Морские рассказы - - ВолкПроза и поэзия >> Русская довоенная литература >> Станюкович, Константин >> Морские рассказы Читать целиком Константин Михайлович Станюкович. Волк
(Из далекого прошлого)
---------------------------------------------------------------------
Книга: К.М.Станюкович. "Морские рассказы"
Издательство "Художественная литература", Москва, 1986
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 6 апреля 2002 года
---------------------------------------------------------------------
I
Однажды, под вечер воскресного дня, баркас с матросами первой вахты
пристал к левому борту парусного корвета "Гонец", стоявшего на
севастопольском рейде.
В числе возвратившихся с берега пожилой фор-марсовой Лаврентий
Чекалкин, носивший кличку "Волка", поднялся со шлюпки озлобленный, мрачный и
бледный. Голова его была обмотана тряпицей, пропитанной кровью.
Другой матрос, тоже пожилой фор-марсовой, Антон Руденко, поднялся на
палубу, прихрамывая на одну ногу. Вспухшее его лицо было окровавлено.
Половина уха была оторвана.
- Это что такое? - сердито спросил старший офицер Петр Петрович
старшину баркаса.
- Передрались, ваше благородие.
Быстрый и решительный во всяких случаях, Петр Петрович крикнул боцману
Гордеенку:
- Завтра до флага перепороть обоих!
- Есть, ваше благородие! Но...
- Какие там "но"? Я тебе "но" пропишу на морде!
- Слушаю, ваше благородие. Однако дозвольте переждать порку.
- Почему?
- Волк быдто поранен ножом, а Руденко вовсе измят. И ноги, должно быть,
перелом.
- Были вдребезги?
- Выпимши, но при полном рассудке, ваше благородие!
Старший офицер изумился.
Оба матроса были исправные и приятели.
- И вдруг так изувечили друг друга? Из-за чего?
- Не могу знать, ваше благородие. Должно, из-за эстой самой Феньки, -
со снисходительным презрением к женщинам прибавил боцман.
- Какая такая Фенька?..
- Молодая вдовая матроска.
- Ну, так что ж?
- С Волком два года путалась и в один секунд: "Отваливай! Очертел, мол,
сразу". Беда какие торопливые есть матроски! - насмешливо промолвил боцман.
- Так, значит, Руденко не зевал на брасах... А Волк приревновал?..
- Не должно... Фенька в Симферополь утекла. Новый город пожелала
увидать. Любопытная, видно! - усмехнувшись, пояснил старый боцман.
- Ничего не понимаю! - воскликнул Петр Петрович.
- Как баба облестит - никакого не выйдет понятия, ваше благородие!
- Тоже нашли - из-за бабы драться! А еще хорошие матросы! Позови-ка их
сюда! - приказал Петр Петрович.
Он решительно был изумлен романической историей, и у кого же? "У
пожилого умного Волка, казалось, не способного на такие штуки!" - подумал
старший офицер, питавший некоторую слабость к лихому марсовому.
Уж очень хорошо он вязал штык-болт на ноке фор-марса-реи и вообще был
"отчаянный" в работах матрос... Первый на "Гонце".
И вдруг - скажите пожалуйста!
Через минуту оба матроса подошли на ют, где стоял старший офицер.
- Так как же, Волк? Обезумел, что ли, под старость?
- Никак нет, ваше благородие! - застенчиво промолвил Волк.
- Хорош: "Никак нет!" Полюбуйтесь оба на себя. Доктор сейчас осмотрит.
Нечего сказать: старые петухи! А еще приятели!.. Прежде пьянствовали
вместе... А теперь, видно, отстал пить?
- Отстал, ваше благородие...
- Ну, говори, Волк, чтобы мне знать, как вас выдрать после починки.
Из-за чего разодрались?
- Так, ваше благородие! Из-за разговора.
- Не ври, Волк... Из-за Феньки?.. Сказывай!
Волк молчал.
- Точно так, ваше благородие! С позволения сказать, из-за непутящего
ведомства и вышла раздрайка! - проговорил виновато Руденко.
Волк только презрительно взглянул на приятеля.
