|
|
|
|
|
Рассказы - - Возвращение БуддыПроза и поэзия >> Русская довоенная литература >> Иванов, Всеволод >> Рассказы Читать целиком Всеволод Иванов. Возвращение Будды
Повесть
Глава I.
История мытья посуды и рассказ Дава-Дорчжи с трехсотом
пробуждении Сиддарта Гаугамы, прозванного Буддой.
...Один Будда явился в бесчисленных видах и в каждом из
бесчисленных видов является один Будда.
(Камень, поставленный близ Пекина 1325 года 16 числа 3-й
Луны.)
Котелок нужно придвигать ближе к трубе, дрова нужно дальше
от стенок: пламя тогда устремляется вверх, покрышка печи
накаляется быстрей, -- картошка варится через шестнадцать с
половиной минут. Есть ее -- сразу, по возможности с кожурой, и
в горячей воде вымыть сначала руки, а потом -- посуду.
Сегодня профессору не дают вымыть посуду. Он было спустил
пальцы и даже средину ладони в котелок, потер ногти, -- звонок.
-- Подождите! -- кричит профессор.
Он опускает ладони глубже, берет щепоточку песку и с силою
трет донышко тарелки. Опять звонок.
Профессор Сафонов подымает тощие брови:
-- Я же не медик?.. Должен же я вымыть посуду, дабы вновь не
топить буржуйку. Обождите, гражданин!
В животе профессора приятный жар от картошки; руки -- в
мягкой, теплой воде. Он кладет немного песку на ладонь и трет
бок и внутренности синей миски. В дверь стучат чем-то твердым.
Повторение сильное, не голодное. Профессор обеспокоен.
Он надевает меховую шапку, берет с дивана пальто. Перед
дверным крюком он говорит в темноту, в пол:
-- У меня только третьего дня... да и вчера!.. простите,
забыл, -- были с обыском. У вас есть ордер?
За дверью отвечают неторопливо, но громко:
-- Мне нужно профессора Виталия Виталиевича Сафонова по
личному делу.
-- Сейчас!
Профессор надевает пальто, придерживая воротник у горла,
снимает крюк.
-- Медик этажем выше, я...
-- Мне необходимо видеть вас!
Человек в солдатской шинели и фуражке (в 1918 году вся
Россия носила солдатское одеяние, -- Россия воевала) проходит
быстро через прихожую в кабинет профессора.
Профессор, догоняя его, торопливо говорит:
-- Я могу слышать и понимать мгновенно, я привык. Если вы
предлагаете картофель или муку, говорите? Можно снять шинель,
печь держит тепло сорок минут. В такие минуты я ни с кем не
разговариваю. Я снимаю пальто, читаю или пишу. Садитесь.
Профессор берет миску. Солдат тоже подходит к миске.
-- Я слушаю вас, гражданин.
Внезапно человек в шинели слегка отодвигает профессора и
опускает руку в котелок.
-- Но там нет больше картофеля, я его с'ел. Теперь моется
посуда, гражданин солдат.
-- Разрешите, я более опытен.
Человек раскидывает полы шинели, очевидно, для большего
проникновения тепла в тело. Быстро берет миску.
-- Зовут меня, гражданин профессор, Дава-Дорчжи, я из аймака
Тушуту-Хана...
-- Монгол?
-- Буду говорить возможно кратче... не перебивайте меня.
-- Я повторяю, гражданин солдат, на сорок минут необходимо
снять верхнюю одежду.
-- Благодарю вас, кстати я не раздевался две недели.
Гражданин профессор и гражданин солдат снимают платье.
Гражданин солдат моет посуду профессора. Профессор Сафонов
сидит в кресле против него. У солдата грязные щеки, необычайно
реденькая бороденка и очень черные, словно лакированные, глаза.
Профессор замечает еще -- у солдата гортанный резкий говор.
Миски гремят. Профессор тщательно закрывает вьюшку печи.
-- В Ху-ху-хото, неизвестно откуда, прибыл отшельник
Цаган-лама Раши-чжамчо. Сотворив умеренное количество чудес в
городе, он ушел в горы. В горах, гражданин профессор...
-- Виталий Витальевич, с вашего разрешения...
