Вход    
Логин 
Пароль 
Регистрация  
 
Блоги   
Демотиваторы 
Картинки, приколы 
Книги   
Проза и поэзия 
Старинные 
Приключения 
Фантастика 
История 
Детективы 
Культура 
Научные 
Анекдоты   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Персонажи
Новые русские
Студенты
Компьютерные
Вовочка, про школу
Семейные
Армия, милиция, ГАИ
Остальные
Истории   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Авто
Армия
Врачи и больные
Дети
Женщины
Животные
Национальности
Отношения
Притчи
Работа
Разное
Семья
Студенты
Стихи   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Иронические
Непристойные
Афоризмы   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рефераты   
Безопасность жизнедеятельности 
Биографии 
Биология и химия 
География 
Иностранный язык 
Информатика и программирование 
История 
История техники 
Краткое содержание произведений 
Культура и искусство 
Литература  
Математика 
Медицина и здоровье 
Менеджмент и маркетинг 
Москвоведение 
Музыка 
Наука и техника 
Новейшая история 
Промышленность 
Психология и педагогика 
Реклама 
Религия и мифология 
Сексология 
СМИ 
Физкультура и спорт 
Философия 
Экология 
Экономика 
Юриспруденция 
Языкознание 
Другое 
Новости   
Новости культуры 
 
Рассылка   
e-mail 
Рассылка 'Лучшие анекдоты и афоризмы от IPages'
Главная Поиск Форум

Морские рассказы - - Тоска

Проза и поэзия >> Русская довоенная литература >> Станюкович, Константин >> Морские рассказы
Хороший Средний Плохой    Скачать в архиве Скачать 
Читать целиком
Константин Михайлович Станюкович. Тоска

---------------------------------------------------------------------

Станюкович К.М. Собр.соч. в 10 томах. Том 10. - М.: Правда, 1977.

OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 7 апреля 2003 года

---------------------------------------------------------------------

Посвящается М.И.Полованец

I


     Перед рождественскими праздниками клипер "Нырок" стоял на неаполитанском рейде.

     Было холодно и неприветно. Хлестал дождь.

     По временам налетали шквалы, и "Нырок" изрядно клевал носом. Солнце изредка показывалось, пригревало и снова скрывалось за серыми облаками.

     На клипере только что пообедали, как в кают-компанию вошел черномазый, красивый молодой неаполитанец Пепино.

     Вздрагивая от холода в своем довольно легкомысленном пальтишке, Пепино стал просить, умолять, наконец требовать, чтобы офицеры купили у него превосходные кораллы, камеи, кольца и брошки, которые он показывал, открывая своей сухой, довольно грязной рукой небольшой ящик, полный соблазнами.

     Никто не покупал.

     Только два мичмана заглянули в ящик.

     Но, вероятно, вспомнив, что в карманах у них ни "чентезима", они нашли, что кораллы неважные и не настоящие, и даже не спросили о цене.

     Итальянец возмутился.

     - Это не настоящие! - воскликнул он.

     И он клялся, что таких кораллов нет нигде на свете.

     И, истощив свое красноречие, он быстро "отошел" и уже добродушно и быстро затараторил о том, что не купить чего-нибудь для "belle signore"*, как русские, было просто безумием со стороны офицеров.

     ______________

     * "Прекрасной синьоры" (итал.).


     - Не то, - возбужденно кричал он, - бедные синьоры проплачут свои глазки на своем дальнем севере оттого, что они так бессовестно забыты своими друзьями, - подчеркнул он, лукаво и весело подмигивая черным глазом.

     Однако его угрозы не действовали даже на пожилых соломенных мужей-моряков.

     Тогда Пепино, полный уверенности, воскликнул, что русские синьорины, конечно, разлюбят офицеров, если они не привезут какого-нибудь сувенира из Неаполя.

     Мичмана только расхохотались.

     Зато старший офицер и старший механик не смеялись, но любопытнее заглядывали в ящик итальянца и, казалось, при публике не хотели покупать.

     Тогда итальянец, видимо потерявший терпение при виде такой глупости русских, бешено крикнул что-то, вероятно, не особенно лестное для моряков и, негодующий, выбежал из кают-компании на верхнюю палубу соблазнять матросов.
II


     Матросы добродушно и ласково потрепывали по спине итальянца, говорили ему: "бон" и больше мимикой, чем словами, объясняли, выворачивая карманы, что денег нет.

