Сергеев-Ценский, Сергей - Сергеев-Ценский - Сливы, вишни, черешниПроза и поэзия >> Русская довоенная литература >> Сергеев-Ценский, Сергей Читать целиком Сергей Николаевич Сергеев-Ценский. Сливы, вишни, черешни
Рассказ
---------------------------------------------------------------------
Книга: С.Н.Сергеев-Ценский. Собр.соч. в 12-ти томах. Том 3
Издательство "Правда", Библиотека "Огонек", Москва, 1967
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 октября 2002 года
---------------------------------------------------------------------
Июньское причерноморское солнце, полуденное, самое безжалостное, не
давало трем плотникам, - Максиму, Луке и Алексею, - дышать свободно даже и в
балагане около постройки, где они делали просветы и теперь обедали, утопив
ноги в кудрявых стружках.
Кроме того, мешали осы: нервные, неутомимые, наглые, они вились
неотбойно кругом, облепляли ломтики розового сала, жадно пили молоко из
кружек, и сладострастно дрожали, насыщаясь, их золотые с чернью, ловко
скованные узкие тельца.
Но то оттуда, то отсюда подкрадывалось к ним синее лезвие складного
ножа и очень метко перерезало их пополам как раз в тонкой талии, и вот
вместо прекрасно устроенной взволнованной хищницы валяются и вертятся на
верстаке два недоуменных желтых комочка, и так, пока обедали, Максим
перерезал их не меньше двадцати штук, приговаривая однообразно:
- Еще одна! - и бородатое, светлоглазое, полосатое от загорелых морщин
лицо Максима выражало сытое удовольствие.
Лука, у которого вместо правой ноги торчала деревяшка, - человек
сухоскулый и моложавый, несмотря на седину в усах, - сказал как будто даже
конфузливо:
- Однако ты к ним без милосердия!
- Гм... Они же, черти, вредные без конца, без краю, - объяснил Максим.
- Это я без тебя знаю, что вредные: виноград, груши спелые выпивают...
А то вот татарки сушку на крыши кладут сушить, - бывает, одни шкурки
оставят: все как есть высосут...
- Знаешь, да видать не особо! - зло поглядел на Луку Максим. - А вот я
их узнал как нельзя лучше... Я от них две недели в больнице лежал, понял?
- От ос?
- А то от кого же?.. Конечно, я тогда мальчишка был... Эх, и до чего же
подлые, - это надо видеть!.. И как сообща действуют, не хуже пчел... Прямо,
войско... Мальчишек нас тогда человека четыре собралось, и куда же мы
вздумали? - Сливы воровать... Как раз возле церкви старой, в ограде, слива
стояла, - поспевать стала, - мы туда, значит... Церква старая, служения там
не производилось - на это другая церква в селе была... А при этой пономарь
только жил, и тот так что глухой и со слепинкой: годов ему семьдесят, и пил
шибко... Ну, конечно, мы издалька поглядели, - и пономаря того нет в помине,
куда-сь мотанул, - мы работать!.. Я помоложе других был, поглупее, вот мне и
говорят: - Максимка, лезь на дерево, труси вниз, а сам не жри, - опосля
разделим... - Чего не так? Я, конечно, живым манером, и так что норовил куда
повыше залезть... Во-от рву, вот градом их вниз, сливы эти, сып-лю... А
сливы уж синие попадались, ну были и с красниной... Ничего, сойдет...
Говорится: в русском желудке и долото сгниет... Какие с красниной, они,
конечно, твердые, - ни шу-та-а!.. Знай рву!.. Когда тут, откуда-то возьмись,
- оса!.. Другая!.. Третья!.. Я рукой отмахнулся, сам опять же рву, свое дело
сполняю... Вроде бы приказ мной такой получен: мальчишки, они ведь чудные...
Гляжу, однако, а внизу прыгают... Ноги, конечно, у всех босые, штаны - не
хуже, как теперь трусики, - куцые... Смотрю, - прыгают, смотрю, - айкают, -
смотрю, - скачут округ и все руками махают. Да кэ-эк ударятся в бежки, -
куда и сливы, мой труд, из картузов посыпались!.. Я это думаю: - Пономарь!..