-- ...В горах уважаемый Виталий Витальевич, он поселился для
подвижнической жизни близ скалы Дунгу-хода и здесь проводил
время, постоянно читая номы, помогая людям изучать правила
буддизма и ревнуя о совершенствовании своего духа. Вскоре он
распустил руки, сложенные в молитвенном положении, и в год
Красноватого Зайца...
-- В 1620, приблизительно?..
-- В 1627, Виталий Витальевич... в этом году он построил
кумирню высотой в 5 цзяней в долине аймака Тушуту-Хана, у горы
Баубай-бада-раху, при истоках речки Усуту-Голо. А сам, ради
испрошения блага для лам, хувариков и всех одушевленных
существ, замуровал себя в скалу Дунгу, и в этом положении
прожил семь лет, претерпевая свой трудный подвиг, помогая людям
усваивать закон и учение Будды. Он скончался в двадцатый год
правления Шуно-чжи, проведя в созерцании около тридцати лет.
Главнейшие ученики его -- Цагай-дайчи, Чахар-дайчи и
Эрдени-дайчи, размуровав с достойным благоговением келью его,
обрели не кости Цаган-лама Раши-чжамчо, а бронзовую золоченую
статую -- бурхан Сиддарта Гаутамы, прозванного Буддой... Так
свершилось трехсотое пробуждение на земле высочайшего ламы
Сак'я, вечного спасителя существ и подателя всяческой
добродетели...
-- Великолепно! -- восклицает профессор. -- Совсем не читал
этой легенды. Великолепно! Позвольте записать. Было,
сказываете, гражданин солдат... в год Красноватого Зайца...
Дава-Дорчжи переносит миски в шкафик.
Профессор подтаскивает было маленький столик к железной
печке. Как вар вязнут на перо чернила. Профессор не пишет, он,
трогая рукой полки с книгами, вдруг говорит монголу:
-- "Лавис и Рамбо. История девятнадцатого века в восьми
томах... Издательства Граната"... Есть еще "Двор императрицы
Екатерины второй, ее сотрудники и приближенные", -- издание
почти новое!.. Я мог бы отдать его за полпуда. Заметьте,
другой, имеющий более обширные знакомства, чем я, едва ль
продал бы вам за такую цену, тем более всегда в эпохи революций
обостряется интерес к истории...
-- Владетели аймака Тушуту-Хана издавна, -- рассказывает
солдат протяжно, не глядя на профессора: -- издавна с должным
уважением берегли бурхан Будды. Канты по краям его одежды
оторочены проволокой из золота, ею же отделаны ногти...
Профессор отложил карандаш, отодвинул перо. Он смотрит на
полку с книгами:
-- Что же я смогу вам предложить, если книги вам не
подходят? Смотрите сами. А на деньги какая цена картофеля?..
Солдат отрицательно мотает плохо остриженной головой.
Профессор тогда спрашивает о муке. Ни муки, ни хлеба у солдата
нет. Челюсть профессора слабо вздрагивает. Оба надевают верхнее
платье, потому что сорок минут на исходе. Профессор Сафонов
смотрит в пол и ждет, когда солдат протянет, прощаясь, руку.
Рука у солдата Дава-Дорчжи шершавая, крепкая, узколадонная. В
сенях он хвастливо сообщает:
-- В аймаке Тушуту-Хана, Виталий Витальевич, я имею три
тысячи голов скота... Тогда же, в год появления бурхана Будды,
явилось в песках...
Профессор смотрит на рваный воротник его шинели, на заплату
под мышками и со злостью думает о трех тысячах голов скота. Он
вспоминает теплые бараньи тулупы, давно когда-то виденные им в
Сибири, и, подымая крюк, неразборчиво бормочет:
-- Да... да... гражданин, я непременно запишу ваше любезное
предложение, да... сказание. Хотя я не монголовед, занимаюсь
как дилетант, несомненно. Сегодня уже нельзя записать, холодно.
Я запишу завтра или сегодня вечером, если буду топить.
В пролете мелькает пола шинели. Внизу скрипит по камню
лестницы бревно: кто-то тащит себе в квартиру топливо.
Профессору почему-то становится жалко монгола, он кричит:
-- До свиданья!
Закутав поверх пальто ноги одеялом, профессор думает о
топливе, о картофеле, о деньгах. Опять вспоминает три тысячи
голов скота, и ему приходит то, что нужно было сказать монголу.
