Преображение России - России - 17. СвиданиеПроза и поэзия >> Русская довоенная литература >> Сергеев-Ценский, Сергей >> Преображение России Читать целиком Сергей Николаевич Сергеев-Ценский. Преображение России. Свидание
Эпопея
Свидание
Этюд
---------------------------------------------------------------------
Книга: С.Н.Сергеев-Ценский. Собр.соч. в 12-ти томах. Том 12
Издательство "Правда", Библиотека "Огонек", Москва, 1967
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 30 ноября 2002 года
---------------------------------------------------------------------
Содержание
Глава первая
Глава вторая
Глава третья
Примечания
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
Второй месяц жили в Москве супруги Слесаревы - Леня и Таня, прибывшие в
длительную командировку, связанную с работой коксовых печей. Теперь они оба
занимались одной и той же проблемой, продолжали углубляться в тайны
коксующихся углей, написали совместно большую теоретическую статью, которую
послали в журнал "Химия твердого топлива", но из редакции почему-то не
подавали голоса, то есть и не печатали и не отклоняли. Леню это злило и
возмущало, и поэтому, как-то будучи в управлении коксовой промышленности,
Слесарев решил пожаловаться на редакцию и попросить содействия.
- А вы зайдите к Николаю Ивановичу Худолею. Направо третья дверь, -
посоветовали ему в секретариате управления.
- К Худолею так к Худолею, - повторил Леня и вопросительно посмотрел на
жену: что, дескать, пойдем?
- Иди один, мне что-то не хочется, - поняв его бессловесный вопрос,
ответила Таня.
Моложавый на лицо, но основательно седой, так что и возраст его
Слесарев не мог определить, Николай Иванович Худолей выслушал Леню
внимательно и сказал как-то с доброжелательной прямотой:
- Послушайте, я ведь хотя тоже горный инженер, но по административной
части, а вы хотите, чтобы я ваш теоретический труд по коксу читал. Я верю
вам, что это для нас, коксовиков, интересно, но знаете ли, мне просто
некогда, извините, товарищ Слесарев. В конце-то концов, как научный
работник, вы должны идти по своей линии, научной, а не по моей, чисто
административной.
- Да, я понимаю это, однако мне кажется, что именно вы, как
администратор...
- Нажать могу, хотите вы сказать?
- Ну да, нажать, вот именно, - и Леня, подняв несколько над столом
руку, слегка прихлопнул ею какую-то папку с бумагами, - нажать, чтобы
прочитали, наконец, и решили. Ведь статью эту мы послали в Москву еще из
Днепропетровска, два месяца назад, а ее, оказалось, никто в редакции
прочитать даже не соизволил. Так нельзя, что же это такое?
- Так нельзя, - согласился, улыбнувшись, Худолей. - То есть не то,
чтобы нельзя, у нас и не такое еще считают возможным. Это, конечно,
некультурно, вот как скажем мы.
- Кому же именно скажем? - подхватил Леня.
- Кому именно? А вот хотя бы редакции журнала этого "Химия твердого
топлива".
Худолей набрал номер телефона и, поздоровавшись с каким-то товарищем
Поневежским, сказал в трубку:
- Вот какая штука, дорогой товарищ. У вас два месяца лежит статья из
Днепропетровска о коксе. Два автора, совершенно верно - Слесаревы... Ну вот,
видите, что получается. Авторы волнуются, время идет. Говорят, волокита,
бюрократия. И правильно говорят... Они сейчас в Москве. Значит, прямо к вам
зайти? Хорошо. Так вы уж, пожалуйста, ускорьте решение. А то как же. Привет,
товарищ Поневежский.
И, положив трубку, уже Лене пояснил:
- Статью вашу, оказывается, читал все-таки один из сотрудников, но пока
еще не написал рецензию, все собирается... Обещают ускорить. А вас просит
зайти этот самый товарищ Поневежский. Вы с ними не церемоньтесь, требуйте -
это ваше право. Они ведь, знаете, - народ такой...
Так закончилась эта короткая встреча двух молодых специалистов по
горному делу. Большой пользы от нее Леня не ожидал, но решил, что не стоит
пренебрегать советом Худолея и церемониться с редакцией. В самом деле - не
милостыню же он просит.
2
Домой Слесаревы добирались на трамвае, в котором народу было
полным-полно, как всегда и во всех вагонах московского трамвая того времени:
шел 1934 год, стояла зима.