     - Аржану-но. Понимаешь, черномазый?

     Пепино добродушно смеялся, тоже ласково трепал по спинам матросов, показал маленькую серебряную монету и старался пояснить, что довольно и этой монетки, чтобы купить какую угодно вещь. Нечего и говорить, что эти торопливые слова подкреплялись необыкновенно выразительными пантомимами и жестикуляцией Пепино.

     Пожилой, рыжеватый боцман Антонов подошел к итальянцу и несколько застенчиво стал спрашивать цену маленького кольца.

     Пепино запросил двадцать франков, показав два раза свои грязные пятерни.

     В ответ боцман обругал непечатным словом итальянца и показал свои два просмоленных корявых пальца.

     Подвижное лицо итальянца выразило изумление.

     - Только для "russo" продам за десять! - воскликнул итальянец.

     И Пепино решительно сунул кольцо в карман штанов боцмана.

     Взвизгивая, чуть не умоляя, он частью словами, частью жестами старался объяснить, что у него дети, и что он еще не обедал.

     - Манжаре, это значит черномазый насчет еды! - не без апломба проговорил подошедший курчавый, черноволосый фельдшер.

     Кончилось тем, что итальянец отдал кольцо за два франка.

     - Еще итальянцы, а жулики, - проговорил фельдшер.

     - Наших, что ли, мало! - раздраженно бросил боцман. И строго прибавил: - Везде, братец ты мой, манжарить нужно. Или тебе это невдомек, фершалу? А еще тоже образованный.

     И, стараясь скрыть довольную улыбку от покупки, боцман завернул кольцо в конец шейного платка.

     - Это вы для кого, Арсентий Иванович?

     - Для тебя, умника, - резко оборвал боцман, - тоже тебе, хорьку, все пронюхать надо, - прибавил боцман.

     - Я по своему рассудку сам могу понять, для кого купили супирчик! - конфиденциально произнес фельдшер и прищурил свои плутоватые, быстрые и несколько наглые глаза.

     - Ты зря не виляй хвостом. Так-то лучше, Абрамка; от твоего любопытства чутье пропадает... Еще помрешь, - усмехнулся боцман.

     - Не бойтесь, Арсентий Иваныч, я знаю, про что знаю. Слава богу, тут-то у меня есть, - указал фельдшер на свой лоб.

     - И знай, пока морда цела! - вдруг окрысился боцман.

     - То-то и видно ваше необразование, а туда же супирчики! - не без снисходительного презрения произнес фельдшер и однако благоразумно улизнул.

     - Сволочь! - кинул вслед ему боцман.
III


     В эту самую минуту мелкими шажками приблизился среднего роста довольно видный, полноватый человек, свежий, румяный, гладко выбритый, с пушистыми, приподнятыми кверху усами. На толстом мизинце сверкал маленький брильянт. Это был Петр Иванович Приселков, старший судовой врач на "Нырке".

     - А ты что же, Антонов, не явился ко мне показаться?

     - Запамятовал, вашескобродие.

     - Скажите, пожалуйста, отчего же это ты мог запамятовать, а сам же жаловался. Ступай сейчас в лазарет, осмотрю.

     И они спустились вниз на кубрик, в маленькую каютку, где был лазарет.

     - На что же именно ты, братец, жалуешься? - мягко и искусственно ласково спросил Петр Иванович, слегка вытягивая грудь и принимая серьезный вид авгура.

     - Внутре ничего не оказывает, вашескобродие.

     - Да где же "оказывает"?

     - Нигде, вашескобродие. Тоской болен.

     - Тоской? - удивленно спросил доктор, - отчего же ты тоскуешь?

     - Смею доложить, вашескобродие, ото всего.

     - Как от всего? Например? Рассказывай.

     - Самые, можно сказать, нудные мысли лезут в голову, так ее и сверлят.

     - Гм... - глубокомысленно протянул Петр Иванович. - Так сверлят?

     - Точно так, вашескобродие. Ровно бурав в башке.

     - Ты говоришь - бурав? И часто?

     - Чаще по ночам, вашескобродие.

