Повести и романы - - Ленька ПантелеевПроза и поэзия >> Русская довоенная литература >> Белых, Григорий; Пантелеев, Алексей >> Повести и романы Читать целиком Алексей Иванович Пантелеев. Ленька Пантелеев
Повесть
---------------------------------------------------------------------
Леонид Пантелеев
Пантелеев А.И. Собрание сочинений в четырех томах. Том 1.
Л.: Дет. лит., 1983.
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 20 февраля 2003 года
---------------------------------------------------------------------
{1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.
Весь этот зимний день мальчикам сильно не везло. Блуждая по городу и
уже возвращаясь домой, они забрели во двор большого, многоэтажного дома на
Столярном переулке. Двор был похож на все петроградские дворы того времени -
не освещен, засыпан снегом, завален дровами... В немногих окнах тускло горел
электрический свет, из форточек то тут, то там торчали согнутые коленом
трубы, из труб в темноту убегал скучный сероватый дымок, расцвеченный
красными искрами. Было тихо и пусто.
- Пройдем на лестницу, - предложил Ленька, картавя на букве "р".
- А, брось, - сердито поморщился Волков. - Что ты, не видишь разве?
Темно же, как у арапа за пазухой.
- А все-таки?..
- Ну все-таки так все-таки. Давай посмотрим.
Они поднялись на самый верх черной лестницы.
Волков не ошибся: поживиться было нечем.
Спускались медленно, искали в темноте холодные перила, натыкались на
стены, покрытые толстым слоем инея, чиркали спичками.
- Дьявольщина! - ворчал Волков. - Хамье! Живут, как... я не знаю как
самоеды какие-то. Хоть бы одну лампочку на всю лестницу повесили.
- Гляди-ка! - перебил его Ленька. - А там почему-то горит!..
Когда они поднимались наверх, внизу, как и на всей лестнице, было
темно, сейчас же там тускло, как раздутый уголек, помигивала пузатая
угольная лампочка.
- Стой, погоди! - шепнул Волков, схватив Леньку за руку и заглядывая
через перила вниз.
За простой одностворчатой дверью, каких не бывает в жилых квартирах,
слышался шум наливаемой из крана воды. На защелке двери висел, слегка
покачиваясь, большой блестящий замок с воткнутым в скважину ключом. Мальчики
стояли площадкой выше и, перегнувшись через железные перила, смотрели вниз.
- Лешка! Ей-богу! Пятьсот лимонов, не меньше! - лихорадочно зашептал
Волков. И не успел Ленька сообразить, в чем дело, как товарищ его,
сорвавшись с места, перескочил дюжину ступенек, на ходу с грохотом сорвал
замок и выбежал во двор. Ленька хотел последовать его примеру, но в это
время одностворчатая дверь с шумом распахнулась и оттуда выскочила толстая
краснощекая женщина в повязанном треугольником платке. Схватившись руками за
место, где за несколько секунд до этого висел замок, и увидев, что замка
нет, женщина диким пронзительным голосом заорала:
- Батюшки! Милые мои! Караул!
Позже Ленька нещадно ругал себя за ошибку, которую он сделал. Женщина
побежала во двор, а он, вместо того, чтобы подняться наверх и притаиться на
лестнице, кинулся за ней следом.
Выскочив во двор и чуть не столкнувшись с женщиной, он сделал спокойное
и равнодушное лицо и любезным голосом спросил:
- Виноват, мадам. Что случилось?
- Замок! - таким же диким, истошным голосом прокричала в ответ женщина.
- Замок ироды сперли!..
- Замок? - удивился Ленька. - Украли? Да что вы говорите? Я видел...
Честное слово, видел. Его снял какой-то мальчик. Я думал, - это ваш мальчик.
Правда, думал, что ваш. Позвольте, я его поймаю, - услужливо предложил он,
пытаясь оттолкнуть женщину и юркнуть к воротам. Женщина уже готова была
пропустить его, но вдруг спохватилась, сцапала его за рукав и закричала:
- Нет, брат, стой, погоди! Ты кто? А? Ты откуда? Вместе небось
воровали!.. А? Говори! Вместе?!