Ехать нужно было несколько остановок. Таню охватила уже плотно тревога,
какую она чувствовала всегда, возвращаясь домой: это была тревога за свою
трехлетнюю девочку, которая оставалась дома под присмотром домработницы
Прасковьи Андреевны, женщины пожилой, хотя и степенной, но мешкотной, а
девочка была живая: вдруг вздумает, чуть только останется одна, залезть на
этажерку с книгами, а там не удержится, упадет на пол, да еще и этажерку на
себя повалит. Воображение матери работало безостановочно, и вслед за
этажеркой представлялась коробка спичек, которую нашла, конечно, Галя на
кухне, спрятала эту игрушку под свой белый передничек, пробралась с нею в
спальню и - что ей стоит? - чиркнула спичкой по коробке, как это делает
нянька, и подожгла одеяло, например, или подушку... Пока-то мешкотная
Прасковья Андреевна услышит, что из комнат запахло дымом, - в спальне уже
все горит... И пока они доедут, что там дома может произойти, даже и
вообразить страшно Тане. А в проходе, где она стояла, давили на нее с трех
сторон, и те, кто был сзади, и те, кто пришелся спереди, и особенно те, кто
протискивался вперед, говоря: "Пропустите, граждане, мне сейчас выходить", -
и очень энергично действуя плечами и локтями. "Держись, начинается!" - по
обыкновению шутил стоявший сзади нее Леня, но ей, встревоженной, неприятна
была эта шутка, и она морщилась, поворачивая к нему щеку и медленно
продвигаясь вперед.
Вдруг с нею произошло что-то странное, глаза ее скользнули было по лицу
какого-то счастливца, сидевшего в левом от нее ряду, и тут же вернулись к
нему снова и почему-то никак не хотели от него оторваться. При этом память
точно шептала ей, что это не просто кто-то из недавних ее знакомых в той же
Москве, - ведь таких было очень много: появлялись в ее жизни и исчезали
бесследно, - нет, этот был как-то очень хорошо, очень близко знаком и как-то
известен ей, но кто именно, она никак не могла припомнить.
Он был в пыжиковой шапке, но, несмотря на то, что этой шапки не
оказалось в ее памяти, было что-то другое, совсем не такое случайное, как
шапка; оно было в глазах и во всем лице, продолговатом, несколько скуластом
от впалости щек, бритом, оно было в линиях подбородка, округлых, мягких, но,
главное, в глазах; эти глаза, они будто бы много уже лет как запали в ее
память и оставались там, заслоненные тысячами других глаз, - однако вот
теперь, сквозь эти тысячи других, пробились те глаза, и они именно те самые,
а не какие-то другие, оказались теперь тут рядом, и упустить их нельзя,
нельзя ни на секунду сводить с них глаз, пока наконец-то не станет для нее
ясно, чьи они.
Обыкновенно, когда ей случалось стоять в проходе трамвайного вагона,
она продвигалась вперед вслед за другими и уже перед самым выходом
дожидалась своей остановки, но теперь она точно приросла к месту, пропускала
вперед всех, даже Леню. Став впереди нее, он протянул ей назад руку, - "руку
помощи", как он называл это шутя, - но она не взяла ее, - просто не
заметила. Как раз в это время тот, на кого она смотрела, вынул из пальто
платок, снял свою пыжиковую шапку и вытер платком голову, подстриженную под
ноль или даже выбритую наверно не больше как за неделю до этого дня. И вот
эта несколько угловатая, высокая голова, возникшая теперь вся перед глазами,
вытолкнула из памяти ее точь-в-точь такую же голову и, больше того, даже
фамилию того, кого она видела в раннем детстве около моря, того, кто носил
ее там на руках и говорил ей, как называются большие камни и трава,
ютившаяся около них на пляже, и проворно строил из карт тоннели для ее
поезда, вагоны которого были ягоды шиповника.
И должно быть, радость, какою засветились ее глаза, чуть только она
вспомнила картину детства, передалась как-то человеку, вытершему уже платком
вспотевшую голову и снова надевшему шапку: он тоже стал глядеть на нее
неотрывно и вдруг поднялся и стал протискиваться к выходу, когда кондукторша
выкрикнула остановку. Таня увидела, когда он поровнялся с Леней, что Леня не
намного выше его, и рост того, виденного в детстве в Крыму, у моря, возник в
ее памяти: тот тоже казался ей высоким... очень высоким.