     - Д-а-а. Ложись, я тебя осмотрю.

     Но, прежде чем лечь, боцман возбужденно и быстро стал говорить какую-то чепуху, среди которой вырывались и самые здравые речи. Подавленный боцман быстро лег на койку и несколько испуганно взглянул на доктора возбужденными глазами. Казалось, больной испугался доктора главным образом оттого, что Приселков заговорит боцмана.

     Недаром же Петра Ивановича матросы называли "стрекозиным старостой" и не без основания считали, что он "очень о себе полагает", так как был уверен, что он самый башковатый человек на свете.

     - Ну, рассказывай, Антонов.

     - Насчет чего, вашескобродие?

     - И глупый же ты, Антонов; по порядку рассказывай, где и как у тебя болит.

     - Я уже обсказывал вашему скобродию, что форменно ничего не болит, только в башке сверлит.

     - Когда же это началась?

     - Еще в Кронштадте; все беспокойная дума донимает.

     - Насчет чего?

     - А насчет всего; одна тоска, и никуда от нее не уйдешь. Даже перестал настояще заниматься службой. И прежнего форца нет, и форменно матрозню не привожу в чувство, даже ругаюсь без всякого старания. А, кажется, знают боцмана: в струнке держал, а теперь - одна скука.

     - Так ведь это, Антонов, хорошо, что ты перестал быть идолом, по крайней мере перестал быть грозой.

     - Хорошего-то мало, вашескобродие, когда заболел тоской. Особенно по ночам тяжело, и такая-то глупость лезет в голову, что и не обсказать. И все будто и перед людьми виноват и других виноватишь. Будто вовсе люди бросили без всякого внимания. Обижают своего же брата. Отчего это без обиды никак не проживешь?

     - Да кто же тебя притесняет? - удивился доктор.

     Боцман чуть было не сказал: "Да твоя же глупость", но вместо этого с страдальческой улыбкой проронил:

     - Никто, вашескобродие.

     "А то заговоришь", - решительно подумал боцман и прибавил:

     - Так извольте осматривать, вашескобродие.

     - А ты, братец ты мой, не учи меня, я и сам знаю, на то я и доктор, а ты матрос.

     - Слушаю, вашескобродие, - промолвил боцман, и в его глазах промелькнула лукавая усмешка.

     Петр Иванович заметил это и озлился.

     - Ноги подыми.

     И с этими словами Петр Иванович присел на койку, выслушал сердце и грудь, потрогал живот и, поднявшись, сказал:

     - У тебя все в порядке. Скоро поправишься. Тебе надо отдохнуть, и всякая тоска пройдет.

     - И чудные мысли пройдут, вашескобродие? - возбужденно спросил больной.

     - Разумеется. Главное - будь спокоен и ни о чем не думай.

     - Уж пропишите лекарство насчет того, чтобы ни о чем не думать, вашескобродие.

     - Пропишу. А пока я отправлю тебя на берег, в Неаполь. Там тепло и солнце. В итальянском госпитале тебе будет хорошо, покойно; людей, которые тебя так раздражают на клипере, не будет. Ты отлежишься там месяца два и выйдешь таким же отличным, старательным боцманом, как и был.

     - Слушаю, вашескобродие. Только не лучше ли будет поправка, ежели прикажете меня отправить в Кронштадт; по крайности свои люди присмотрят.

     - Вишь ты какой, больной, а воображаешь, что можешь учить. Говорю, ни о чем не думай.

     Боцман внезапно раздражился и, видимо сдерживаясь, почти крикнул:

     - И умные же вы, господа, наскрозь понимаете, а вот был Вячеслав Оксентич, наш старший врач, царство ему небесное, так он всякого больного понимал, а главная причина - добер был, да и ума был большого, а не гордился.

     Петр Иванович сделал вид, что не слыхал этих слов, и, обращаясь к вошедшему фельдшеру, приказал:

     - Дать ему порошки, которые прописал, да смотрите, чтобы боцман больше лежал на койке, и вечером доложите мне.

     С этими словами Петр Иванович пошел к капитану и доложил ему, что боцман прихворнул и его надо отправить отдохнуть на берег.
IV


     - Да чем он болен? - спросил капитан. - Кажется, здоровый человек.