- И ты, Волк, из-за бабы изувечил Руденку? А эта злая скотина пырнул
тебя? Кто зачинщик?
- Я, ваше благородие! - безучастно вымолвил Волк.
- А ты, верно, подзадорил его, подлец? Волк зря не начнет! - сердито
обратился старший офицер к Руденко.
- Я, ваше благородие, думал, чтобы как следует... Для его старался...
Открыть, значит, глаза его хотел... Вижу, Волк здря в тоску вошел. Я и
обсказываю: по той, мол, причине Фенька от его сбежала, что не очень-то
лестно ей хороводиться с им. Прикидывалась, говорю, быдто обожает... Как
пить, в Симферополе тую ж минуту молодого солдата нашла. Лукавая, ваше
благородие! Вокруг пальца обводила Волка, а он...
- И Волк за твои подлые слова изувечил тебя, Руденко?
- Точно так, ваше благородие!
- Ты, подлец, как разбойник... ножом? Ну уж и отполирую я тебя,
мерзавца!
- Не оборонись я ножом, не жить бы мне, ваше благородие! Освирепел
из-за слов Волк. Извольте взглянуть на морду... И ухо... И нога...
- Мало еще тебе. Будешь помнить выволочку... Зачем лез с подлым
разговором к Волку?.. Просил он тебя насчет Феньки?.. Говорил, что ли?
- Никак нет, ваше благородие...
"Какой же он привязчивый дурак!" - подумал старший офицер, взглядывая
на Волка. И, казалось, теперь понял причину перемены Волка в последнее
время.
Волку было стыдно и обидно. То, что скрывал он от всех, стало предметом
общего внимания. Главное, о Феньке пойдут разговоры.
- Ступай оба. Доктор осмотрит! - сказал Петр Петрович.
И значительно смягченным тоном прибавил, обращаясь к Волку:
- А ты не тронь больше этого подлеца!
- Есть, ваше благородие!
- Ведь до смерти его изобьешь... У тебя кулак!.. И угодишь в арестанты
из-за мерзавца. Помни, Волк.
- Есть, ваше благородие!
И тон голоса Волка, и выражение его лица как будто говорили, что не
стоит в арестанты из-за такого человека, который своим подлым разговором
довел до драки и теперь, как "последний матрос", обсказал причину старшему
офицеру.
- И ты, Волк, знаешь... того... Не распускай шкотов... Нечего матросу
скучать... Плюнь! - почти ласково промолвил Петр Петрович.
II
Через полчаса в кают-компанию вошел худощавый и маленький старый врач
Никифор Иванович. Обыкновенно веселый и легкомысленный "папильон"*, он
несколько озабоченно сказал старшему офицеру:
______________
* Мотылек (от фр. le papillon).
- Дело-то "табак", Петр Петрович!
- Больных не любите, так и "табак", Никифор Иваныч? - проговорил,
подсмеиваясь, старший офицер.
Он хорошо знал, что этот "мичман", несмотря на его почтенный возраст,
не любил лечить больных. Давно уже позабывший медицинские книжки, он всегда
весело говорил, что природа свое возьмет, а не то госпиталь есть, если
матросу предназначено в "чистую", как Никифор Иванович называл смерть.
По счастью для него и, главное, для матросов, на корвете больных не
бывало.
- Да что их любить, Петр Петрович! А Волка нужно бы в госпиталь!
- Разве на корвете нельзя зачинить?
- Все можно, а лучше отправить на берег. Природа у Волка свое возьмет,
и хирург живо обработает. Рана глубокая, под ухо прошла... Перевязку сделал,
а теперь пусть дырку чинят в госпитале. Верней-с. Ну, да и я, признаться,
давно не занимался хирургией, Петр Петрович!.. И вообще не любитель
лекарств! - откровенно признался Никифор Иванович.
- А Руденко что?
- Отлежится... Дня через три с богом порите его, Петр Петрович!
- А нога?
- То-то перелома будто нет. Посмотрю, как завтра... И ловко же его
изукрасил Волк! Счастье, что Руденко еще цел! - весело промолвил старенький
доктор.