Он хочет выдернуть из-под одеяла палец, погрозить, но монгола
нет. Тогда он шевелит подбородком и поучает:
-- В революции необходимо в целях самосохранения сидеть
дома. Но, а если мобилизация, -- тогда необходимо немедленно
отправляться домой, а не ходить по занятым людям, отнимая у них
тепло и время, и в течение сорока минут рассказывать легенды о
статуях Будд. Мало ли в мире статуй? И если имеется три тысячи
голов скота, тогда должно иметь хотя плохую баранью шубу.
Профессор вспоминает слова монгола:
-- "Ногти у него отделаны золотом".
Профессор говорит:
-- Лучше бы принес картофеля!..
...Вместо того, чтобы записать в эти ежедневные сорок минут
те мысли, что накопляются за сутки и холодными нитками
пронизывают мозг, на другой день, опять, как и ночью, пришел
профессору на память монгол Дава-Дорчжи.
-- Оттого это, -- решил профессор, -- что ко мне с такими
странными рассказами никто не являлся. Вот если бы пришли
купить или выменять мой мозг, нервы или вчерашний день -- забыл
бы тотчас по уходе покупателя.
Он острит так, пока растопляет печку и кладет в котелок
картофель. Порция картофеля на сегодня уменьшена. Через день
профессор с'едает половинную порцию и спать тогда ложится при
электричестве.
Стук:
-- Уоок!.. уоак!.. ак!
Профессор без шубы, без шапки, зло тряся руками, бежит к
дверям и, срывая крюк, кричит:
-- Нет у меня времени записывать ваши дурацкие сказания. Я
вам не медик и не монголовед. Что вы каждый день мешаете?
У порога в кожаной куртке и коричневой фуражке (изломанный
на трое козырек) узкобородый человек. Он спрашивает тихо:
-- Здесь живет профессор Сафонов?
-- Я профессор Сафонов!
-- Виталий Витальевич?
-- Я Виталий Витальевич!
Тогда человек, плюнув для чего-то на пальцы, лезет в боковой
карман куртки и, глядя на уголок пакета, говорит тихо:
-- Профессору Сафонову от товарища наркома по просвещению в
личные руки.
Сафонов забывает закрыть крюк. Человек в кожаной куртке
осторожно, точно пакет, прикрывая холодное железо курткой,
опускает крюк. Потирая над печкой пальцы, спрашивает:
-- Заметили, пятнадцать градусов по Реомюру?
-- Раздевайтесь.
-- Спасибо, товарищ профессор, но нас машина ждет.
Тогда профессор быстро разрывает пакет и читает:
"Всероссийский союз городов, в дополнение к отношению
своему, напоминает вторично"...
-- Черти! -- раздраженно кричит человек в куртке. -- Вот
черти! Опять на отношениях Союза городов напечатали. Сколько
раз я приказывал важные бумаги не сметь печатать...
Переверните, товарищ профессор, это машинистки саботируют...
На обороте профессор читает напечатанное на машинке:
"Народный комиссар просвещения Северных Коммун 16 ноября
1918 года. Проф. Вит. Вит. Сафонову. Народный комиссар
просвещения просит гр-на Сафонова немедленно пожаловать на
совещание экспертов в особняке бывшего графа Строганова.
Народный комиссар (подпись).
Секретарь (подпись)".
-- Нет подписи, -- сказал профессор, -- какие эксперты?
Человек в кожаной куртке берет бумажку:
-- Секретарь -- это я, -- говорит он, -- забыли на подпись
дать, ну, я сейчас...
-- Нет, зачем же...
-- Нет, как же, порядок...
Куртка достает химический карандаш. Профессор замечает:
таким же карандашем выведена у него на фуражке звезда. Куртка
подписывает. Профессор свертывает бумажку и кладет ее в
письменный стол.
x x x
Про печку он вспомнил, когда переезжали Троицкий мост.
Глава II.
Вязаные изделия, некоторые речи об археологических
изысканиях и о российской Красной армии.
...Важные пути тем дальше, чем укромное шествие становится
медлительным.
(Сыкун-ту.)
Рогожи на коврах дворца графов Строгановых. Солдат при входе
курит трубку. Сапоги у солдата, дабы не замерзли ноги, укутаны
в рогожи. Он спрашивает пропуск, не подымаясь с табурета, чтоб
не студить ног.