Давай и себе вниз, а они - вот они: туча! И гудят, все равно - рой
хороший!.. И что же ты будешь делать, - штаниной я зацепился, когда слезал,
а штаны новые были, - казинет серый, - крепкие, черти, как все равно
опоек!.. Я и повис головой книзу... А рубашка закатилась, они значит - на
голое тело... Пронзительно тогда очень я заорал, не хуже, как поросенок... А
ребята мои все повтикали, а меня бросили... Стало быть, я один тем тварям
достался, на штане висю, качаюсь, а они меня шпарят, а они ж меня
уродуют-калечат!.. Как-то сорвался все-таки, упал наземь, и куда же я упал?
На самое на гнездо на ихнее!.. Они мне как в глаза повпивались, сразу мне
весь свет позамстило, - ничего не вижу, и куда мне бечь - не понимаю, и
одно, знай, только катаюсь по тому гнезду - вою... Спасибо, пономарь тот
старичок на меня набрел... Вою бы мово не услышал, и глаза у него туманные,
а так просто мимо проходил, - наткнулся на такое дело: осы мальчишку едят...
Я уж даже понятия не имею, кто это, а он меня, - клюка у него была такая с
крючком, - он крючком этим меня захватил, да поволок по земле: от гнезда бы
ихнего подальше отволочь... Говорят, и его тогда шибко покусали... Все может
быть, - они ведь остервенеют, какие дела разделать могут!.. А тут же,
разумеется, родимое у них гнездо: вроде, они в полном праве... Ну, матери
моей те мальчишки, мои товарищи, дали знать, - прибежала, меня в охапку, -
домой... А я видеть ничего не вижу, только чуть ухми слухаю: пономарь будто
матери моей говорит: "От сливы - дерева этого мы уж два года как отступились
через то, как осы им овладали!.. Никаких силов-возможностей сладить с ними -
нет!.. Кипяток для них кипятили, и только зазря один человек на себя тот
кипяток вылил да бежать... Ну, разумеется, весь обварился, - кожа пузырями
пошла... А мальчишку свово, говорит, не иначе, как вези ты в больницу: на
нем теперь здорового зерна нет: голова, и та как пенек распухла..." Ну, мать
меня повезла... и что ты думаешь? Две недели со днем в больнице я тогда
вылежал!.. Вот тебе и осы... Теперь та-ак: чуть я ее где увижу, - что бы я
ни делал, - работу всяку брошу, а уж ее, подлую, зничтожу!.. Понял теперь? -
спросил он пытливо Луку на деревяшке.
- Тогда дело ясное, - сказал Лука. - Раз они считали, что ихнее, -
должны они воевать за это... все одно, как германцы... Ты же в ихнюю державу
залез и большую шкоду им делаешь: все у них дотла обрываешь, - денной
грабеж, - как же им не загрызть тебя до смерти?.. Чисто германцы!.. За
границей, бра-ат, там свое соблюдают!.. Я когда еще это узнал? Я это об
загранице еще до войны, в плену еще не бывши, одним словом, как на
действительной служил... Я тогда за кучера у командира батальона состоял, а
где это дело было, то уж дай бог память... Как если забыл, то ничего
мудреного нет за столько годов... Однако помню: граница как раз австрийская
там проходила, - считалось местечко - Жванец. По эту сторону - Хотин-город,
по эту - Каменец-город, а наспроти - Черновицы, - и уж Австрия... А тогда не
как сейчас, - время была мирная, - командир батальонный возьмет да мне
говорит: "Запрягай, Лука, до австрияков в гости поедем!" Запрягаю, - мне
что? - и едут...
- Не должно быть, - сказал Максим строго. - Это же вражеская страна!