Старший офицер послал вестового сказать на вахте, чтобы подали к борту
четверку, и сказал юному, несколько месяцев тому назад произведенному
смуглолицему мичману Кирсанову:
- Отвезите, Евгений Николаич, вашего любимца в госпиталь. Да попросите
сейчас же его осмотреть и спросите, нет ли опасности.
- Слушаю, Петр Петрович!
- И ведь с чего сбрендил старый дурак! Знаете, Евгений Николаич?
- Знаю, Петр Петрович. Оттого он переменился в последнее время и
тосковал.
- То-то и удивительно... Волк... и... из-за какой-то Феньки!..
- Волк не похож на других... Он по-настоящему любит женщину! - краснея
и взволнованно промолвил мичман, словно бы обиженный за удивление старшего
офицера.
Мичману было двадцать лет. Ему казалось, что и он "по-настоящему
любит", и навеки, конечно, эту "божественную" Веру Владимировну, к
сожалению, жену капитана первого ранга Перелыгина. Он знаком с нею три
месяца, и с первой же встречи влюбился в эту хорошенькую блондинку лет
тридцати и таил от всех свою любовь. "Божественная" с ним кокетничала, а он
благоговел, по временам втайне желал "кондрашки" толстому, короткошеему
капитану, раскаивался и верил, что госпожа Перелыгина - пушкинская Татьяна.
Недаром же она любила декламировать:
Но я другому отдана
И буду век ему верна
Вымытый, перевязанный и переодетый, с "отсылкой" (бумагой) в госпиталь,
вышел Волк на палубу.
Перед тем как Волку спускаться в шлюпку, его окликнул старший офицер и
сказал:
- Скорей починись, Волк!
- Есть, ваше благородие!
Вся команда, уже в палубе, пожелала Волку скорей вернуться на корвет.
Он хотел было идти на нос шлюпки, но мичман приказал матросу сесть на
сиденье рядом с ним, и четверка отвалила.
Вечер был обаятельный. Звезды загорелись в небе.
Волк задумался.
Это был здоровый, крепкий человек, далеко за сорок, мускулистый,
широкоплечий, мешковато одетый, спокойно-уверенный в своей физической силе,
привыкший к морю и любивший его, с грубоватым, суровым лицом, с тем
выражением искренности, простоты и в то же время какого-то
философски-спокойного ума, которым отличаются моряки, много видавшие видов
на своем веку.
Еще недавно его серые глаза светились радостно, и по временам в его
серьезном лице появлялась горделиво-торжествующая улыбка счастливого
человека. В то время он и бросил пить, вдруг сделался бережлив и стал мягче
характером.
Суровый на вид, он обыкновенно редко сердился, и его трудно было
разозлить. Только скалил свои крепкие белые зубы и добродушно подсмеивался.
Но, когда его охватывал гнев, он напоминал обозленного волка, и все боялись
довести матроса до исступления. Знали, что мог избить до смерти, если не
удержать силой.
В последнее время Волк сразу изменился. Стал молчалив, угрюм и
раздражителен. По временам долго смотрел на море, точно думал какие-то
невеселые думы, и глаза его были тоскливые, какими прежде не бывали.
От людей старался скрыть тоску, и матросы, любившие и уважавшие Волка,
только дивились, пока не узнали, что его бросила Фенька, безумная
"приверженность" к которой была известна на корвете и всех изумляла.
- Чудеса! Вовсе втемяшился Волк! - говорили тихонько на баке.
Но подсмеиваться над ним не смели.
Все знали, что Волк вообще не любил "пакостных" разговоров, как называл
он циничные шутки о бабах, обычные на баке, и очень озлился бы за Феньку.
Раз он избил до полусмерти одного матроса, сказавшего при нем что-то
скверное о ней.
И это хорошо помнили на баке.
Шлюпка повернула с рейда в Корабельную бухту.
Море точно дремало. Кругом было тихо-тихо... Только часовые с
блокшивов, на которых жили арестанты, перекликались протяжными "слу-шай!..".