Профессор Сафонов, догоняя на лестнице секретаря,
любопытствует:
-- А если нарком приедет -- встанет он?..
-- Едва ли. Да это и не важно. Сюда, товарищ профессор!
Дабы не пачкать ковров, -- среди золоченой мебели рогожи.
Бытие восемнадцатого года: (- причины?) -- спасаясь от смерти
-- ешь собак и кошек, дабы была картошка -- меняй. Так думает
профессор. Об из'яснении причин думает он.
Куртка передвигает фуражку на затылок. Лоб -- в грязных
морщинах.
-- Товарищ Луначарский здесь?
Другой, отвечающий, в черной шинели с толстым и круглым, как
бревно, портфелем. На нем необычайной ширины серые валенки и
длинный, до пят, вязаный пестрый шарф.
-- Он не приедет.
-- Да что вы мне, товарищ Анисимов, голову морочите? Он
сказал -- буду через полчаса. Я на Выборгскую сторону за
профессором гонял.
Точно захлебываясь пальцами, солдат с портфелем жмет
профессору руку. Отскакивает и, перекидывая под мышки портфель,
говорит торопливо:
-- И вечно вы, товарищ Дивель, не координируете действий!
Сейчас звонят мне сюда: это, мол, дело не Наркомпроса, а
Комиссариата по делам национальностей. На кой мне тогда
Луначарский! Должон нарком по национальностям говорить. Этак,
товарищи, не годится, этак гонять вождей революции!
-- Раньше, чем говорить такие слова, товарищ Анисимов...
-- Нет, это вы говорите, товарищ Дивель!..
-- Я тогда совершенно не отвечаю за собрание. Я... Извините,
гражданин профессор, вы можете итти домой.
Товарищ Анисимов возмущенно подымает над головой портфель. У
товарища Анисимова огромный рот. Он выкрикивает толстые, как
портфель, слова:
-- То-есть как так, товарищ Дивель, можете итти домой? Вы
что тут ведомственные трения подымаете! Оставайтесь,
профессор...
Куртка делает резкий кожаный жест:
-- Разрешите повторить: предложение вам, профессор, было от
Наркомпроса, теперь предложение отпадает. Пусть они сами ищут
эксперта. Я не мальчик, чтобы для Комиссариата национальностей
профессоров отыскивать. У меня самого срочная работа.
Профессора тянут за рукава: портфель -- в залу, куртка -- к
выходу. Коротенькому мешает портфель: он скоро устает. Куртка
быстро ведет профессора. Анисимов трясет телефон:
-- Алле! Комендатура? Говорит комендант дворца Анисимов.
Слушаете?.. Что? Да! Да! Я, я! Задержать при выходе профессора
Сафонова, а другого, Дивеля, выпустить. Что? Арестовать? Да,
да!
Профессор запинается о рогожи и смущенно в плечо кожаной
куртке:
-- Нет, уж лучше я останусь, гражданин...
Куртка подымает тонкий палец и, быстро махнув им, кричит:
-- Я доложу обо всем товарищу Луначарскому.
-- Хоть Ленину докладывай. Интриганы, примазались! Уходи,
уходи, пока не задержал...
И, подхватив портфель, потный, путаясь в валенках огромным
шарфом, товарищ Анисимов бежит дальше в залу.
-- Вы обождите здесь, гражданин профессор, я сейчас... В
национальность позвоню, чтобы поторопили.
-- Алле, аллье? Опять дрыхнете? Аллье!
Профессор ждет в кресле. Он осматривает смущенно мебель,
шкафы: везде свеженькие номерки, и портьеры перемечены мелом.
Анисимов в телефон ругает шоффера. Стучит с холодным треском в
соседней комнате машинка.
-- Записали, Виталий Витальевич?..
Профессор оборачивается. Позади кресла в грязной солдатской
шинели и лохматой бараньей шапке -- Дава-Дорчжи.
-- Я вам забыл еще добавить историю Храма, Распространяющего
Спокойствие. Хотя она относится к более поздним временам, но к
событиям вокруг бурхана Будды имеет непосредственное отношение.
Аймак Тушуту-Хана в эпоху династии...
Профессор ожесточенно срывает шапку, хочет ударить ею о
колено, но опять глубоко надвигает ее. Говорит с негодованием:
-- Вы, может быть, гражданин, цивилизованный человек и вне
опьянения революционным экстазом...