     - У него маленькое переутомление, Александр Александрович, "neurastenia cerebralis"*.

     ______________

     * "Неврастения мозга" (лат.).


     - Какое еще переутомление у матроса?

     - В коротких словах это значит, что нервы, функционирующие на органы речи...

     И Петр Иванович с необыкновенным апломбом стал было продолжать длинную лекцию, но капитан сказал, что ему нужно сию минуту ехать на берег.

     - Да я все равно нехорошо пойму то, что вы, доктор, мне расскажете. А по-моему, разнести бы боцмана, он бы и поправился, а то нынче все нервы, даже и у матросов.

     - Такие времена, Александр Александрович. Наука говорит, что таких людей нужно лечить. По моему мнению, боцман на берегу скоро поправится. Главное - спокойствие. Он просится в Кронштадт, но едва ли Италия не будет для него полезнее. Во всяком случае поживет месяц-другой в госпитале в Неаполе.

     Капитан знал, что Петр Иванович был довольно ограниченный человек, влюбленный в себя. И, что всего ужаснее, считал себя необыкновенно умным и знающим и нередко раздражал своими словами даже не нервных людей.

     - А не лучше ли отправить его в Кронштадт, доктор?

     - Как угодно, Александр Александрович.

     - Да я спрашиваю, не как мне угодно, а как лучше, - раздраженно воскликнул капитан.

     - Я уже доложил вам свое мнение, кажется. Как доктор, занимавшийся много лет, знаю, что лучше и что хуже. Вот почему я и говорю вам, что боцмана надо отправить на берег.

     - Ну что же, отправляйте. Не пропадет ли он там?

     - Я буду навещать его, Александр Александрович, пока мы будем здесь стоять, да и можно будет пускать к нему кого-нибудь из приятелей. Только у него их, кажется, немного на клипере. Беспокойный и не особенно приятный человек.

     Когда доктор вошел в кают-компанию и сказал старшему офицеру о болезни боцмана, Иван Иванович, приземистый брюнет лет сорока с сердитым, некрасивым, раздраженным лицом педанта старшего офицера, по-видимому, особенно близко принявший к сердцу положение боцмана, возбужденно воскликнул:

     - Да за что же вы присудили, доктор?

     - Как присудил?

     - Да хуже чем к одиночному заключению. Разве человека не понимаете? Ведь он с тоски и в самом деле свихнется. Один, один, да еще среди чужих людей! И это вы называете спокойствием! Помилосердствуйте, доктор! Пусть боцман пока останется в лазарете на клипере, а если не поправится, отправим его в Кронштадт.

     Доктор слушал старшего офицера с снисходительной усмешкой.

     - Удивительное дело, ведь я не смею говорить о морском деле, которого не понимаю. Я не говорю ни об астрономии, ни о механике, ни о теории ураганов. А нет человека, который бы не говорил о медицине, особенно бабы, не считал бы себя вправе критиковать лечение врачей и не ругал бы их. Я, слава богу, учился и много работал, и, кажется, знаю, что делаю.

     И, словно бы желая еще больше сорвать сердце на возмущающее его нахальство публики, еще безапелляционнее и докторальнее произнес то, что едва ли бы сказал, не встретивши противоречия со стороны профана.

     - Вы, Иван Иванович, думайте с капитаном как вам угодно, а я считаю долгом сказать, что не отвечаю за выздоровление больного, если он не будет немедленно же отправлен на берег.

     - Будто бы? - раздался с конца стола насмешливый голос мичмана Коврайского.

     - А вы врач, что ли?

     - Считаю себя только не влюбленным в себя авгуром и только мичманом.

     - И надо об этом помнить.

     - И помню.

     - Как видно, забываете. Впрочем, это общее правило: каждый безусый мичман думает, что он все знает. Это - в порядке вещей.

     - Как и в порядке, что жрец считает себя непогрешимым.

     Уже спор готов был разгореться, как старший офицер приказал Коврайскому немедленно приготовить баркас и отправляться на нем с больным на берег.

     - Да как же, Иван Иваныч. Доктор, смилуйтесь!.. Тоже у меня был дядя с переутомлением, и тоже его отправляли из Петербурга для отдыха в Италию. Нарвался на врача, который был глуп как сапог. Хорошо, что дядя пробыл в Италии только три месяца. Там совсем пропадал без шельмы-тетеньки и без обычной обстановки и догадался удрать.