И, закинув голову, тем же сильным, густым, как пожарная труба, голосом
она завопила:
- Кар-раул!
Ленька сделал попытку вырваться.
- Позвольте! - закричал он. - Как вы смеете? Отпустите!
Но уже хлопали вокруг форточки и двери, уже бежали с улицы и со двора
люди. И чей-то ликующий голос уже кричал:
- Вора поймали!
Ленька понял, что убежать ему не удастся. Толпа окружила его.
- Кто? Где? - шумели вокруг.
- Вот этот?
- Что?
- Замок сломал.
- В прачечную забрался...
- Много унес? А?
- Какой? Покажите.
- Вот этот шкет? Курносый?
- Ха-ха! Вот они, - полюбуйтесь, пожалуйста, - дети революции!
- Бить его!
- Бей вора!
Ленька вобрал голову в плечи, пригнулся. Но никто не ударил его.
Толстая женщина, хозяйка замка, крепко держала мальчика за воротник шубейки
и гудела над самым его ухом:
- Ты ведь знаешь этого, который замок унес? Знаешь ведь? А? Это товарищ
твой? Верно?
- Что вы выдумываете! Ничего подобного! - кричал Ленька.
- Врет! - шумела толпа.
- По глазам видно, - врет!
- В милицию его!
- В участок!
- В комендатуру!
- Пожалуйста, пожалуйста. Очень хогошо. Идемте в милицию, - обрадовался
Ленька. - Что же вы? Пожалуйста, пойдемте. Там выяснят, вог я или не вог.
Ничего другого ему не оставалось делать. По горькому опыту он знал, что
как бы ни было худо в милиции, а все-таки там лучше, надежнее, чем в руках
разъяренной толпы.
- Ты лучше сообщника своего укажи, - сказала какая-то женщина. - Тогда
мы тебя отпустим.
- Еще чего! - усмехнулся Ленька. - Сообщника! Идемте, ладно...
И хотя за шиворот его все еще держала толстая баба, он первый шагнул по
направлению к воротам.
В милицию его вела толпа человек в десять.
Ленька шел спокойно, лицо не выдавало его, - на его лице с рождения
застыла хмурая мина, а кроме того, в свои четырнадцать лет он пережил
столько разных разностей, что особенно волноваться и беспокоиться не видел
причин.
"Ладно. Плевать. Как-нибудь выкручусь", - подумал он и, посвистывая,
небрежно сунул руки в карманы рваной шубейки.
В кармане он нащупал что-то твердое.
"Нож", - вспомнил он.
Это был длинный и тонкий, как стилет, колбасный нож, которым они с
Волковым пользовались вместо отвертки, когда приходилось свинчивать люстры и
колпаки на парадных лестницах богатых домов.
"Надо сплавить", - подумал Ленька и стал осторожно вспарывать подкладку
кармана, потом просунул нож в образовавшуюся дырку и отпустил его. Нож
бесшумно упал в густой снег. Ленька облегченно вздохнул, но тотчас же понял,
что влип окончательно. Кто-то из провожатых проговорил за Ленькиной спиной:
- Прекрасно. Ножичек.
Все остановились.
- Что такое? - спросила хозяйка замка.
- Ножичек, - повторил тот же человек, подняв, как трофей, колбасный
нож. - Видали? Ножик выбросил, подлец! Улика!.. На убийство небось шли,
гады...
- Батюшки! Бандит! - взвизгнула какая-то худощавая баба.
Все зашагали быстрее. Сознание, что они ведут не случайного воришку, а
вооруженного бандита, прибавило этим людям гордости. Они шли теперь,
самодовольно улыбаясь и поглядывая на редких прохожих, которые, в свою
очередь, останавливались на тротуарах и смотрели вслед процессии.