Дава-Дорчжи кивает.
-- ...В таком случае разрешите просить вас помочь мне
выбраться отсюда. Я имею весьма немного времени и не располагаю
им настолько, чтобы мог ездить осматривать все дворцы,
захваченные революционерами.
Профессор мужественно лжет:
-- Легенду я вашу записал и премного...
Здесь, запнувшись о рогожу и роняя портфель, захлебываясь,
пробегает вопя товарищ Анисимов:
-- Товарищи делегаты... Товарищ профессор... Пожалуйте,
товарищ Цвиладзе приехал.
Дава-Дорчжи, идя за профессором, говорит вполголоса:
-- Все это кончится быстро. Цвиладзе -- заместитель наркома
по национальностям, человек горячий, как и подобает грузину, но
мудрый для своих лет. Сюда, Виталий Витальевич, сюда...
Рогожи сбиты в кучу. Толпа черных широкоскулых людей в
солдатских шинелях и стеженках. Низко пахнет казармой -- кислым
хлебом и капустой, что ли? И еще тонкий запах не то овчин, не
то воды. "Степи", думает профессор и зорко вглядывается в
узкоглазые лица. И глаза их лежат не на профессоре и возможно
не на рослом наркоме Цвиладзе, а на том, кого с удивлением
видит профессор позади спины наркома.
На высоком мраморном пьедестале полуторасаженной высоты
золоченый, литой, в высокой короне. На ладонях и ступнях у него
лотосы, около висков -- веероподобные украшения...
Профессор вспоминает "Канты по краям его одежды оторочены
золотой проволокой, ею же отделаны ногти".
И Дава-Дорчжи, высоко подняв маленький круглый подбородок,
смотрит поверх головы наркома прямо в темные и узкие, как
степные травы, глаза статуи Сиддарта Гаутамы, прозванного
Буддой.
И возможно, гортанный голос наркома Цвиладзе напоминает им
-- этим широкоскулым -- вечерние голоса коней или, лучше,
утренние... Они молчат.
Нарком -- высокогруд, в сером пиджаке и серой барашковой
шапке. Из кармана у него торчат газеты.
-- Товарищи и граждане, трудящиеся Востока! Приветствую вас
от имени Совета Народных Комиссаров Северных Коммун. В вашем
лице, товарищи и граждане, мы видим представителей далекой
Монголии и даже, кажется, Китая... Позади меня (нарком машет
рукой и заглядывает в записку) -- статуя Будды, захватнически
вывезенная из монгольского ламаитского монастыря аймака
Тушуту-Хана царским генералом Кауфманом... Статуя эта является
религиозным фетишем -- поклонением для монахов и одураченных
ими темных масс. Однако, товарищи... мы, пролетарии, умеем
уважать не только принципы национальности, но и искреннее
религиозное чувство. В то время, как царский генерал Кауфман
проиграл статую Будды в карты генералу Строганову, мы,
коммунисты, уважая национальные требования и сознавая, что там,
где национальные перегородки, национальное об'единение и
обособление от других наций разбивают и уничтожают отжившие
рамки патриархально-родового и феодально-патриархального быта,
разбивают реакционные узлы семьи, рода, племени и соседской
общины... Создают необходимую историческую почву для классовой
борьбы, -- там коммунизм выдвигает национальное об'единение в
противовес патриархально-феодальной анархии и внешнему
чуже-национальному гнету, каковы теперь отношения к вам
китайских империалистов... Нельзя же так с бухты-барахты от
ханского феодализма перейти к организованному социализму. Мы
желаем, чтобы из тьмы и темноты, из духовной нищеты
складывались национальные типы -- киргиз, туркмен, монголы...
Однако, товарищи, помощь выявлению национального лица не значит
помощь церковникам, ламам и монахам, и поэтому, граждане и
товарищи, постановление Малого Совета Народных Комиссаров о
передаче в руки представителям монгольского народа здесь
находящейся в покоях...
Нарком поднял высоко кулак, злобно тыча им на японские
гобелены, тибетское оружие и на низенькие черного пахучего
дерева бурханчики крошечных Будд.