Огоньки мигали в домах слободки.
Волк глядел на огоньки... Еще месяц тому назад Фенька здесь жила...
"Конец!" - подумал Волк, и чувство обиды и боли охватило его, когда он
опять вспомнил "скоропалительность" перемены Феньки... Была, кажется,
привержена, обещала вернуться из Симферополя и вдруг так "обанкрутила"...
Слова Руденки жалили его сердце, точно змея...
- Что, брат Волк... Болит голова? - вдруг участливо спросил мичман.
- Самую малость, ваше благородие!
- Верно, скоро выпишешься...
- Как бог, ваше благородие...
- Экий подлец этот Руденко!.. Уж ему будет!
- И без того... избил... А полегче бы его пороть, ваше благородие!..
Заступились бы, ваше благородие, перед старшим офицером... Зачинщик-то я...
Я и виноватый!
- И ты еще заступаешься за подлеца? - воскликнул мичман, тронутый
словами Волка.
- А то как же, ваше благородие? Не оборонись он и не ошарашь ножом,
пожалуй, быть бы мне убивцем... За это в арестанты.
- Разве убил бы?
- В обезумии человек на все пойдет, ваше благородие, - необыкновенно
просто и убежденно сказал Волк.
"Он по-настоящему любит", - снова подумал мичман.
И ему стало обидно, что он не только не вызвал на дуэль одного
лейтенанта, который в кают-компании назвал "божественную" Веру Владимировну
"любительницей похождений", но промолчал и теперь даже разговаривает с
лейтенантом.
"И какой я подлец в сравнении с Волком!" - мысленно проговорил мичман.
Он несколько минут молчал, чувствуя себя виноватым и восхищенный
любовью матроса. И вдруг порывисто и сердечно проговорил, понижая голос до
шепота:
- Знаешь что, Волк?
- Что, ваше благородие? - чуть слышно ответил Волк.
- Может, ты захочешь известить Феньку, что ты в госпитале... Так скажи
адрес. Я напишу.
- Спасибо, ваше благородие... Не надо!
И при лунном свете лицо Волка показалось угрюмее, когда он еще тише
прибавил:
- Не приедет, ваше благородие!..
- Шабаш! - крикнул мичман.
Четверка остановилась у пристани.
Юный мичман приказал гребцам ждать его возвращения и вместе с Волком
вышел на берег.
- Скорей поправься - и на конверт, Лаврентий Авдеич! - горячо
проговорил молодой загребной на четверке.
- Спасибо, братцы! Чуть починят башку - на конверт!
Мичман с Волком поднимались в гору. Матрос шел немного сзади, соблюдая
дисциплину.
- Иди рядом, Волк! - наконец проговорил Кирсанов.
- Есть, ваше благородие!
И Волк поравнялся с мичманом.
- Отчего, ты думаешь, не приедет?.. Только написать... Навестит.
- Не надо, ваше благородие.
- Недобрая, что ли, она?
- Она?! Руденко все набрехал на нее! - возбужденно проговорил Волк.
- Так отчего же она уехала?.. Ты так привязан к ней. Нарочно зимой на
вольную работу ходил, чтобы только...
- Не пытайте, ваше благородие! - перебил матрос.
В его голосе звучала почти что мольба.
Юный мичман сконфузился и смолк.
В госпитале как раз был вечерний осмотр главного доктора, и были все
врачи, когда пришел мичман с раненым.
Хирург внимательно осмотрел рану Волка, ковырял ее каким-то
инструментом и велел фельдшеру поместить Волка в палату.
- Счастливо оставаться, ваше благородие! - ответил Волк на ласковое
прощание мичмана.
И когда матрос ушел, мичман спросил пожилого рыжеватого врача:
- Что, доктор, опасна рана?
- Опасна! - умышленно преувеличивая опасность раны, отчеканил резко, с
апломбом, рыжий врач, словно бы недовольный недостаточно почтительным тоном
профана к жрецу.
- Волк умрет? - испуганно, чуть не со слезами проговорил мичман.