     Старший офицер беспокойно заерзал плечами.

     - Надо уметь исполнять приказания, чтобы заставить слушаться. Пожалуйста, отправляйтесь с больным, - строго прибавил Иван Иванович.

     Таким образом, благодаря самолюбиям доктора и старшего офицера, боцман через два часа был в неаполитанском госпитале.
V


     Когда боцмана привезли в госпиталь, он как-то страдальчески взглянул на мичмана и сказал:

     - Спасибо, ваше благородие. Хотят меня доконать. Нечего сказать - умники!

     А мичман, словно бы виноватый, сказал боцману:

     - Да ведь я, голубчик, не виноват.

     - Никто не виноват, ваше благородие. Оказывается, виноватый один я, и по своей же глупости.

     - По какой глупости?

     - Да тоже полагал, что есть такие, как Вячеслав Оксентич, а главная причина - очень уж полагают о себе глупые люди; оттого им и самый полный ход. Навестите когда, ваше благородие.

     С этими словами боцман вошел в небольшую, очень чистую комнату.

     Из открытого окна врывались снопы яркого солнца.

     К больному подошла высокая, белокурая немка и нежным, слегка аффектированным голосом проговорила по-французски, указывая на кровать:

     - Вот ваше место. Сейчас же ложитесь. Доктор сию минуту придет осмотреть вас. Вы здесь скоро поправитесь.

     - Что она лопочет, ваше благородие, эта долговязая?

     - Она успокаивает тебя, говорит, что здесь поправишься. Видишь, как здесь чисто.

     - В тюрьме еще чище, ваше благородие.

     Боцман, едва сдерживая себя, проговорил:

     - Я их, подлецов, больше просить не буду. И без них улепетну... Крышки не же-ла-ю... - и внезапно заплакал.

     Мичман стал было успокаивать больного, но он внезапно раздражился и сказал:

     - Бросьте, ваше благородие, прежде ума припасите.
VI


     Особенно тяжела была для больного ночь.

     Сон не приходил, и больной в полутьме электричества возбужденно оглядывал комнату.

     Из окна доносился гул бушующего моря.

     Боцману казалось, что он один и никуда отсюда не выйдет, и его забыли, и в голове его пробегали мысли о прошлой жизни.

     Был он матросом форменным, но все-таки не было ему никакой задачи. Вместо службы была одна тоска. То попадался мордобой-капитан, то ревизор неправильно кормил матросов, то с углем выходили зазорные дела, то старший офицер зудил зря.

     Антонов не раз толковал об этом на баке и раза два подавал претензии адмиралам. За все это боцмана считали беспокойным человеком и наказывали.

     Он понимал, что все-таки держали его боцманом только потому, что он был усердный и хороший боцман, и придраться к нему было нельзя.

     Особенно тосковал больной в эту ночь по Кронштадту. Там, - думал он, - было бы так хорошо ему, уютно в своей комнате, которую нанимал у сестры.

     Там жила и Степанида Андреевна, прачка. Они вместе с сестрой держали прачечное заведение, а боцман помогал им: разносил белье по давальцам и писал счета.

     И сестра и Степанида вспоминались ему, как необыкновенно добрые и приветные женщины. Он, напротив, считал себя грубым и вздорным и вспоминал, как, возвращаясь нередко не в своем виде, обижал и сестру и Степаниду.

     И больному все эти несправедливости представлялись несравненно сильнее, и себя он считал безмерно виноватым. "Сам же я и есть скот настоящий", - думал он и просил бога, чтобы он избавил его от тоски.

     - Хоть бы доктор дал лекарство от нее! - громко говорил он и в то же время сознавал, что никакой доктор от тоски его не избавит.
VII


     В маленькой комнатке становилось темней.

     В голове больного точно сидел гвоздь, и он вскрикивал:

     - Уберите меня, уберите!

     Предметы в комнате представлялись больному какими-то странными, и он испытывал ужас одиночества.

     Казалось ему, что и сестра, и Степанида, и закадычный его приятель Ипатка, старый баковый матрос с "Нырка", позабыли о нем.