- Вот теперь я тоже думаю: как же так могло? Или тогда времена мирные
были, или как? А может, я что позабывал... Ну, одним словом, ездили, я сам
возил... Или это до панка какого на нашей стороне? Попьют-погуляют, - до
зари домой... Чтоб ночевать, никогда не оставались... Хотя бы сказать - до
панка, - как же тогда австрияк в шляпе соломенной? Австрияка ж того,
старика, я крепче отца родного помню... Так дело было: везу я их, офицеров
своих - их четверо сидело, - батальонный да еще трое, - будто по улице
австрийской, а уличка узенька и сверх над ней вишня поспелая... А ягода
крупная, не как наша, - ну, одним словом, шпанская... Офицеры, конечно,
выпивши, - кричат мне: - Стой!.. - Стал я, - приказание сполняю... Коней
остановил, а они, молодые трое, ну те вишни обрывать стали!.. И выходит тут
со двора австрияк в шляпе соломенной, старик, покачал так головой: - И
сразу, говорит, видать, что вы - русские!.. Сколько те вишни на улицу ни
висели, австрийцы наши ни одной ягодки не обрывали, а вы как у себя дома,
так и здесь! - и говорит по-нашему очень чисто, все можно понять до слова...
Оглянулся я на свово батальонного, а он скраснелся весь и мне кивает... Я по
коням вожжами, - пошел!.. А потом, отъехали, - слышу, укоряет он их:
"Слыхали, что австрияк говорил? Спасибо, Лука догадался коней пустить, а то
застрелить его через вас, господа офицеры, должен был я, австрияка, то есть,
того, старика, как собаку бешеную... Всю нашу Россию этот в шляпе старик
оскорбил! А вы же считаете себя образованный класс! А перед вишней спелой
устоять вы не могли все одно как свиньи!" И так что после того случаю долго
мы в те места не ездили. А когда война началась, я уж не в те места из
запасу попал, я на германский фронт, в Пруссию... Ну, сначала мы шли,
известно, беспрепятственно, и большой город мы ихний Лык взяли... Одним
словом, названье только ему - город Лык, а лычка там не увидишь... Что дома,
что магазины, что протувары на улицах, - эх, чистота!.. А это еще в начале
войны дело было, - народ так еще не особачился, как посля, - гляжу я, - в
один магазин мы зашли с товарищем, - а там все как есть побуравлено,
поковеркано, только коробки пустые валяются, а обужу готовую всю казаки
допрежь нас растаскали, и люстра висит разбитая, а ветер сквозной свободно
везде ходит, и стекляшки на ней, какие половиночки остались, так тебе звенят
жалко, аж тоска слушать!.. "Пойдем, говорю, Фадеев, отсюда: прямо здесь как
могила!" Идем это мы по улице, а нам навстречу девочка беленькая, - так
годков ей не больше семь... И откуда такая? Книжечки у ней в руке, - смотрит
на нас с Фадеевым смело-храбро и нам по-своему, по-немецкому... Ну, мы тогда
что могли понять? Я даже Фадееву свому: "Что это она? От нас не бежит, а
вроде просит у нас чего, что ли?" А она опять нам смело-храбро и пальцем мне
на живот показывает... Я головой ей покачал: не понимаю, мол... И Фадеев
тоже... Стоим, башками мотаем... И та девчонка беленькая, что же она
сделала? Подходит ко мне храбро-смело и пояс мой в шлевку вложила, потом
поклонилась бы вроде и пошла по протувару, каблучками стукает... Я говорю
Фадееву: "Смеется она с нас?" А Фадеев мне: "Это ж немецкая девчонка... А
они, немцы, так с малых лет приучаются, чтоб у них аккуратно все было..."
"Стало быть, говорю, девчонка эта с нас смеется, что у меня пояс болтался?"
- "Поэтому выходит так..." - А ведь мы же ихний город заняли, мы хоть
неаккуратные, и пояса у нас болтаются, а мы же их сильнее?.. Как же она,
девчонка малая такая, с нас смеется? И взошла мне эта девчонка в мысль!.. А
не больше прошло, должно, как две недели, немцы нас по грязи по болотной
пленных гнали, - ну не меньше, как тысяч шестьдесят: всю армию!.. А наш
начальник дивизии, какой нам речь говорил: "Братцы! Не больше пройдет
месяцу, как мы в Берлине будем!" - генерал этот, немец, - вот, фамилию
забыл, - он это на наших глазах к немцам в автомобиль сел, сигару ихнюю
закурил, и дыр-дыр-дыр с ними по-немецки!.. Ей-богу! Все видели!.. А нас по
грязи гонят-гонят, как стадо... А кто отстанет, пулю в него пустят, да
дальше... Вот как мы, - не хуже как вы за сливами, а немцы за нас взялись,
вроде осы!.. Уж когда девчонка ихняя солдата русского учит, как ему пояс
носить, чтобы зря не болтался, а в шлевку лез, - куда же нам было с таким
устройством? Я в плену четыре года прожил, много горя не видел, а как сюда
возворотился - вот без ноги хожу... С ногой это у меня прямо одна чушь
вышла... Ну, по-первых, всем известно, как с окопа в лазарет попадали?..