-- ...В покоях графов Строгановых статую Будды из аймака
Тушуту-Хана, еще не значит, что большевики покровительствуют
ламам. Нет, статуя Будды передается, как музейная редкость, как
национальное художественное сокровище. В наблюдение за точным
исполнением инструкций Наркомнаца у монгольской границы будут
допущены в Монголию представители Соввласти на местах, из
центра же командируется для сопровождения перевозки
политический руководитель тов. Анисимов и представитель
экспертов проф. Сафонов...
-- Позвольте, -- кричит возмущенно профессор: -- я не давал
согласия!..
Нарком мельком глядит на него, потирает лоб и, на ходу
пожимая руки людям в солдатских шинелях, уходит.
Подавая наркому выпавшие из кармана газеты, Дава-Дорчжи
сообщает тихо:
-- Господин профессор, повидимому, желает вам возразить...
И тогда, сжав в кулаке газеты, нарком Цвиладзе, с внезапным
кавказским акцентом быстро говорит в лицо профессора:
-- Гражданин профэссор, вэ... когда идет рэволюция, нэт
возможностэй вилять хвостом. Завтра в одиннадцать часов дня вы
пожалуэте ко мне в Наркомнац за инструкцией, за мандатами...
Да!..
Кинув газеты на рогожи, кричит монголам:
-- Да здравствует международная революция и раскрепощение
трудящихся!
-- Урра-а!!
Обратно профессор Сафонов возвращался пешком. С Дворцового
моста пятеро мальчишек катались на салазках. Женщина в
солдатской шапке пронесла конью голову. Думая совсем о другом,
по привычке спрашивает профессор: "продаете?" И тоже, должно
быть, по привычке, глядя себе в ладонь, отвечает женщина:
"нет". Тогда профессор ощущает голод и ему становится радостно,
что он в обед не с'ел картофель. В командировки выдают
продукты, при сопровождении Будды ему должны дать усиленный
паек. Поэтому дома он кладет полный котелок картофеля и больше,
чем всегда, дров. Книги и бумаги похожи на бурые кучи снега,
бывают они похожи так всегда, пока в комнате холодно. В тепло
они начинают мыслить, они оттаивают. Согревшись, профессор
думает, на кого ему оставить рукописи и книги. В Центральном
Педагогическом Институте профессор Сафонов читает историю
всемирной литературы, текущая его работа: "Как скандинавская
сага отразилась на русской былине". Он перевязывает бечевками
рукописи и на каждой жирным красным карандашем пишет: "Рукопись
профессора В. В. Сафонова, уехавшего в правительственную"...
но, подумав, переправляет: "уехавшего в научную командировку на
границы Монголии. Просят обращаться осторожно". Рукописей
много, он подкидывает дров, тепло. Снимает вязаную фуфайку,
фуфайка в рукаве лопается. Он откладывает энциклопедический
словарь на приобретение теплой вязаной одежды. На клочке бумаги
записывает: "фуфаек -- 2, полушуб. -- 1, носки -- 4" и к
словарю прибавляет еще книг. Все же почему-то дров ему жалко и
он топит печку черновиками и ненужными книгами. Таких ненужных
книг оказывается очень много. Пепел подымается по всей комнате;
серый приятно пахнущий пепел на щеках профессора. Смахивая его,
профессор думает о стадах в Монголии и о бараньем мясе. Таким
его видит пришедший политрук Анисимов.
-- Необходимо голову завязывать платком, иначе от бумажного
пепла выпадают волосы. Да и мыть трудно при мыльном кризисе...
Анисимов всегда точно бежит в гору: потен; треплется
размотанный шарф, и широки и веселы, как весенняя крыша,
валенки. Он, довольный, энергией и толстым портфелем,
заменявшим ему живот, помогает профессору сгребать в печь
бумаги. Чтобы сделать ему приятное, Сафонов спрашивает:
-- Жаловался?
-- Кто?
-- Дивель?
-- Но-о!.. поорал, и будет. Вечером в пешки приходил играть.
Мы в одной коммуне живем с ним... Сила, или, как я люблю
говорить: динамика... А Дивель?
Профессор первый раз видит человека из коммуны. Он
спрашивает его о детях. У Анисимова -- трое детей, и самый
маленький, пяти лет, очень любит автомобили: из бумажек
вырезает и красит чернилами. В партии Анисимов с 16 года, по
профессии -- токарь.
-- Будет в России коммуна? -- осторожно, точно укалываясь,
спрашивает профессор.