     Он забыт всеми, и один, один, постоянно один.

     А давно ли они вместе с этим Ипаткой балакали и по праздникам после чаю распивали не один полуштоф?

     В такие минуты друзья его казались больному большими обидчиками; он раздражался и называл обидчиков свиньями.

     - А еще называли своим добрым приятелем! Кто их тянул за языки?

     Но проходило мгновение, больной одумывался и снова раздумчиво и внимательно вглядывался в полутьму.

     Тоска охватывала его все сильней и сильней.

     "Черти вы и есть", - уже совершенно здраво подумал боцман, вспоминая и доктора, и капитана, и многих офицеров, и сестру, и Степаниду.

     - Вот поправлюсь, явлюсь на "Нырок", отслужу на клипере свой срок - и в отставку.

     И ему представлялось, что в отставке, на берегу, жизнь будет совсем другая, чем на судне. И он будет при деле, и люди будут лучше.

     И не надо обижать, а главное - не врать.

     - Небось, сестра всегда оказывала своему брату приверженность. Ты, мол, один мой верный сродственник... И Степанида называла добрым человеком. А как этот самый верный сродственник и добрый человек - один как перст и без всякого призору, так хоть бы весточку прислали. Форменные бабы и оказались. Небось, сестра давится деньгами от давальцев.

     А точно гвоздь так и сверлил его голову.

     Наконец больной заснул. Но сон его был прерывистый и необыкновенно чуткий.
VIII


     - Братцы, спасите! - раздался из соседней комнаты тихий голос.

     Боцман присел на койке и стал прислушиваться.

     - Братцы, помогите! - громче сказал кто-то.

     В соседней комнате раздались мягкие шаги, послышался тихий женский голос, и крики стихли.

     - Верно, милосердная... только как наш русский понимает ее?

     И боцман, обрадованный, что рядом с ним русский, направился к двери; но в эту минуту вошла белокурая немка и своим слегка гнусавым, искусственно ласковым голосом проговорила, указав на койку:

     - Спите, спите, вам лучше будет.

     Но голос сестры, вместо того, чтобы успокоить больного, только раздражил его.

     И он насмешливо промолвил довольно громко:

     - Чего ты зудишь, белобрысая? Лучше помалкивай. Дрыхни сама.

     Сестра Анна еще настойчивее повторила:

     - Dormez, dormez!*

     ______________

     * Спать, спать! (франц.)


     - Форменная ты дура и есть. Дрыхни сама.

     Немка погладила боцмана по голове.

     Он резко отдернул голову и сказал:

     - Проваливай, проваливай. Я и без тебя дорми; только бы бог дал сна.

     Сестра стала успокаивать по-французски боцмана.

     Но он сердито махнул рукой и отвернулся от нее.

     - Братцы, голубчики! - снова послышался голос из соседней комнаты.

     И сестра исчезла.

     "Тоже поправку выдумали; доктора законопатили. Надо проведать соседа. Верно, утром пустят, а не пустят, я без спроса пойду. По крайности будем не одни здесь русские".

     Наступила тишина. Сосед смолк.

     Скоро заснул и боцман, но ненадолго.

     Пришла немка и, увидавши, что он лежит в платье, разбудила боцмана и показала ему, что надо раздеться и лечь.

     - Опять зазудила. Тоже вроде нашего доктора.

     Однако боцман, приученный долгой флотской службой к дисциплине, тотчас же разделся и лег в постель.

     Сестра затушила электричество, и в комнате воцарилась темнота.

     А боцман чувствовал себя еще беспомощнее, и ему казалось, что теперь он окончательно всеми забыт.

     Сон не приходил. И в голове боцмана пробегали мысли о том, как хорошо быть в Кронштадте и побалакать с умной Степанидой насчет того, как правильно жить на свете и почему в мире так много зла.

     Из окна сильнее доносился гул моря.

     - Небось, в море погода. Видно, "зарифимшись" "Нырок".

     И прежний лихой боцман представлял себе, что, верно, на "Нырке" взяты рифы, и он дует под тремя рифами, и подвахтенные уже спят в койках.

     И боцман, уже во сне, рассыпал артистическую ругань, вызывая подвахтенных наверх брать четвертый риф.