И чуть только она увидела, что узнанный ею уже прошел на переднюю
площадку, она толкнула Леню и приказала ему:
- Иди, здесь слезем!
Их остановка была следующей, и Леня удивился:
- Зачем?
- Нужно! В магазин зайду! - придумала Таня и вырвалась вперед, так как
кондукторша уже дернула тормозную веревку.
"В магазин зайду!" - это было понято Леней, как необходимость, и он
пошел за ней и вслед за нею спрыгнул с подножки вагона уже на ходу; но тут
увидел он, что его Таня почти бежит, догоняя кого-то в пыжиковой шапке.
- Товарищ Даутов! - позвала Таня.
Человек в шапке тут же остановился и повернулся к Тане лицом.
- Я и в трамвае заметил, что вы на меня очень упорно глядите, - сказал
он, впрочем не улыбнувшись при этом, - и даже старался припомнить, где мы с
вами встречались, но... - Тут он развел руками, вопросительно поглядел на
Леню, и Леня улыбнулся широко и весело, совершенно почти спрятав глаза, и
ответил ему вопросом:
- Но что вы - "товарищ Даутов", этого вы не отрицаете?
- Да, я - Даутов. С вами мы, кажется, встречались, - это относилось к
Лене. - А в чем дело? - спросил Даутов несколько неприязненным теперь
почему-то тоном.
И Леня сказал тогда:
- А маленькую Таню, которая вас помнит, вы, значит, уже забыли?
- Таню? - повторил Даутов, - Таню!
И набежавшая было на его лицо неприязнь к ним двоим сразу заменилась
улыбкой, правда, сначала только неполной, но готовой уже разлиться в
радостную при малейшем еще намеке, который пришел бы от Тани, но она
совершенно не могла теперь найти никаких слов, или они даже лишними ей
казались. Сказал за нее Леня:
- Это еще в семнадцатом году... в Крыму, на берегу моря...
- Помню! - почти крикнул Даутов. - Помню! Все города Крыма показывала
мне на карте и все буквы знала на пишущей машинке. Помню! - И он протянул и
положил ей на плечи руки, как бы собираясь ее обнять, но, весь осветившись
уже изнутри, проговорил только:
- Так это вы, Таня, вон какая теперь стали. Ну, смотрите же, а!
- Как я рада, что вас нашла! - сказала, наконец, Таня. - Как я рада!..
Теперь я напишу маме!
- Помню, помню! И маму вашу помню. Она была ведь учительницей, да?
Помню. - Торжественный вид стал у Даутова, но, как бы перебивая свое
настроение другим, он добавил вдруг: - А вы с мамой не были в Александровске
несколько позже, не помните? Может быть, она говорила вам об этом?
- Были! - вся сияя, качнула головой Таня. - И видели вас!
- Вот! Вот и я тогда думал, что это вы сидели на скамейке в саду, когда
я подходил к белым офицерам в целях разведки... Я думал тогда: провалюсь, и
стал к вам спиною... Ну, уж иначе мне было нельзя, - понимаете? Иначе и
разведка моя не была бы удачной и меня не было бы уже на свете... Но,
позвольте все-таки, - что же мы стоим на улице?.. Я здесь живу в гостинице,
приехал из Донбасса.
- Из Донбасса? - подхватил Леня. - Значит, вы по-прежнему - горняк?
- Горняк. А вы? Разве бросили заниматься коксом, если я не ошибаюсь?
- Нет, вы не ошибаетесь. Я по-прежнему "коксовик", только теперь
работаю здесь при Академии наук.
- Вот как! Скажите, пожалуйста! Мы, значит, одного поля ягодка! А Таня?
- Моя жена... И тоже горнячка. Ах, как удачно вышло... Ведь мы у вас
были в кабинете лет пять тому назад.
- Прекрасно! Великолепно! - Даутов не обратил внимания на его слова. -
Тогда зайдемте ко мне! Вы где живете? - взял их обоих за локти, приглашая
этим сдвинуться с места.
- Да ведь и мы тут тоже недалеко живем, - сказала Таня, - в следующем
квартале.
- Зачем же вы встали не на своей остановке? - захотел узнать Даутов.
- Ну, разумеется, за тем, чтобы не потерять вас, - ответил за Таню
Леня.