- С чего вы это взяли? Опасна - не значит смертельна! - внезапно
смягчаясь, промолвил рыжий врач при виде испуга мичмана за матроса. - Не
волнуйтесь, молодой человек... Бог даст, выживет... Здоровый. А странная
фамилия: Волк...
- Это, доктор, кличка... А фамилия его Чекалкин... Первый матрос у нас
на корвете... И какой хороший человек, если бы знали!.. Вы, доктор, почините
его! - умоляюще и краснея просил мичман.
- Постараюсь... А вы первый год мичманом? - ласково улыбаясь, промолвил
врач.
- Первый... А что?
- Свежестью веет... Приятно смотреть на такого мичмана... Позвольте
познакомиться... Зайдите ко мне как-нибудь...
Они назвали фамилии друг другу, и оба, по-видимому, были довольны новым
знакомством.
Когда мичман вернулся на корвет и доложил старшему офицеру, что сказал
хирург, Петр Петрович поморщился и пошел к капитану доложить о происшествии.
Ввиду серьезности раны капитан недовольно заметил, что придется
написать начальнику эскадры рапорт, и прибавил:
- А как Руденко отлежится, дайте ему триста линьков...
- Есть!
- А потом под суд... Законопатят в арестанты... Ножом пырнуть! Мог и
убить!
Капитан помолчал и прибавил:
- И как это Волк втемяшился в какую-то там бабенку-с!.. Не первогодок,
кажется... Не понимаю-с!
- И я не понимаю... Мог бы понять, что ему сорок шесть, а этой Феньке,
говорят, двадцать пять!
- Конечно, возраст основательный... Но... но Волк молодец и ведь не
старик же, однако! - с внезапным раздражением крикнул капитан.
И старший офицер спохватился, что дал маху.
Капитану было сорок пять, а его жене - двадцать.
III
Волк лежал на койке рядом с матросом Бычковым, сломавшим себе ногу при
падении с марса-реи фрегата "Проворный".
На третью ночь после поступления в госпиталь Волк не спал. Болела
голова, и тревожили тяжелые мысли. Не занятый работой, он вспоминал недавнее
время, - и не мог от него оторваться.
И с какою-то мучительной проясненностью проносились перед ним картины
счастья. А теперь?
Волк только встряхивал головой, словно отгоняя от себя тоску.
Припоминал, в чем виноват был перед Фенькой, и мучился раскаянием.
"Оттого и бросила!" - объяснял внезапное решение Феньки этот не
понимавший женщин матрос. И с тоской любящего сердца, потерявшего навеки
Феньку, прошептал:
- Крышка!
- Чего не спишь, Волк? Это насчет чего крышка? - спросил сосед по
койке.
Волк не отвечал.
Но ему вдруг захотелось открыться, выкрикнуть кому-нибудь про боль
смятенной души, не дающей покоя.
И, сдерживаясь от волнения, проговорил:
- А я, братец ты мой, думаю: не может этого быть, чтобы бабья душа была
вроде как беспардонная... Сегодня, к примеру, ты хороший, а завтра - подлый
человек, и чтобы духа твоего не было... Такой загвоздки в секунд нет...
Видно, другая какая загвоздка...
- Стоит и обмозговывать! Нашел чем заниматься! - ответил Бычков,
удивленный, что такой степенный и старый матрос думает о таком нестоящем
предмете, как бабья душа, да еще ночью, когда спать надо. Но так как и
Бычкову не спалось - нога ныла, - то он тотчас же прибавил: - Всякая баба
беспардонная и есть. Но только мало полного нашего понятия о бабе. От нее
столько загвоздок, что лучше и не думай, по каким причинам, а бей ее! Оно
верней.
Бычков, матрос лет за тридцать, уверенно и убежденно проговорил эти
слова и притом без всякого озлобления. Напротив! И в его некрасивом, грубом
лице, и в тоне его голоса было много добродушия.
- За что бить? - спросил Волк.
И в его голову пришла мысль: может, не обескуражила бы его Фенька, если
бы он ее бил? Но в ту же минуту мысль эта исчезла. Стал бы он ее бить! Да и
Фенька в его глазах была особенная. Тронь только ее!