В милиции за деревянным барьером сидел человек в красноармейской
гимнастерке с кантами. Над головой его горела лампочка в зеленом железном
колпаке. Перед барьером стоял милиционер в буденновском шлеме с красным
щитом-кокардой и девочка в валенках. Между милиционером и девочкой стояла на
полу корзина с подсолнухами. Девочка плакала, а милиционер размахивал своим
красным милицейским жезлом и говорил:
- Умучился, товарищ начальник. Ее гонишь, а она опять. Ее гонишь, а она
опять. Сегодня, вы не поверите, восемь раз с тротуара сгонял. Совести же у
них нет, у частных капиталистов...
Он безнадежно махнул жезлом. Начальник усталым и неприветливым взглядом
посмотрел на девочку.
- Патент есть? - спросил он.
Девочка еще громче заплакала и завыла:
- Не-е... я не буду, дяденька... Ей-богу, не буду...
- Отец жив?
- Уби-или...
- Мать работает?
- Без работы... Четвертый ме-есяц...
Начальник подумал, потер ладонью лоб.
- Ну иди, что ж, - сказал он невесело. - Иди, частный капиталист.
Девочка, как по команде, перестала плакать, встрепенулась, схватила
корзинку и побежала к дверям.
Один из Ленькиных провожатых подошел к барьеру.
- Я извиняюсь, гражданин начальник. Можно?
- В чем дело?
- Убийцу поймали.
Начальник, сощурив глаза, посмотрел на Леньку.
- Это ты - убийца?
- Выдумают тоже, - усмехнулся Ленька.
Однако составили протокол. Пять человек подписались под ним. Оставили
вещественное доказательство - нож, потолкались немножко и ушли.
Леньку провели за барьер.
- Ну, сознавайся, малый, - сказал начальник. - С кем был, говори!
- Эх, товарищ!.. - вздохнул Ленька и сел на стул.
- Встань, - нахмурился начальник. - И не думай отпираться. Не выйдет. С
кем был? Что делал на лестнице? И зачем нож выбросил?
- Не выбросил, а сам выпал нож, - грубо ответил Ленька. - И чего вы, в
самом деле, мучаете невинного человека? За это в суд можно.
- Я тебе дам суд! Обыскать его! - крикнул начальник.
Два милиционера обыскали Леньку. Нашли не особенно чистый носовой
платок, кусок мела, гребешок и ключ.
- А это зачем у тебя? - спросил начальник, указав на ключ.
Ленька и сам не знал, зачем у него ключ, не знал даже, как попал ключ к
нему в карман.
- Я отвечать вам все равно не буду, - сказал он.
- Не будешь? Правда? Ну, что ж. Подождем. Не к спеху... Чистяков, -
повернулся начальник к милиционеру, - в камеру!..
Милиционер с жезлом взял Леньку за плечо и повел куда-то по темному
коридору. В конце коридора он остановился и, открыв ключом небольшую, обитую
железом дверь, толкнул в нее Леньку, потом закрыл дверь на ключ и ушел. Его
шаги гулко отзвенели и смолкли.
И тут, когда Ленька остался один в темной камере и увидел на окне
знакомый ему несложный узор тюремной решетки, а за нею - угасающий зимний
закат, вся его напускная бодрость исчезла. Он сел на деревянную лавку и
опустил голову.
"Теперь уж не отвертеться, - подумал он. - Нет. Кончено. И в школе
узнают... и мама узнает".
В камере было тихо, только мышь возилась где-то в углу под нетопленой
печкой. Мальчик еще ниже опустил голову и заплакал. Плакал долго, потом
прилег на лавку, закутался с головой в шубейку, решил заснуть.
"А все-таки не сознаюсь, - думал он. - Пусть что хотят делают, пусть
хоть пытают, а не сознаюсь".
Лавка была жесткая, шубейка выношенная, тонкая. Переворачиваясь на
другой бок, Ленька подумал:
"А хорошо все-таки, что это я попался, а не Вовка. Тот, если бы влип,
так сразу бы все рассказал. Твердости у него нет, даром что опытный..."