- Так я и знал! - И Даутов рассмеялся совсем по-молодому. - Мне ведь
тоже надо было еще проехать, да даже и не одну, а две остановки, но вот эта
самая черноглазая Таня так на меня пристально глядела, что меня даже в пот
вогнала, и я, признаться должен, этой инквизиции не выдержал и бежал
малодушно.
Тут расхохотался и Леня, а Таня спросила сконфуженно:
- За кого же вы меня приняли?
- Ну, мало ли за кого я вас мог принять. Но... все хорошо, что хорошо
кончается. Так лучше к вам, вы говорите, Таня?
- Да, лучше к нам, потому что я беспокоюсь, у меня ребенок.
- Ах, ребенок! Мальчик или девочка?
- Девочка.
- И тоже зовут Таней?
- Нет, Галей.
- Что ж, Галя тоже милое имя... Скольких лет?
- Моих тогдашних, - зарделась Таня еще больше, чем от небольшого
морозца, который был тогда и ее подрумянил.
- Вот как отлично! Вот как чудесно! У Тани своя есть Таня, хотя и зовут
ее Галей... Ну, идемте, идемте, друзья! Покажите мне вашу Галю! И будем
вспоминать старое!
По пути к себе Таня все-таки зашла в магазин: теперь оно оказалось
кстати, сказанное Лене наобум.
И пока Таня покупала, что ей казалось нужным для такого долгожданного
гостя, как Даутов, сам Даутов, оставшись с Леней на улице, очень оживленно
допытывался у него, чем именно он занят в Академии. Леня отвечал ему и
охотно и обстоятельно, и когда Таня вышла из магазина с покупками, Даутов
обратился к ней ликующе:
- Ну и муженек же у вас, Таня! Ну и молодчинище он у вас, что и можно
было предвидеть еще в семнадцатом году, - и прошу не принимать этого за
шутку! Я искренне рад за вас, Таня, вполне искренне! И он, мало того, что
талантливый, - он еще и очень хороший человек, с чем вас и поздравляю!..
Очень хороший, повторяю, человек, что случается далеко не со всеми
талантами, к великому и общему сожалению.
3
Они говорили всю дорогу, перебивая друг друга воспоминаниями. Перед
Даутовым была теперь та маленькая Таня, которая называла его малахитовую
лягушку неизменно "роскошной", и он рассказывал, как строил тоннели для ее
поездов из ягод шиповника, и как иногда устраивал крушения этих поездов, и
вообще все, что можно было вспомнить.
- Однако какая у вас хорошая память, - заметил Леня.
- Да-а... она и в студенческие годы была у меня хорошая, и мне самому
это странно, что мне повезло сохранить ее. Было дело - однажды чуть не
отшибли. Больше часу лежал без сознания. Вот видите - даже остался знак
этого эксперимента.
И Даутов показал шрам на голове.
- Помню, - вдруг вскрикнула Таня. - Помню, вы показывали этот шрам
маме!
- Вот, кстати, договорились до вашей мамы, Таня... Она... где же
сейчас? Она ведь была учительницей. Прозрачная такая. Бывало там, в Крыму,
хоть на солнце сквозь нее смотри! Она живет с вами здесь?
Таня давно ждала этого вопроса, но когда он спросил, у нее как-то
необычно для нее самой дернулось сердце.
- Нет, она осталась жить там же, где тогда вы жили, в Крыму... Там и я
жила, пока не окончила среднюю школу.
- А-а... Да, там хорошо, в Крыму... Хорошо.
И, сказав это, такое ничего не значащее, Даутов тут же обратился к Лене
с каким-то вопросом, которого даже не расслышала Таня, так как думала в это
время, что же она напишет матери, которая всего лишь неделю тому назад
писала ей, что она, кажется, при смерти, что ей очень плохо...
Даже страшно вдруг стало Тане: ведь письмо писалось неделю назад, она
получила его всего лишь за день перед этим и еще не решила, что ей делать,
только послала телеграмму матери: "Горячо верю, что тебе лучше. Пожалуйста,
телеграфируй это". И действительно, в этот же день к вечеру получила
ответную телеграмму: "Мне стало несколько легче"... Когда она встретила
Даутова в трамвае, у нее все время сверкали в мозгу слова телеграммы, какую
она пошлет теперь: "Мама, спешу тебя обрадовать: я нашла Даутова". Теперь
эти слова хотя и оставались в ней по-прежнему, но... они уже перестали
сверкать.
