конфискованных серверов Юкоса. Угадайте, что она там обнаружила? – ФАЙЛЫ! Так что если у вас на компьютере хранятся файлы - вам каюк! Десять лет от Ген Прокурора обеспеченно.

(С) Роби
показать все
    Профессиональная разработка и поддержка сайтов Rambler's Top100