Потом ему стало обидно, что Волков убежал, бросил его, а он вот лежит
здесь, в темной, нетопленой камере. Волков небось вернулся домой, поел,
попил чаю, лежит с ногами на кровати и читает какого-нибудь Эдгара По или
Генрика Сенкевича. А дома у Леньки уже тревожатся. Мать вернулась с работы,
поставила чай, сидит, штопает чулок, посматривает поминутно на часы и
вздыхает:
- Что-то Лешенька опять не идет! Не случилось ли чего, избави боже...
Леньке стало жаль мать. Ему опять захотелось плакать. И так как от слез
ему становилось легче, он старался плакать подольше. Он вспоминал все, что
было в его жизни самого страшного и самого горького, а заодно вспоминал и
хорошее, что было и что уже не вернется, и о чем тоже плакалось, но
плакалось хорошо, тепло и без горечи.
ГЛАВА I
...Еще не было электричества. Правда, на улицах, в магазинах и в
шикарных квартирах уже сверкали по вечерам белые грушевидные "экономические"
лампочки, но там, где родился и подрастал Ленька, долго, почти до самой
империалистической войны, висели под потолками старинные керосиновые лампы.
Эти лампы были какие-то неуклюжие и тяжелые, они поднимались и опускались на
блоках при помощи больших чугунных шаров, наполненных дробью. Однажды все
лампы в квартире вдруг перестали опускаться и подниматься... В чугунных
шарах оказались дырочки, через которые вся дробь перекочевала в карманы
Ленькиных штанов. А без дроби шары болтались, как детские воздушные шарики.
И тогда отец в первый и в последний раз выпорол Леньку. Он стегал его
замшевыми подтяжками и с каждым взмахом руки все больше и больше свирепел.
- Будешь? - кричал он. - Будешь еще? Говори: будешь?
Слезы ручьями текли по Ленькиному лицу, - казалось, что они текут и из
глаз, и из носа, и изо рта. Ленька вертелся вьюном, зажатый отцовскими
коленями, он задыхался, он кричал:
- Папочка! Ой, папочка! Ой, миленький!
- Будешь?
- Буду! - отвечал Ленька.
- Будешь?
- Буду! - отвечал Ленька. - Ой, папочка! Миленький!.. Буду! Буду!..
В соседней комнате нянька отпаивала водой Ленькину маму, охала,
крестилась и говорила, что "в Лешеньке бес сидит, не иначе". Но ведь эта же
самая нянька уверяла, что и в отце сидит "бес". И значит, столкнулись два
беса - в этот раз, когда отец порол Леньку. И все-таки Ленькин бес
переборол. Убедившись в упорстве и упрямстве сына, отец никогда больше не
трогал его ремнем. Он часто порол младшего сына, Васю, даже постегивал
иногда "обезьянку" Лялю, - всем доставалось, рука у отца была тяжелая и нрав
- тоже нелегкий. Но Леньку он больше не трогал.
...Он делал иначе. За ужином, зимним вечером, детям дают холодный
молочный суп. Это противный суп, он не лезет в глотку. (Даже сейчас не может
Ленька вспомнить о нем без отвращения.)
У Васи и Ляли аппетит лучше. Они кое-как одолели свои тарелки, а у
Леньки тарелка - почти до краев.
Отец отрывается от газеты.
- А ты почему копаешься?
- Не могу. Не хочется...
- Вася!
Толстощекий Вася вскакивает, как маленький заводной солдат.
- А ну, пропиши ему две столовых ложки - на память.
Вася облизывает свою большую мельхиоровую ложку, размахивается и
ударяет брата два раза по лбу. Наверно, ему не очень жаль Леньку. Он знает,
что Ленька любимец не только матери, но и отца. Он - первенец. И потом -
ведь его никогда не порют. А что такое ложкой по лбу - по сравнению с
замшевыми подтяжками...
Между братьями не было дружбы. Скорее, была вражда.
Случалось, воскресным утром отец вызывает их к себе в кабинет.
- А ну, подеритесь.
- По-французски или с подножкой?