Выставит из окопа руку правую, - сразу не одну, так две пули поймал...
Назывались эти: "пальчики"... А потом строгость на это пошла... Я-то думал
тоже так - руку выставлю, - нет, брат: военный суд!.. Я тогда ногу под
колесо сунул: мол, ногу отдавит, а сам я весь - живой, в лазарет, и домой
отправят... Куда ж тебе, крепкая нога оказалась!.. Под три повозки ставил, -
проедет колесо по ноге, и даже боли нет... Или это сапог такой был каляный,
все одно лубок? Должно, сапог: он намокнет - засохнет, намокнет -
засохнет... Железо!.. Это я ночью, как походом шли, а на другой день что же?
На другой день это самое и вышло: нас всех в плен забрали!.. Иду я, думаю:
вот кабы ногу-то я себе отдавил, - это, стало быть, мне чистая смерть!..
Отстал бы я, а немец в меня пулю...
- Все ж таки не уберег ты ее, ногу!
- Ногу-то!.. Так это уж свои... Не досадно бы немцы, а то свои!.. Это ж
когда я в Красной Армии был, под Мелитополем, мы полустанок один заняли,
ночью я в садок залез за вишеньем... А он так на отшибе садок, а часовому и
покажись: белая разведка в кустах... Он винтовку на изготовку и даже минуты
не думал, - может, это свой... Бац, дурья голова, в кусты спросонья, а у
меня кость пополам... Даже лечить не стали, - отрезали...
Тут Лука вдруг ойкнул и замотал ожесточенно рукой: его ужалила в палец
уж не оса, а только обломок осы, половинка ее, брюшко, к которому бездумно
прикоснулся он, рассказывая о своем. Он сокращался, этот беспомощный на вид
комочек, и чуть заметно то выдвигал, то втягивал жало и вонзил его в плотную
плотницкую руку, так что Лука привскочил, стал дуть на руку, прикладывать к
ней мокрую тряпку и ругаться.
- Вот как она тебя, а? - ликовал Максим. - Ты об одной ноге, а она и
вовсе без ног осталась, - ноги ее в другую сторону пошли, так она ж тебя и
безногая нашла!
- Ну, не стерва! - удивлялся Лука. - Жгет прямо как все одно уголь! - и
даже уважение было в его голосе и в глазах, когда он смотрел на этот снова и
снова воинственно сучивший жало безголовый и безногий комочек: он даже
раздавить его не решался.
Таких комочков золотистых валялось на верстаке много, но ловко
отсеченные передние половины ос бродили всюду и шевелили крылышками, а,
натыкаясь на лужицы и капли молока, по-прежнему, как будто ничего не
случилось с ними, начинали жадно сосать и обхватывали лапками крошки и
усердно щекотали их хоботками.
Алексей, который был потяжелее и Луки и Максима, бритый, краснолицый, с
белыми ресницами и очень подвижными рыжими бровями, с никуда не спешащим
вздернутым и так застывшим постановом прямых плеч, с жирной грудью, видной в
прорезь расстегнутой рубахи, с закатанными рукавами, обнажившими толстые у
локтей золотоволосые руки, до того старательно жевавший остатками
пятидесятилетних зубов хлеб и сало, что даже и не вступал в разговор Луки с
Максимом, теперь как раз кончил жевать и вытер фартуком рот.
Он тоже нагнулся над верстаком посмотреть, что могут делать осы, когда
они разрезаны пополам в талии и каждая половинка начинает жить особо, и,
приглядываясь, заговорил изумленно:
- Ну, не жадные черти, а? Смотри!.. Ведь это ж им смерть, а они об том
не соображают, а готовы и посля своей смерти все жрать!