И как-то сразу вслед за этим как бы какая-то мишура, позолота слетела с
лица Даутова в ее глазах; точно повторилось то самое, что случилось уже с
нею там, в Крыму: тот, кого она приняла там за Даутова и привела к матери,
оказался совсем не Даутов, а Патута!
И так же точно, как огорченно удивилась тогда ее ошибке мать, готова
была разочарованно удивиться Таня, но в это время из другой комнаты вошла
Прасковья Андреевна, ведя за ручонку маленькую Галю, и Даутов вскрикнул
вдруг совершенно непосредственно радостно:
- Это ваша дочка? Вот! Вот она - крымчанка! Таня!
Даутов ни к кому не обращался при этом и ни на кого больше не глядел, -
только на Галю и к ней протянул руки, показавшиеся Тане очень почему-то
длинными, но такими именно, какими она видела их в своем младенчестве.
А Галя без всякой робости перед новым человеком подала ему свою совсем
крохотную ручонку и сказала привычно:
- Здрасте!
- Таня! - пораженно вскрикнул Даутов, притягивая ее всю к себе, а Галя
совсем по-тогдашнему, Таниному, со вздохом отозвалась на это:
- Нет, я не Таня, я - Галя.
И только после этого уселась на колени гостя и внимательными, как у
своей матери, глазами начала разглядывать чужого для себя человека так, как
будто в нем не было решительно ничего чужого.
И Даутов нисколько не удивился бы теперь, если бы она вдруг спросила,
как когда-то Таня:
- Посюшьте, сюшьте, - а где ваша лягушка?
Ему даже представилось, что эта лягушка из малахита сейчас лежит у него
в кармане, и он ее вынимает, показывает этой Гале, а она вертит ее в
ручонках и говорит по-Таниному восхищенно:
- Ах, какая роскошная!
А так как он прислонил щеку к головке Гали, то вспомнил, как говорила
мать Тани о своей маленькой дочке: "И так от нее детишкой пахнет!"
Детишкой, точь-в-точь как тогда от маленькой Тани, пахло теперь и от
Гали, - жизнь как бы сделала законченный круг.
- Постой-ка, брат ты мой, - обратился к девочке Даутов, а она
отозвалась на это деловито:
- Я не брат, я Галя.
- Так, значит, Галя. А ты знаешь ли, что у тебя за имя такое? - Только
ее одну видя в комнате, обратился к ней, осерьезив лицо, Даутов. - Галина,
это значит - курица, а ты, выходит, цыпленок!
Но, посмотрев на него хотя и снизу вверх, однако тоже вполне серьезно и
не забыв при этом вздохнуть, ответила Галя:
- Нет, я не цыпленок, я Галя.
- Какова, а? - теперь уже Тане кивнул на нее Даутов. - Это уж
называется не создать, а воссоздать!
И несколько раз потом переводил он изумленные глаза с Гали на ее мать и
с Тани на ее дочку, так что Таня сказала наконец:
- Это все говорят, что она очень на меня похожа... Да и как же могло
быть иначе?
И сама отметила про себя, что возникшее было в ней чувство неприязни к
Даутову за то, что он как будто совсем уже забыл ее мать, теперь совершенно
заслонилось другим. Она вдруг очень отчетливо вспомнила, как носил на руках
ее там, в Крыму, на морском пляже, вот этот самый Даутов, и она показывала
ему на птицу с острой черной головкой и спрашивала: "Это какая?"
Как будто именно теперь прояснилось в Тане то, что все время таилось,
скрывалось в ней, не заявляло о себе: не только для того, чтобы выполнить
слово, данное ею матери, но и для себя самой хотелось ей найти Даутова.
Она вспомнила и то, как вот этот самый человек, казавшийся ей тогда
чрезвычайно высоким, спрашивал ее о городах Крыма, и как она показывала их
ему на карте, и как он хвалил тогда ее за эти знания и поднимал на вытянутых
руках несколько раз к потолку комнаты так, что она становилась куда выше
его.
- Вижу, вижу, что наша Галочка вам понравилась! - сказал Леня, улыбаясь
так широко, что и глаз не было видно.
- Вылитая Таня в эти годы! - И Даутов имел даже как будто ошеломленный
вид, когда говорил это. - Ведь мы с вашей Таней были большие друзья
когда-то, - так, Таня?