- Нет. По-цыгански.
Мальчики начинают бороться - сначала в обхватку, шутя, потом,
очутившись на полу, забившись куда-нибудь под стол или под чехол кресла, они
начинают звереть. Уже пускаются в ход кулаки. Уже появляются царапины. Уже
кто-нибудь плачет.
Вася был на два года моложе, но много сильнее Леньки. Он редко
оказывался побежденным в этих воскресных единоборствах. Леньку спасала
ярость. Если он разозлится, если на руке покажется кровь, если боль ослепит
его, - тогда держись. Тогда у него глаза делаются волчьими, Вася пугается,
отступает, бежит, плачет...
Отец развивал в сыновьях храбрость. Еще совсем маленькими он сажал их
на большой платяной шкаф, стоявший в прихожей. Мальчики плакали, орали, мать
плакала тоже. Отец сидел в кабинете и поглядывал на часы. Эти "уроки
храбрости" длились пятнадцать минут.
Все это ничего. Было хуже, когда отец начинал пить. А пил он много, -
чем дальше, тем больше. Запои длились месяцами, отец забрасывал дела,
исчезал, появлялся, приводил незнакомых людей...
Ночами Ленька просыпался - от грохота, от пьяных песен, от воплей
матери, от звона разбиваемой посуды.
Пьяный отец вытворял самые дикие вещи. "Ивану Адриановичу пьяненькому -
море по колено", - говорила про него нянька. Ленька не все видел, не все
знал и не все понимал, но часто по утрам он с ужасом смотрел на отца,
который сидел, уткнувшись в газету, и как-то особенно, жадно и торопливо, не
поднимая глаз, прихлебывал чай из стакана в серебряном подстаканнике. Ленька
и сам не знал почему, но в эти минуты ему было до слез жаль отца. Он
понимал, что отец страдает, это передавалось ему каким-то сыновним чутьем.
Ему хотелось вскочить, погладить отцовский ежик, прижаться к нему,
приласкаться. Но сделать это было нельзя, невозможно, Ленька пил кофе, жевал
французскую булку или сепик{26} и молчал, как и все за столом.
...Однажды зимой на масленице приехал в гости дядя Сережа. Это был
неродной брат отца. Нянька его называла еще единоутробным братом
(единоутробный - это значит от одной матери). Выражение это Леньке ужасно
нравилось, хотя он и не совсем понимал, что оно означает. Ему казалось, что
это должно означать - человек с одним животом, с одной утробой. Но почему
эти слова относятся только к дяде Сереже, а не ко всем остальным людям, он
понять не мог. Тем более что у дяди Сережи живот был не такой уж маленький.
Это был толстый, веселый и добродушный человек, инженер-путеец, большой
любимец детей.
Из Москвы он привез детям подарки: крестнице своей Ляле он подарил
говорящую куклу, Васе - пожарную каску, а Леньке, как самому старшему, книгу
- "Магический альманах".
Днем он ходил с племянниками гулять, катал их на вейке, угощал
пирожками в кондитерской Филиппова на Вознесенском{26}. После обеда, когда в
детской уже зажгли керосиновую лампу, он показывал детям фокусы, которые у
него почему-то никак не получались, хоть он и делал их на научной основе -
по книге "Магический альманах".
За ужином были блины, и отец угощал брата шустовской рябиновкой.
Вероятно, и после ужина что-нибудь пили. Детей уже давно уложили спать, и,
когда они засыпали, из гостиной доносились звуки рояля и пение матери. Мать
пела "Когда я на почте служил ямщиком". Это была любимая песня отца, и то,
что ее сейчас пела мать, означало, что отец пьян. Трезвый, он никогда не
просил и не слушал песен.
И опять, как это часто бывало, Ленька проснулся среди ночи - от
грохота, от громкого смеха, от пьяных выкриков и маминых слез. Потом вдруг
захлопали двери. Что-то со звоном упало и рассыпалось. В соседней комнате
нянька вполголоса уговаривала кого-то куда-то сходить. Потом вдруг опять
начались крики. Хлопнула парадная дверь. Кто-то бежал по лестнице. Кто-то
противно, по-поросячьи визжал во дворе. В конюшне заржала лошадь. Ленька
долго не мог заснуть...