- То черт с ними, что жрут, а вот же руку печет, как огнем! - испуганно
удивлялся Лука, держа в молоке палец.
- Ну, так ей же злость свою сорвать надо, а ты что думаешь?
- После смерти своей?
- Хотя бы ж... А то как?.. Раз злости своей не сорвешь, это ж тяжелей
ничего на свете нет!..
И три человека, которым в общей сложности было больше чем полтораста
лет, смотрели то на копошащиеся кусочки на верстаке, то друг на друга, и у
морщинистого бородатого Максима был вид несколько снисходительный к двум
другим: он знал, что такое осы (узнал в детстве), и теперь задал эту свою
задачу Луке и Алексею, - решайте, - и в мозгу Луки засело без устали жалящее
воздух безногое брюшко, а в мозгу Алексея - жадно сосущая молоко и сало
осиная головка, как будто может она обойтись без брюшка одними ножками и
нелетучими крыльями.
Наконец, точно сразу придя к одной совершенно бесспорной мысли, начали
все трое давить эти остатки ос - один сосредоточенно, другой испуганно,
третий брезгливо, и когда покончено было с ними, усевшись на досках, где и
раньше сидел, только плотнее и покойнее, заговорил Алексей:
- Вот через такую жадность я и черешню свою спилил... через людскую
жадность спилил, - я об людях говорю, которые не хуже тех ос: от них уж и
так голова одна осталась, и глазки имеют маленькие, а жадные без числа, и
все готовы зубами схрустать, а ты ж оглянись-погляди, куда ж оно может
дальше пойтить!.. Ей же итить дальше некуда, как ты уж пополам порубан и
раскидан куда зря!.. Э-эх, люди!.. Спилил к чертям, как я через эту черешню
со всем округ себя соседством поссорился...
- Ка-ак спилил? - жалостно удивился Максим.
- Что-о?.. Скажешь, спилить не имел права?.. Она, брат, зле мово дома
стояла, сам я ее сажал, сам поливал, а не то что мне ее власть дала!..
Вчерашний день, с работы придя, и спилил ее к черту!.. Почему такое?..
Соблаз, - вот почему!.. А ты что думаешь?.. Стоит дерево-красота у всех на
виду и каждый глаз к себе манит: почему это у Алексея черешня есть, а у меня
нету?.. Должна у каждого черешня быть, а не чтобы мое-твое... По-нашему,
по-русскому, так выходит, а в плену я не был, за другие царства я молчок...
Э-эх, замечать я стал округ себя, до чего же лютой народ пошел -
образовался!.. Сущий зверь! Об мальчишках-девчонках не говоря, а об том
народе я, какой в годах и какой в виду... Это ж кто того-другого на мушку не
посадил, да мне таких людей почитай и видать не приходилось...
Звездарев-штукатур весной тут работал, комнаты белил, а потом смылся, - это
ж убийца: двух человек зничтожил, - люди с его деревни говорили... Про двух
люди знают, про этих говорят, а про каких не знают, про этих молчок...
Кондуктор был старорежимный, между Харьковом - Киевом на товарном ездил...