И Таня развела руками совсем так, как делала это в детстве, и
подтвердила, глядя на мужа:
- К изумлению моему, я только сейчас вот вспомнила об этом... Это
действительно так и было... Я даже одна приходила к вам на дачу, где вы
жили...
- И говорила прямо от дверей: "Посюшьте, я к вам в гости!" - поспешно,
как бы боясь, что она не все вспомнит, досказал за нее Даутов.
И все трое рассмеялись весело, и Галочка, посмотрев поочередно на них,
засмеялась тоже и захлопала в ладошки. Только одна няня ее, подчиняясь,
видимо, каким-то своим правилам заботы о ребенке и сохраняя строгое
выражение лица, властно сняла Галю с колен гостя и понесла ее на руках в
комнату, из которой вышла.
И отвечая на недоуменный вопрос в глазах Даутова, Таня сказала ему:
- Полагается детям такого возраста спать среди дня: няня пошла
укладывать Галочку.
- У меня люди путаются как-то в памяти, - говорил за чаем Леня Даутову,
- слишком много за последнее время я вижу всяких людей, но мне кажется
почему-то, что именно о вас, а не о ком другом говорил мне Вердеревский,
будто вы перед революцией были на каторге.
- Был, действительно был... - кивнул головой Даутов.
- Ты слышишь, Таня? Оказался твой старый друг ни больше, ни меньше, как
бывший каторжник!
- За политику, конечно? - спросила Таня.
- Да, за что же еще... За братание на фронте в шестнадцатом году, в
апреле... Пасха тогда пришлась в апреле, окопы же были близко - наши от
австрийских, - вот и выходили из них партиями брататься, как это тогда
называлось.
- Позвольте, как же так "на фронте", когда вы... Разве вас мобилизовали
тогда в армию? - удивился Леня.
- В том-то и дело, что хотя я и был в ссылке в сибирском одном селе,
все-таки мобилизовали с маршевой командой - пожалуйте, инженер
"политический", непосредственно под пули: уцелеешь, - от нас не уйдешь, а
убьют, - туда и дорога, да еще и за честь сочти: за царя убит. Братанье на
фронте - ведь это чья была идея? Самого Ленина! Как же мне, тогда уж
большевику, имевшему уже партийную кличку Даутов, ее не проводить? Тем более
что я, хотя и солдат простой, мог понимать австрийцев и они меня понимали:
немецкий язык я тогда лучше знал, чем теперь. Ведь моя настоящая фамилия -
Матийцев... Да... Так вот - сходились мы, солдаты двух враждебных армий, на
глазах у своего начальства для видимости, не за тем только, чтобы друг друга
с праздником Пасхи поздравить, крашеными яичками обменяться, а на самом деле
сговаривались, чтобы штыки воткнуть в землю и войне чтобы капут. Я же лично
добавлял еще и другое: штыки не в землю, а против своего начальства и своих
господ в тылу. Кончилась эта пропаганда моя тем, что меня вместе с
несколькими другими судили военным судом. Только потому, что прямых улик
против меня не было, конечно, никаких листовок австрийцам я не раздавал, на
суде держался спокойно, генерала, председателя суда, не агитировал, так как
это было бы глупо, - закатали меня только на каторгу на тринадцать лет...
- На тринадцать лет! - испуганно повторила Таня, но Даутов улыбнулся ей
весело:
- Если бы расстрел, то было бы еще хуже, да не лучше было бы, если бы
через неделю после братания убил бы меня кто-нибудь из тех, с кем я
братался, да и убил бы так, что не видел бы меня, как и я его. А на каторге
мне, как вам известно, недолго пришлось пробыть, - ведь летом семнадцатого я
уже имел удовольствие гулять с вами и с вашей мамой по крымскому пляжу... А
в гражданскую войну в Красной Армии я, бывший рядовой и бывший каторжник,
полком командовал.
- Это когда мы с мамой видели вас в Запорожье? - вспомнила все время не
отрывавшая от него глаз Таня.
- Та-ак!.. - протянул Матийцев. - Теперь я убедился, что действительно
рисковал тогда жизнью!.. Хорошо, значит, я сделал, что не усомнился тогда,
вы ли это с мамой, или не вы, а сразу решил: вы! Поэтому и повернулся к вам
спиною, когда подошел к кучке белых там, на бульваре. Что мне нужно было, у
них узнал, как свой им брат, с золотыми погонами, и с возможной поспешностью
удалился, а на вас даже не оглянулся... И должен признаться вам теперь, что
я узнал вас, Таня, - вы были тогда отлично освещены фонарем... Оцените же
мое самообладание, что я хоть и удивился и очень обрадовался, признаюсь вам
в этом: самым настоящим образом обрадовался!.. Но вида не подал и даже на
вас не оглянулся. Однако должен вам сказать, что всю мою удачу тогда
приписал вам, Таня!