А утром ни мать, ни отец не вышли в столовую к чаю. На кухне нянька
шушукалась с кухаркой. Ленька пытался узнать, в чем дело. Ему говорили: "Иди
поиграй, Лешенька".
В гостиной веселая горничная Стеша мокрой половой тряпкой вытирала
паркет. Ленька увидел на тряпке кровь.
- Это почему кровь? - спросил он у Стеши.
- А вы подите об этом с папашей поговорите, - посоветовала ему Стеша.
Ленька пойти к отцу не осмелился. Он несколько раз порывался это
сделать, подходил к дверям кабинета, но не хватало храбрости.
И вдруг неожиданно отец сам вызвал его к себе в кабинет.
Он лежал на кушетке - в халате и в ночных туфлях - и курил сигару.
Графин - с водой или с водкой - стоял у его изголовья на стуле.
Ленька поздоровался и остановился в дверях.
- Ну что? - сказал отец. - Выспался?
- Да, благодагю вас, - ответил Ленька.
Отец помолчал, подымил сигарой и сказал:
- Ну, иди сюда, поцелуемся.
Он вынул изо рта сигару, подставил небритую щеку, и Ленька поцеловал
его. При этом он заметил, что от отца пахнет не только табаком и не только
вежеталем, которым он смачивал каждое утро волосы. Пахло еще чем-то, и
Ленька догадался, что в графине на стуле налита не вода.
- Вы меня звали, папаша? - сказал он, когда отец снова замолчал.
- Да, звал, - ответил отец. - Поди открой ящик.
- Какой ящик?..
- Вот этот - налево, в письменном столе.
Ленька с трудом выдвинул тяжелый дубовый ящик. В ящике царил ералаш.
Там валялись какие-то папки, счета, сберегательные книжки. Под книжками
лежал револьвер в кожаной кобуре, зеленые коробочки с патронами, столбики
медных и серебряных монет, завернутые в газетную бумагу, портсигар,
деревянная сигарная коробка, пробочник, замшевые подтяжки...
- Да, я открыл, - сказал Ленька.
- Поищи там коробку из-под сигар.
- Да, - сказал Ленька. - Нашел. Тут лежат конверты и марки.
- А ну, посмотри, нет ли там чистой открытки. Есть, кажется.
Ленька нашел открытку. Это была модная английская открытка,
изображавшая какого-то пупса с вытаращенными глазами и на тоненьких ножках,
обутых в огромные башмаки.
- Садись, пиши, - приказал отец.
- Что писать?
- А вот я тебе сейчас продиктую...
Ленька уселся за письменный стол и открыл чернильницу. На почерневшей
серебряной крышке чернильницы сидел такой же черный серебряный мальчик с
маленькими крылышками на спине. Чернила в чернильнице пересохли и загустели,
- отец не часто писал.
- А ну, пиши, брат, - сказал он. - "Дорогой дядя Сережа!" Ты знаешь,
где писать? Налево. А направо мы адрес напишем.
"Дорогой дядя Сережа, - писал под диктовку отца Ленька, - папаша наш
изволил проспаться, опохмелиться и посылает Вам свои сердечные извинения. С
утра у него болит голова и жить не хочется. А в общем - он плюет в камин. До
свидания. Цалуем Вас и ждем в гости. Поклон бабушке. Любящий Вас племянник
Алексей".
Выписывая адрес, Ленька поставил маленькую, но не очень красивую кляксу
на словах "его благородию". Он испуганно оглянулся; отец не смотрел на него.
Запрокинув голову, он глядел в потолок - с таким кислым и унылым выражением,
что можно было подумать, будто сигарный окурок, который он в это время
лениво сосал, смазан горчицей.
Ленька приложил клякспапир, слизнул языком кляксу и поднялся.