Он, Звездарев, к нему и подсыпался в те года... не то в двадцатом, не то в
двадцать первом... Да, кажись, в двадцать первом... "Вот, говорит, в
економии одной, - теперь она совхоз, - двадцать мешков сахару-рафинаду
спрятано, человек один продает крадучи, - купить если, - это ж товар, лучше
не надо! Бери деньги, айда прямо ко мне в деревню!.." А тот бра-авый из себя
мужчина, - известно, кондуктор старый, это ж не то, что теперь пошли - один
рахит с золотухой, а то и вовсе баба какая... Это ж красавец был, вид имел,
при часах серебряных, - приз выбил, когда еще на службе военной... Ну вот,
что скажешь? Взял до поверил черту! Явился с женой, двоечкой, прямо к
Звездареву в хату... А Звездарев тоже с женой вдвох работал... "Нехай,
говорит, баба твоя посидит пока, как она уставши с дороги, а мы с тобой
дойдем - сговоримся, потому до завтрего ждать, кабы кто другой тот сахар не
захватил"... Вот ведет он его, ведет, - а дело к ночи, - ну, зима, - месяц
светит, от снегу, конечно, тропку видать... Завел беднягу за гумна да как
чкнет из револьвера в голову, сзади идя... Тот упал, а ще живой... Он его
еще раз!.. Опять живой... Еще!.. Нет, бормочет... А тут патронов больше
нема... Он ему веревку за ногу привязал (рук даже боялся и трогать, потому
кондуктор этот силу имел большую), поволок в речку, в пролубь!.. Тут в
пролубь ему голову всунул, - давай карманы обыскивать... А у него денег-то
самая малость... Как это так? Не иначе у жены деньги!.. Ну, он его под лед
пустил, - скорей в хату... Жене своей говорит: "Души ее!.." Ну, та, конечно,
женщина, - мнется, - робость у ней... Он ее пихнул да сам к той: схватил за
косу да за горло... Женщине много не надо... Деньги, какие были, обобрал, а
ее опять куда же? Ее в соломы омет: закидал, и все... Ну, зимой она знаку не
подавала, а к весне дело, как уж лед тронулся, - он ее из соломы вытащил,
веревку с кирпичом ей примотал да с берега бултых, ночью тоже... Думал,
конечно, что ее понесло: полая вода быстроту имеет, ан она и шагов сто не
проплыла: кирпич в кореньях запутался, вроде как на якорь она стала, а упала
вода, - люди смотрят, - вот она вся: женщина неизвестная, волосья размотаны,
а сама страшная... Долго искать не стали, - чья такая... Раз баба чужая, -
значит, дело не наше... И Звездарев кричит: "Закопать ее к чертям, падаль
эту!" Так на бережку, далеко не нося, закопали... А потом, уж год прошел,
родные ее кинулись свою бабу искать: куда девалась? Говорят им: - Уехала с
мужем, и оба счезли. - Как это счезли?.. - Одним словом, там парнишка был у
них шустрый, красноармеец бывший... Приехал в ту деревню: - Где у вас тут
женщину закопали? Раскапывай сейчас, - у ней примета есть!.. - А примета,
говорят, какая? - Двух пальцев на левой руке не хватает... - Ну, значит, уж
раньше того была резаная... Раскопали кости, - так и есть: двух пальцев
нема! Ну, жена Звездарева от страху того призналась, его и забрали. И что же
ему дали за это? Три года он просидел, - выпустили... А люди его здесь на
работу берут и знать даже того не знают, - кого же это они берут?.. Вот
так-то и насчет других тоже: на кого ни глянь, - почему же это он на тебя
зверем таким смотрит? Ага! То-то и есть... На его мушке, может, десять
человек сидело... Эх, дай водицы ледяной выпить, - душа горит!
Максим подсунул к нему жестяной чайник, сказавши:
- У нас уж самая ледяная: тот же кипяток!
Алексей пил сначала из носка, потом открыл крышку, подул и стал пить
через край, пил долго, а отставши, наконец, - сморщил нос и губы, вздохнул и
заговорил:
- Нет к рабочему человеку внимания... Нет и нет... Ему что надо?..
Зимою - чтобы чай был горячий, летом - чтоб вода ледяная... Вот когда он
может ожить... А черешню свою это я через одного мальчишку спилил... Через
Петьку Рыбасова... Не знали Рыбасова? Или вы здесь недавние, правда, поэтому
вполне можете не знать. Рыбасов сам, это был Федор, свининой с рундучка
торговал, а когда свинины не было, - мясом, а когда рыбой тоже... Мы тут
только говорится зле моря живем, а рыбу только весной видаем, и та какая
рыба? Камса! Что привезут к нам теперешнее время судаков во льду, - то и
наше... А он, судак этот, какой?.. Мне же это хо-ро-шо известно, двадцать
разов видал!.. Поступает она, матушка рыбка эта, на зады, где ямы выгребные,
и там, конечно, водопровод есть... Вот под краном жабры ей холодной водой
вымоют, крови бычачьей из мясной возьмут, туда, в жабры покапают, и пошло:
"Эх, рыбка первый сорт, первый сорт, - прямо из моря!.. Наземь упадеть,
бегать зачнеть... Вот рыбка, вот рыбка!.." Подходит хозяйка какая, понюхает:
- А чтой-то, будто запах есть? - Что вы, гражданочка, запах обыкновенный
рыбный: у мяса свой, у барашки свой, а рыба опять же свой запах имеет...