     На другое утро, когда слабый свет проник в комнату, боцман проснулся и, увидав себя в непривычной обстановке, сообразил, где он, и воскликнул:

     - Крышка!

     "Сегодня же надо утекать отсюда", - подумал он и, открыв окно, жадно вдыхал свежий, острый воздух раннего утра.

     Солнце только что поднялось из-за Везувия, и верхушки гор были в золотистой дымке.

     Напротив слегка вырисовывался в тумане остров Капри. Раздавался тихий перезвон в церквах.

     В госпитале было еще тихо.

     - Ишь ведь, дьяволы, дрыхнут. Поди, не скоро дадут горяченького.

     И боцман, словно зверь в клетке, шагал по комнате взад и вперед, и в голове его пробегали мысли о том, как он уйдет из госпиталя и явится на "Нырок".

     Там же, может быть, он узнает от ребят насчет того, как живут в Кронштадте сестра его Иренья и Степанида, как справляются они без него с бельем.

     "Не вышла ли Степанида замуж?" - подумал боцман, и жгучее озлобление почему-то охватило его.

     - Бестолково бабье ведомство... Обязательно перепутают. Еще Степанида побашковатее, а сестра - вовсе дура. Воображает, что умна, все сама может. А главная причина - очень льстится на мужчинов, - с раздражением проговорил боцман.

     - Это ты про что, земляк?

     С этими словами к нему вошел пожилой, чернявый, коротко остриженный русский матрос.

     - Ты с какого судна?

     - Боцман с "Нырка". А ты?

     - Рулевой с конверта "Грозящий".

     - Как тебя звать?

     - Иван Поярков.

     - Садись, - сказал боцман.

     И земляки пожали друг другу руки.

     - Ты чем же болен? - спросил боцман.

     Лицо матроса было худое и землистое. Все черты были заострены.

     В глазах горел лихорадочный блеск. Голос его был глухой.

     - Грудью. Знобит все. Да здесь в тепле полегчает. Дохтур обещает, что выправит, - уверенно и радостно проговорил матрос.

     - Конечно, выправишься. Я служил на конверте с одним фор-марсовым; так он тоже был болен грудью и страсть как поправился, когда конверт вошел в теплые места. Теперь словно бык.

     Матрос жадно слушал боцмана и видимо обрадовался.

     - А как тебя звать?

     - Арсентий-Иванычем зовут ребята.

     - А ты по какой причине в госпитале?

     - Зря. По чужой глупости. Ничего не болит, только тоска, а меня сюда законопатили. Скорей бы поправка мне вышла в Кронштадте, а вот дохтур не пущает.

     И боцман, обрадованный, что может поговорить с земляком, да еще с матросом, как с ним "довольно глупо" поступили, и при этом дал не особенно лестные характеристики о докторе, капитане и многих офицерах.

     - А у вас на конверте как?

     Матрос сказал, что пожаловаться на начальство грешно. Капитан добер. Вовсе не наказывает линьками. И старший офицер не очень допекает, только любит чистить по морде. Да только рука у него нетяжелая, и бьет без пылу.

     - А как же он смеет, ежели такого положения нет? И сами вы дураки и есть, - вдруг прибавил боцман.

     Матрос удивленно взглянул на боцмана.

     - Нешто и ты, Арсентий Иваныч, не учишь нашего брата?

     - То-то я и был мордобоем; да, спасибо, нашелся человек. И ведь поди, с виду совсем плюгавый был, - шканечный, а вовсе осрамил, как из-за меня попал в лазарет. Совсем не мог вынести бою. А он же меня и спас, когда я упал за борт. Этим самым меня он и оконфузил.

     - Ишь ты! - промолвил, вздохнув, матрос.

     Земляки долго разговаривали.

     Рулевой часто задыхался и, полный надежды, рассказывал, как он поправится и вернется в Кронштадт. Там его ждет супруга. Еще недавно прислала весточку. Ждет не дождется. Без тебя, мол, болезного, места не найтить.

     - Можешь ли, Арсентий Иваныч, понять, какая у меня молодчага матроска? Не то что какие облыжные: на словах одно, а чуть ушел из Кронштадта - и сейчас, шельма, льстится на другого. А моя, братец ты мой, форменно приверженная.