- Ну что - написал? - встрепенулся отец.
- Да, написал.
- Пойдешь с нянькой гулять - опусти в ящик. Никому не показывай только.
Иди.
Ленька направился к двери. Уже открыв дверь, он вдруг набрался
храбрости, кашлянул и сказал:
- А что такое случилось? Почему это вы извиняетесь перед дядей Сережей?
Отец с удивлением и даже с любопытством на него посмотрел. Он привстал,
крякнул, бросил в пепельницу окурок, налил из графина в стакан и залпом
выпил. Вытер усы, прищурился и сказал:
- Что случилось? А я, брат, вчера дурака свалял. Я твоего дядюшку чуть
к Адаму не отправил.
Сказал он это так страшно и так нехорошо засмеялся при этом, что Ленька
невольно попятился. Он не понял, что значит "к Адаму отправил", но понял,
что вчера ночью отец пролил кровь единоутробного брата...
Несколько раз в год, перед праздниками и перед отъездом на дачу, мать
разбиралась в сундуках. Перетряхивались шубы, отбирались ненужные вещи для
продажи татарину или для раздачи бедным, а некоторые вещи, те, которые не
годились и бедным, просто выбрасывались или сжигались. Ленька любил в это
время вертеться около матери. Правда, большинство сундуков было набито
совершенно дурацкими, скучными и обыденными вещами. Тут лежали какие-то
выцветшие платья, полуистлевшие искусственные цветы, бахрома, блестки,
аптечные пузырьки, дамские туфли с полуотвалившимися каблуками, разбитые
цветочные вазы, тарелки, блюда... Но почти всегда среди этих глупых и
ненужных вещей находилась какая-нибудь занятная или даже полезная штучка. То
перочинный нож с обкусанным черенком, то ломаная машинка для пробивания
дырочек на деловых бумагах, то какой-нибудь старомодный кожаный кошелек с
замысловатым секретным замочком, то еще что-нибудь...
Но самое главное удовольствие начиналось, когда приходила очередь
"казачьему сундуку". Так назывался на Ленькином языке сундук, в котором уже
много лет подряд хранилась под спудом, засыпанная нафталином, военная
амуниция отца. Это был целый цейхгауз{29} - этот большой продолговатый
сундук, обитый латунью, а по латуни еще железными скобами и тяжелыми
коваными гвоздями. Чего только не было здесь! И ярко-зеленые, ломберного
сукна, мундиры, и такие же ярко-зеленые бекеши, и белоснежные пышные папахи,
и казачье седло, и шпоры, и стремена, и кривые казацкие шашки, и войлочные
попоны, и сибирские башлыки, и круглые барашковые шапочки с полосатыми
кокардами, и, наконец, маленькие лакированные подсумки, потертые,
потрескавшиеся, пропахшие порохом и лошадиным потом.
В этих старых, давно уже вышедших из употребления и уже тронутых молью
вещах таилась для Леньки какая-то необыкновенная прелесть, что-то такое, что
заставляло его при одном виде казачьего сундука раздувать ноздри и
прислушиваться к тиканию сердца. Казалось, дай ему волю, и он способен всю
жизнь просидеть на корточках возле этого сундука, как какой-нибудь дикарь
возле своего деревянного идола. Он готов был часами играть с потускневшими
шпорами или с кожаным подсумком, набивая его, вместо патронов, огрызками
карандашей, или часами стоять перед зеркалом в круглой барашковой шапочке
или в пушистой папахе, при этом еще нацепив на себя кривую казацкую саблю и
тяжелый тесак в широких сыромятных ножнах. Эти старые вещи рассказывали ему
о тех временах, которых он уже не застал, и о событиях, которые случились,
когда его еще и на свете не было, но о которых он столько слышал и от
матери, и от бабушки, и от няньки и о которых только один отец никогда
ничего не говорил. Об этих же событиях туманно рассказывала и та фотография,
на которую Ленька однажды случайно наткнулся в журнале "Природа и люди".