Сколько отвесить? Али поштучно желаете? Можно поштучно... - Так и рассует ее
Федор... И что же ты думаешь? На что голодный год был, - и то не помер... Он
себе два камушка гладких нашел на пляже, друг к дружке их приладил, а к
камушкам палочку, а к палочке веревочку, - образовалась у него мельница!.. И
так что не только кукурузу, пшеницу молол, ей-богу!.. Принесет к нему
татарин какой пшеницы пуд, он туды-суды, - за палочку, за веревочку, и камни
вертятся, и мука бегит... С пуда четыре фунта ему оставалось, он и сыт... А
мальчонка этот, Петька, - тогда пупырь еще был, - стоит за воротами и всех
встречает, кто с мешком идет: "Вам куда? На мельницу?.. Это вот сюда, в
калитку, направо!" - Так что все с этого мальчишки удивлялись... Ну, сколько
ему тогда? Ну, пять годов было: пузырь!.. "Вам, дядя, на мельницу?" А там и
мельница-то два камушка да палочка... Концы-концов - утопнул он... не
мальчишка, а сам Рыбасов Федор... Связался со Степкой-матросом. И нашел же с
кем связываться! Тот же своей жизни никогда не жалел... Что ни вонючее ему
давай, - слопает, ему ничего... Мешки ли на пристани таскать, другие в поту
все, как лошади, а он - скрозь сухой... "И даже, говорил, не знаю, что это
за пот такой!.. Пятьдесят пять лет прожил, потинки на себе ни одной не
видал!" Камень на соше били, - он в артели с другими - вдвойне против всех
выгонял... а каким же манером?.. Ночью все спять уставши, а он встанет часа
в два, мешок на плечи да на сошу... Пока другие проснутся, он из кучек, -
какие подальше только, - из ближних, из тех не брал, а какие подальше:
хитро-о поступал! - понатаскает камню битого мешков тридцать, усядется,
колотит свое... Встают другие, - гора у него камню набита. "Степка, черт, да
ты когда же это?" - А вы бы, черти, дрыхли больше!.. - Один жил и все в земь
ховал. Деньги откуда получит, - и те в земь зароет... А курица гребет
лапами, - глядишь, выроет. Мальчишки подберут, - легкого табаку себе на его
деньги понакупают... А как в сады на работу, на уборку фрукты пойдет, он,
бывало, пудами груши в землю закапывал... Наворует, а куда же их? Не иначе,
в земь!.. Там же, поблизу где, под деревом... А свиньи ходят, разроют весь
его клад, - сожрут на здоровье... Ну, так чтобы он не украл, - этого он не
мог. Винограду притащит мешок: "На, Алексей, - только бутылку вина становь!"
А в мешке пуда четыре... Это ж четыре ведра надавить можно, а он за бутылку
отдает!.. "Как же это ты умеешь, Степка?" - "Вона, скажет, умеешь! Дивное
дело!.. Я когда на службе был, у свово командира часы золотые спер... Пошел
их закладывать, а мне так: "Как ваша фамилия?" - Вам, говорю, часы
принесены, а не моя вам фамилия!.. - "А ну, тогда вот к этому окошечку
подойдите, - тут нам виднее часы ваши поглядеть, какой у них ход
анкерный..." - "Только, говорит, подхожу я, а из окошечка щелк, и ничего
больше... Часы взяты, квитанция дадена, а за деньгами завтра в десять утра,
а то кассира сейчас нет, - он так поздно не займается... На корабль на свой
прихожу, а там уж все до точки известно, и портрет мой туда представлен... -
Конечно, на фуражках у матросов пишется, какой корабль... Меня к командиру.