- А за все, братец ты мой! Такая уж в их природа. И которые лестнее,
вовсе беспардонные шельмы! Видал ты вчера мою матроску, Волк? Проведать
забегала...
- Видал.
- Так завсегда вертит подолом, стерва! По глазам ейным вижу... И чем
глаза ласковей, тем больше облыжности... Значит, уж продает меня. Заметает,
подлая лиса, хвостом... Как, мол, ловчей обмануть законного своего матроса!
Волк жадно слушал. Это суждение Бычкова казалось откровением. И
ревнивые подозрения невольно закрадывались в голову Волка.
А Бычков среди тишины палаты, нарушаемой храпом или каким-нибудь словом
во сне, вполголоса продолжал:
- Уж сколько я дубасил свою матроску - все загвоздок искал.
- И что же?
- Зря! Только мужчинское свое зло срывал. Бывало, бьешь - клянется...
Прибавишь бою - Аришка взвоет и сперва поклянется, а потом зарок даст...
"Никогда, мол, не буду... В потемнении рассудка, дескать, закон нарушила...
Подлый матрос, мол, слабую матроску облестил... Так - по путе ветром
надуло... А я, говорит, тебя только, законного матроса, и обожаю..." И ведь
так ублажит, что, по нашей подлости, и поверишь...
- А веры-то нет?
- Верь подлой! Синяки прошли, она опять за свое. Кровь в ей бунтует.
Никак не может. Ну, и приверженности ко мне такой нет, чтобы закон Аришке в
охотку... Однако - врать нечего - добрая матроска и завсегда уважит...
Пойми-ка эту линию, Волк!
Но Волк не понимал, казалось, и возмущенно сказал:
- Подлость одна бить так бабу.
- То-то и я бросил потом Аришку. Вижу, не выучишь. И нет во мне прежней
обиды. Служи, мол, такая-сякая, как обвязанная жена, и мой хлеб жри, и черт
с тобой, ежели ты вроде быдто влюбленная... Путайся с другими... Вот, братец
ты мой, как я полагаю насчет загвоздок... Плюнь, и шабаш!
Волк был возмущен и молчал.
- А ты, Волк, чего не спишь?.. Какая загвоздка? Или башка болит? С чего
это тебя матрос ножом пырнул?..
- Избил его... Не догадайся он ножом, я б его до смерти...
- Пьяный?
- То-то тверезый.
- Так чем же тебя матрос до точки довел?
- А он не будь что ни на есть подлюгой! - взволнованно начал Волк,
закипая гневом. - Нечего сказать, открыл свою подлую душу... И ведь нет
больше подлости, как обессуживать бабу... Бреши на ее - всякий поверит. А
она что с подлецом сделает? Он-то расславит... Пакость на ей и останется.
Понимаем ли мы бабу? Нам только чтобы себя потешить... И ты, Бычков, как ее
понимаешь?
- Да так и понимаю. На то и дадена баба.
- Разве это правильно, ежели по совести? Можно, что ли, так форменно
жить? Вот ты Аришке считаешься будто мужем. Собаки и есть. По-собачьи и
живете... А знаю я одну, так она не такая. Позволит кто-нибудь ее лошматить?
Наплюет тебе в рожу, да и от тебя в утек... Горда. Не то, что прочие... Ваши
все на обман. А главное, Фенька наотмашь всю причину сказывала. Ничего не
боялась.
Голос Волка звучал восторженно.
- Чудно что-то... Так ты из-за эстой Феньки...
- А ты как думал?
- Ты, значит, вроде быдто...
Но Волк перебил:
- Не вроде быдто, а форменно привержен. Меня она, может, другим
обернула... Тоже и я до Феньки вроде как пес был... А как бог мне счастья
послал... Феньку узнал, так прямо-таки под всеми парусами врезамшись на
мель... И шабаш... Понять можешь, Бычков?
- Бывает, видно... Втемяшится, быдто как в потемнении рассудка
человек...
- Небось не в потемнении, а в полном рассудке... И жизнь пошла другая.