Молодой, улыбающийся, незнакомый отец смотрел на него со страниц
журнала. На плечах у него были погоны, на голове - барашковая "сибирка".
Ремни портупеи перетягивали его стройную юношескую грудь.
Ленька успел прочитать только подпись под фотографией: "Героический
подвиг молодого казачьего офицера". В это время в комнату вошел отец. Он был
без погон и без портупеи - в халате и в стоптанных домашних туфлях. Увидев у
Леньки в руках журнал, он кинулся к нему с таким яростным видом, что у
мальчика от страха похолодели ноги.
- Каналья! - закричал отец. - Тебе кто позволил копаться в моих
вещах?!.
Он вырвал журнал и так сильно ударил этим журналом Леньку по затылку,
что Ленька присел на корточки.
- Я только хотел посмотреть картинки, - заикаясь, пробормотал он.
- Дурак! - засмеялся отец. - Иди в детскую и никогда не смей заходить в
кабинет в мое отсутствие. Эти картинки не для тебя.
- Почему? - спросил Ленька.
- Потому, что это - разврат, - сказал отец.
Ленька не понял, но переспрашивать не решился.
Выходя из кабинета, он слышал, как за его спиной хлопнула дверца
книжного шкафа и как несколько раз повернулся в скважине ключ.
...Ленькин отец, Иван Адрианович, родился в старообрядческой{30}
петербургской торговой семье. И дед и отец его торговали дровами. Отчим, то
есть второй отец, торговал кирпичом и панельными плитками.
Среди родственников Ивана Адриановича не было ни дворян, ни чиновников,
ни военных: все они были старообрядцы, то есть держались той веры, за
которую их дедов и прадедов, еще при царе Алексее Михайловиче, жгли на
кострах. Триста лет подряд изничтожало и преследовало их царское
правительство, а православная правительственная церковь проклинала, называла
еретиками и раскольниками{30}.
Поэтому старообрядцы, даже самые богатые, жили особенной, замкнутой
кастой, отгородившись высокой стеной от остального русского общества. Даже в
домашнем быту своем они до последнего времени держались обычаев и обрядов
старины. В церковь свою ходили не иначе, как в долгополых старинных
кафтанах, а женщины - в сарафанах и в беленьких платочках в роспуск.
Женились и замуж выходили только в своей, старообрядческой среде. Учили
детей в своих, старообрядческих школах. Ничего нового, иноземного и
"прелестного" не признавали. В театры не ездили. Табак не курили. Чай, кофе
не пили. Даже картофель не ели...
Правда, к концу XIX века, когда подрастал Иван Адрианович, все это было
уже не так строго. Многие зажиточные старообрядцы начали отдавать детей в
казенные гимназии. Кое-кто из московских и петербургских раскольников уже
ездил потихоньку в театр, а там за бутылкой вина, глядишь, и сигару
выкуривал...
Но все-таки это была очень скучная, мрачная и суровая жизнь, интересы
которой ограничивались церковью и наживой.
Иван Адрианович учился в реальном училище. Монотонная домашняя жизнь и
судьба, которая ожидала его впереди, не удовлетворяли его. Торговать ему не
хотелось. Он понимал, что жизнь, которою жили его отцы и деды, не настоящая
жизнь. Ему казалось, что можно жить лучше.
Недоучившись, он ушел из реального и поступил в Елисаветградское
военное училище. Сделал он это против воли родителей, - ему казалось, что он
убегает из затхлого, полутемного склепа к широким, светлым просторам.
Карьера военного мерещилась ему как что-то очень красивое, яркое,
благородное, способное прославить и одухотворить.
Учился он хорошо. Училище окончил одним из первых. И так же хорошо,
почти блестяще начал службу во Владимирском драгунском полку.
Но скоро и тут наступило разочарование. Офицерская среда оказалась не
намного лучше купеческой. Не дослужив и до первого офицерского чина, Иван
Адрианович уже подумывал об уходе в отставку.
... ... ... Продолжение "Ленька Пантелеев" Вы можете прочитать здесь Читать целиком |