Тот, ни слова не говоря, хлоп мне в ухо! Я - брык на пол и лежу. Потом
думаю: "Должно, встать надо". Только подымаюсь: - Виноват, ваше высоко... А
он мне опять цоп по скуле! Я - брык, и вроде даже без чувств. Мне этот бой
его, конечно, сущий ноль, а ему (это все ведь знать надо!) - ему-то лестно,
что кулаком матроса с ног сбивает!.. Вот сила у него какая, - несмотря что
седой!.. Так тем и кончилось - боем этим... и даже под суд не отдал, и так
что даже и под арестом я не боле недели сидел..." Как начнет рассказывать,
где он плавал да чего с ним было, - скажешь ему: - Степка, черт, а ты же не
врешь? - А он: "Разве же так складно соврать можно?" А здо-ро-вый, несмотря
что рост имел небольшой... Купаться разденется, - ну, прямо сиськи у него на
руках!.. Так что раз мы купались так-то, а Мирон-кровельщик мне: "Замечаешь,
сиськи какие у него оповсюду торчат? Это ж и называется си-ила!" Он, как у
нас тут красный фронт открылся с татарами, - подался в Севастополь:
"Принимай меня, товарищи, у орудия стоять буду!" Там ему: "Стариков нам не
требуется, - молодых хватает!" А я, говорит, как осерчал: - Давай, говорю,
молодых твоих дюжину, в минуту половина за бортом будет!.. - Ну, конечно,
ему поворот... Он сумочку на плечи, опять сюда пришел. "А только, говорит,
дачу брошенную где-то нашел, ночевал в ней, а утром проснулся, поглядел, -
округ его мебели всякой полно, а такого, стоющего не-ма-а!.. Искал-искал,
шарил-шарил, - уж до него обобрали... Гардеробы пустые да книги разные
толстые... Книг до ужасти много было... Как схватил я, говорит, палку, да
как начал направо-налево крестить да все рвать да ногами топтать!.. Ну,
стоит статуйка какая небольшая, - девка голая, - это ж разве мыслимо?.. А
чего стоющего не-ма-а!.. Таких там черепков наворочал, - гору!.. Кабы спички
были, или хоть зажигалка оказалась, я бы, говорит, подпалил все к черту, -
ну, не было! Эх, а терпенье ж у человека было какое!.. Сроду другого такого
не видал... Мы раз с ним мост поправляли... Вот через речку мост какой
стоит, - это ж наша с ним работа... Он, конечно, за рабочего - балки
подымать... И случись, - одна балка дубовая ему на пальцы закатись... Два
пальца отдавило... Не то чтоб их прочь долой, а уж кости живой не
осталось... Балка ж дубовая, толстая, - для моста, известно, сосна не
идет... А рука неважная, левая... Обмотал он ее тряпкой, - ни черта, опять
ворочает... И так что два дня он виду не подавал, а на третий малого
скрутило... И чем же его доконало? Подмышкой начало пухнуть... Я его в
больницу турю, а он мне: "Сроду в больнице не был, а то из-за такой пойду
ерунды!.." Так и не пошел. Полушубком укрылся, лег... День лежит, два
лежит... Ты ж, говорю, пропадешь без больницы! - Нехай, говорит, пропаду! -
Ну, лежи, когда ты такой огнеупорный... - Дня через три опять к нему захожу,
а он что же делает?.. Зеркальце, - так, шибочка маленькая, у него на
подоконнике стоит, а он с лампочки горелку отвертел да карасином себе
подмышками мажет... карасином!.. "Ты ж, говорю, черт, что же это делаешь?" -
"Огурцов, говорит, мне солоных поди расстарайся да вина покрепче, а то я
четверо сутков совсем не жрал!" - "А опух же твой как?" - "Выдавил, говорит,
к чертям... И черви, какие там завелись, - белые, в палец, - и червей тех
долой!" Вон он какой был, Степка этот матрос!.. Дай-ка, Максим, еще водички
выпить, душу промочить!..
- Ты же об черешне своей хотел... - заметил было Лука на деревяшке, но
Алексей, напившись, уставился на него красными глазами в рамке белых ресниц
весьма удивленно.
... ... ... Продолжение "Сливы, вишни, черешни" Вы можете прочитать здесь Читать целиком |