Будем мы, мол, по-хорошему... Мною не брезговала, понимала, что Волк душу ей
отдаст... И как это... в секунд поворот от меня... Так и сейчас не войду в
понятие... В чем загвоздка...
Голос Волка оборвался.
Невыносимая тоска томила его. Прошла минута-другая в молчании.
Наконец Бычков сказал:
- Так, значит, этот самый матрос, которого ты избил...
- Что матрос? - грозно перебил Волк.
Бычков испуганно промолвил:
- Набрехал все про Феньку...
- А ты полагал: она по-собачьи? Сейчас меня обнадежила, а завтра с
другим?.. Ты про нее подумай! Даром что ты со сломанной ногой... Нешто не
понял, что я обсказал?..
- Так по какой же причине Фенька вдруг тебя обанкрутила?
- По какой причине? - переспросил Волк.
И сам терзающийся непониманием, с какой-то отвагой отчаяния произнес:
- Есть, значит, причина. Из-за моего подлого карактера бросила...
Волк смолк.
Ввиду предупреждения Волка, не расспрашивал более и Бычков и,
разумеется, не смел сказать своего мнения о Феньке.
А Волк чувствовал неодолимую потребность убедить и Бычкова и, главное,
себя, что Фенька не беспардонная душа.
И он проговорил:
- Слушай... Я обскажу тебе, какая это матроска... Ты увидишь...
- Обсказывай!
Волк вздохнул и начал.
IV
- Из-за ей - прямо сказать - свет увидал. А ты как думал, неверный
матрос? Небось всякий жизни ищет, а не то чтобы очень рад, когда шкуру твою
оббивают, словно она барабанная шкура, а больше как о ей и не смей полагать.
По каким таким причинам ты вроде быдто арестант?.. И всего у тебя и
радостей, что напился на берегу да пьяный облапил бабу. Что Машка, что
Аксюшка - все равно, а потом и айда на корабль. Жди там боя да шлиховки
из-за всякой малости, ежели строгость самая что ни на есть форменная. И
какой ты ни покорный матрос, и у тебя, может, душа требует отдышки. Чтобы
хоть на берегу по-хорошему пожить, узнать привет и ласку. Чтобы настоящая
душевная баба, с понятием, и могла понимать, какой я приверженный и
доверчивый... И чтобы она не боялась... и безо всякой облыжности... На
совесть... Хвостом не верти!.. Да только такой бабы, может, и не встретить
во всю жизнь. Только в башке полагаешь да в душе тоскуешь... А то если и
ветрел, а она начхала... Отваливай, мол!
- И ты такую бабу ветрел, Волк? - недоверчиво спросил Бычков.
- Такую самую и ветрел. Поздно только по своим годам... Не сустоял в
рассудке... Привязался, как смола. Тоже обезумел старый матрос. На мертвом
якоре оставаться обнадеживал я себя в ослепленности... А заместо того -
крышка!.. А все-таки обидно, а сердца против Феньки нет... И в каких смыслах
крышка?.. Не все ли равно? А она не виновата... И не забуду, что из-за ейной
доброй воли я два года был во всей своей форме человеком. Душу получай, мол,
всю. Только бери! И чтобы ей никакой обиды... Понял я с ей, какая
приверженность во мне... Бывало, с конверта на берег - так ног под собой не
слышу, как бегу в слободку... Одним словом - новый оборот жизни... И пить
бросил... Пойми, ведь я кто такой?.. Грубая матрозня и из себя вроде старой
швабры. И она... обратила на такого внимание... И ведь я чуть было от судьбы
не убежал...
Волк вздохнул и примолк.
"Прост ты, Волк. Поверил бабе. Лучше бы не встревал эстой Феньки!" -
подумал Бычков и спросил, заинтересованный рассказом:
- Ты почему полагаешь?
- А по той самой причине, что не хотел тогда идти к Иванову - боцману с
"Костенкина". Беспременно звал приходить в слободку. Женка, мол,
именинница... Пирог и ведро водки.
- Как же не хотел на такое угощение? - удивился Бычков.