     И лицо матроса дышало восторженностью, и в глазах его стояли умиленные слезы.

     А боцман слушал, и почему-то этот восторженный матрос возбуждал в нем и обиду и зависть.

     "Сердцем добер, так и верит другому сердцу. Брешет, верно, его матроска", - подумал боцман.

     Но ему не хотелось нарушить веры матроса, и он, не решаясь перед серьезно больным высказать свои взгляды на силу бабьей привязанности, осторожно спросил:

     - Небось, зовет тебя в Кронштадт?

     - Звала, даже очень звала. Приезжай, мол, я за тобой как нянька буду смотреть. Да потом спохватилась. Тебе, мол, тепло нужно. Вот если бы перевестись в черноморский флот, так она бы обязательно приехала в Севастополь.

     "Ладно, приедет к тебе", - подумал боцман и спросил:

     - Насчет этого отписывал ей?

     - Отписывал.

     - Что же она? - возбужденно и жадно спросил боцман.

     - Рада, очень рада, да сомневается, как бы уж вышел перевод. Ну и опасается бросить Кронштадт. А ведь она там торговкой на рынке.

     В эту минуту боцман вспомнил, что и его звали в Кронштадт, и точно так, как и Пояркову, советовали скоро не возвращаться.

     "Брешет", - озлобленно подумал боцман и с особенным участием стал подбадривать рулевого. Он говорил, что больной скоро пойдет на поправку, его переведут в Севастополь, и жена тотчас же приедет к нему.

     - Всего ведь восемь рублей переехать. Небось, найдет.

     Больной любовно смотрел на боцмана и предложил ему, коли нужно, написать весточку в Кронштадт.

     - Некому, - резко ответил боцман.

     - Разве, Арсентий Иваныч, ты одинокий?

     - Одинокий.

     - Трудно, должно быть, одинокому, Арсентий Иваныч. То-то ты и не подаешь претензии на доктора. А то должны отправить. Нынче ведь права.

     - Там видно будет. И давно ты женатый?

     - Шесть лет, Арсентий Иваныч.

     - Давно. По нынешним временам и вовсе много. А ты ишь какой благополучный.

     И в голосе боцмана звучала завистливая нотка.

     - Пофартило, Арсентий Иваныч. Да и чего, ежели по правде говорить, меня обманывать? Не привержена, так прямо и скажи. Больно, да зато сразу. По крайней мере совесть есть.

     - Тут, братец ты мой, совесть совестью, а есть и другая загвоздка. Есть и такая баба, которая по совести виляет хвостом, и привержена, мол, а затем: простите, мол, ошиблась, очень, мол, душе больно. И духу в ей не хватит, что так, мол, и так - кум есть. А понять не может, как обидно, что она заметает хвосты. Да еще и тебя обвиноватит; ты, мол, зря обнадежен, не понимаешь, мол, какая я распронесчастная баба. И взаправду беда ей.
IX


     Прошло три дня.

     Боцману стало лучше. По ночам он тосковал по-прежнему, но галлюцинаций не было. Доктор "Нырка" раз посетил боцмана и сказал ему, что он глядит совсем молодцом. Скоро будет здоров вполне.

     "Так и ври, зуда. От себя не убежишь".

     И, обратившись к доктору, сказал:

     - Дозвольте явиться на "Нырок".

     - Как, что, почему? - засуетился доктор. - Ведь я тебе говорил, что здесь лучше. Разве здесь нехорошо?

     - Дозвольте явиться на "Нырок", - снова и уже настойчиво проговорил боцман.

     - Нельзя, хуже будет.

     - Дозвольте, вашескобродие.

     - Никак не могу.

     - Я тоже, вашескобродие, не могу. По моему малому рассудку без вашего дозволения уйду. Явлюсь к старшему офицеру и отлепортую.

    

... ... ...
Продолжение "Тоска" Вы можете прочитать здесь

Читать целиком
Все темы
Добавьте мнение в форум 
 
 
Прочитаные 
 Тоска
показать все


Анекдот 
Армянское радио спрашивают: Почему в институте учатся 5 лет, а в духовной семинарии - только 3? Ответ: - Учебник всего один.
показать все
    Профессиональная разработка и поддержка сайтов Rambler's Top100