- Почему мне? - захотела узнать она.
- Почему вам, это я объясняю подъемом, какой тогда чувствовал.
Карточные игроки знают, что такое подобный подъем. Когда такой подъем, то
везет. Иначе этого самого везения ничем и объяснить нельзя. Мне ведь надо же
было войти в роль белого штабс-капитана, и я отлично вошел в эту роль,
благодаря именно этому подъему. Мне показалось тогда, что вы меня узнали.
- Мы с мамой вас и узнали! - подхватила Таня.
- Вот! И я пошел ва-банк, чтобы как можно скорее сделать свое дело... И
сделал!
- В армию Фрунзе в двадцатом году я не попал, так что ваш Крым он взял
без моей помощи, - обращаясь к Тане, продолжал Матийцев. - Я же в это время
оставался на Украине, как и прежде, и тут я, конечно, понавидался всякого...
В Александровске была наша встреча, к моему счастью безмолвная, около этого
самого Александровска тогдашнего мне пришлось провести почти год, год очень
для меня памятный. Я отлично помню, как ваша мама, Таня, спрашивала меня:
"Неужели сможете вы проливать чужую кровь?"
- Она вас так и спросила? - удивилась Таня.
- Да... Если не точно такими словами, то именно так по смыслу. Ей самое
это выражение "пролить кровь" казалось непереносимо страшным. Ведь она была
учительницей, притом же слабого очень здоровья... Да, случалось, - отвечу я
на этот вопрос уже вам, Таня: иначе нельзя было, ведь шла война, и война
необыкновенная, жестокая... И то еще надо иметь в виду, что
империалистическая война и не была и никак не могла быть народной войной, а
уж от гражданской войны этого не отымете: гражданская была войной народной
во всех смыслах и прежде всего потому, что народ знал, за что он ее ведет и
против кого именно.
- Люди терпели уж очень долго насилье и всякий гнет, а когда пришло
время их мести, - народной мести, - это имейте в виду, - подчеркнул
Матийцев, - решили поставить своего бога лицом к стене, чтобы он их не
видел, да и они чтоб о нем забыли, потому что от этого бога через своих
попов они только и слышали, что терпи да терпи. Вы, Таня, представьте себе
раба, бесправного, забитого горем и вечной нуждой, трудом непосильным, над
которым все издевались, все его травили, а он даже роптать и жаловаться не
смел. Кому жаловаться? Своим угнетателям? И вдруг, представьте, увидел себя
этот человек здоровым, могучим и сильным хозяином на земле. И ринулся этот
исполин мстить своим вековым врагам!.. Как вы полагаете, стал ли бы очень он
церемониться с ними? Подбегал ли бы к ним вежливо и с поклоном до земли?
Нет, разумеется, он бы этого не сделал, - мстить так мстить! А законна ли
была бы такая месть? Да, вполне законна! Если задача была в том, чтобы на
месте старых закопченных хибарок построить дворцы для людей труда, то прежде
всего что нужно было сделать? Конечно, хибарки эти снести, очистить от них
места.
Я - человек по натуре мягкий... Я не способен был бы на роль народного
вожака, но моя задача была стихийному движению масс придать характер
идейный, упорядочить его, направить к ясной для нас, большевиков, цели. Я
вел политическую агитационную работу. И кроме того, шахты, заводы - мне,
горному инженеру, не могло же быть безразлично, в каком они состоянии, пусть
даже работа в них и не производилась в то время, когда рабочие были в
Красной Армии, а бывших хозяев, - иностранцев всяких, - и след простыл.
Положение было более чем трудное. О государстве, как о целом организме, кто
же тогда думал, как не наша партия. И ведь в те времена куда ни ткнешься -
то видишь разброд, распад, разруху.
Рассказывал Даутов как-то неохотно, лично о себе говорить избегал, на
что Таня заметила:
- Но ведь вы же красным полком командовали, в боях участвовали.
Наверно, очень трудно было и опасно? Вы скромничаете.
... ... ... Продолжение "17. Свидание" Вы можете прочитать здесь Читать целиком |