- Накануне меня отодрали на "Гонце". С берега вернулся в беспамятном
виде. Так я остерегался... Однако отпросился у старшего офицера - и на
именины. Ладно. Вошел я это в ихнюю хибарку... Поздоровкался с хозяевами, и
как увидал Феньку, словно тую самую ветрел, что давно знал в мыслях...
Оконфузился даже и всего только пять шкаликов выпил... Зашабашил. И украдкой
взглядываю на матроску... Около нее матрозня. Всякую брехню брешут... Видит
- приваживает. Отсмеивается, но очень-то не позволяет... Так и отбреет,
ежели уж очень матросы пристают... А мне и обидно... Как она такие собачьи
разговоры позволяет?.. "Нехорошо", - думаю. А сам нет-нет да и взгляну... А
из себя белая, чистая лицом и, видно, башковатая. Глаза большие-пребольшие,
и взгляд переменчивый... То смеется, то ласковый, то вдруг быдто
невеселый... Задумается - и опять встряхнет головой и смеется... Вижу:
молода, а тоже, видно, на сердце что-то есть... И что больше взглядываю, то
жальчее... И все дивуются, что я не жру винища... И стал тут боцман
рассказывать, какой я, мол, отчаянный матрос и какой я пьяница. Не будь
пьянства, был бы, мол, давно боцманом.
"Чего ж не пьешь, Волк?" - вдруг кинула Фенька.
Ну, еще больше оконфузился. Ответил: "Не хочу, мол". Пронзительно так
посмотрела и улыбнулась. Видно, поняла, что с первого раза ошарашила. И
правильно, ошарашила как есть, и стыдно перед ей быть в пьяном виде. А
матросы хмелели. И давай к Феньке пуще приставать. "Упоцелуй, мол, вдовая
матроска! Тебя не убудет!" Она смеется и грозит в ухо. "Свиньи, говорит, вы
невежливые с вдовой". А один унтерцер облапил. Ну, я не стерпел этого
охальства. К унтерцеру - да отдернул. "Никто, говорю, не смей, матросы,
обидеть бабу!" Все видят, что не шутю, и в шутку обернули. Однако оставили
Феньку. И она взглянула на меня. Вижу - удивилась. А молодой белобрысый
марсовой с "Костенкина", бледный и словно командир над ей, говорит: "Хвостом
не верти, так и матрос не обидит". - "Ты мне муж, что ли?" - это Фенька в
ответ и злая и прескучная стала. Отошел. Воззрился на Феньку, а она и не
глядит на марсового.
- Кто ж он для нее был?
- А ты, матрос, не перебивай... Узнаешь, какой это подлец... Хорошо...
Фенька еще посидела, пить не пила, а пригубила рюмку да в девятом часу стала
с хозяевами прощаться. Уходить, мол, пора - поздно. И со мной попрощалась.
"Спасибо, говорит, Волк, что не свинья, как прочие! Буду помнить". И вышла,
а с ей белобрысый увязался. Вышел и я следом. "На конверт, говорю, срок". А
я на случай около Феньки быть, чтобы не обидел ее этот белобрысый. Мало ли
нашего брата подлеца с бабой... да еще с глаза на глаз. В слободке темень...
ни зги... И тучи на небе... и ни души... Только часовые с города
перекликаются... Глухая слободка ночью... Небось знаешь, какие подлости там
бывают? А глаз у меня зоркий. Вижу, как Фенька с матросом идут в город. А я
за ими. И вдруг между ими разговор.
И чем дальше - громче, в расстройку. Слышу, матроска отчекрыжила:
- Больше не согласна... Отваливай!..
А белобрысый вскричал:
- Это как же, подлая? Давно ли говорила, что люб тебе...
- Ну и что ж? Мало ли что говорила и кому говорила... Хочу - люб, хочу
- нет. Я в своей воле...
- Так ты так? Думаешь, смеешь?..
- Испугалась, что ли?..
- Видно, другого нашла?
- А хоть бы нашла? Тебе какое дело?.. Я не обвязанная...
... ... ... Продолжение "Волк" Вы можете прочитать здесь Читать целиком |