-- Коммуна? А где ж ей быть, как не у нас? Обязательно!
Согревшись, он предлагает профессору итти смотреть перевозку
Будды. Профессору Сафонову нужно укладываться. Анисимов
оглядывает полки и письменный стол.
-- Да-а, безусловно. Вы давно в профессорах?
-- Двенадцать лет.
-- В партии никакой не состояли?
-- Нет.
-- Так. Лет вот под пятьдесят, значит?
-- Сорок восемь.
-- Обыкновенное событие. Ну, я пойду. За мандатами вместе в
комиссариат поедем. Завтра. Они хоть и сегодня велели, а все же
лучше завтра, да и то, поди, не напишут...
Он, тряся портфелем, и точно на митинге махая руками,
несется по лестнице.
И точно: на другой день пришлось им ждать два часа, пока
приготовили мандаты, пол-суток бегать доставать наряды на
теплушку. Шагая с вокзала, увидали они на Невском -- черный
груженый дровами грузовик, далеко воняя бензином, волок
громадную телегу с толстыми чугунными колесами. На телеге
несколько солдат придерживали тесовый ящик, обтянутый сбоку
канатом. Ящик был свеж и ярок, и весело подпрыгивали на нем
наляпанные суриком буквы: "Верх". "Осторожно".
-- Наши! Вот динамика: по пути с Буддой дрова везут на
вокзал... -- сказал Анисимов: -- пойти помочь!..
Дава-Дорчжи быстро, почтительно сдернул лохматую баранью
шапку.
Но профессор Сафонов прошел мимо.
Салазки профессор имеет. С ними он ездит в Институт получать
паек один раз в месяц. Но чаще всего паек приносит в руке --
выдают очень мало. В квартиру профессор вселяет знакомого
студента Лазаря Нейц. Когда профессор приходит с вокзала, Нейц,
притянув к подбородку ноги, обняв руками колени, играет на
балалайке. У него длинный и тонкий, как струна, нос, и
постоянно в нем что-то звенит.
-- Малярия в носу! -- говорит Нейц.
Профессор складывает в салазки багаж, Нейц помогает.
-- Через полгода вернетесь, или совсем останетесь? Монголия
славится скотоводством, гражданин профессор...
Профессор везет салазки на Николаевский вокзал. Трамваи
стоят, линии рельс занесены снегом, и снег твердо застыл, как
лед. В лаптях и шинелях, перетянутых ремнями, с красным
знаменем идут и обгоняют профессора солдаты. Ему на мгновение
кажется -- они сейчас займут теплушку, его место. Он, скользя
сапогами, торопится.
-- Буржуй торговать поехал! -- кричат солдаты.
-- Осмотреть бы его!..
И совсем около них профессор слышит бряцание винтовок.
Профессор, переменяя в руках холодную бечевку, вспоминает о
варежках. Он забыл выменять, а там остались еще книги: "Вселят
вот таких, вроде идущих рядом"...
Дава-Дорчжи ждет его у под'езда. Отталкивая подбежавшую
старуху ("не продашь ли что, аль менять"), монгол ведет его
среди лежащих в-повалку тел.
-- Правей, правей, гражданин профессор! Если бы у меня было
время, я непременно приложил бы все усилия в помощи вам. Но
снег твердый, санки у вас подкованы железом... Легко, я
полагаю.
Профессор тяжело дышит: у него колотье в груди.
-- Анисимов пришел? Когда поезд отходит?
-- Не беспокойтесь, до отхода бесконечное количество
времени, товарищ Анисимов не опоздает.
-- Но у него мандаты и все документы...
-- Ничего, придет.
Стены теплушки обиты войлоком, вынутым из подстилок, а
солдаты спят на соломе. В углу круглая железная печка; на
полене подле нее в бутылочке -- керосин с коптящим длинным
фитилем. Коптилку поправляет женщина. Профессор не видит ее
лица: на дворе сумрак и снег. Пробегают внизу под полом,
постукивая по колесам молотком... За печью во всю длину вагона
-- тесовый ящик. Пахнет от него смолой, отблескивают от
коптилки новые гвозди. Тесный промежуток между стенами вагона и
ящиком заложен кирпичами. Тает снег с кирпичей, пахнет жидко
водой. Будда плывет в новой лодке. На лодке надпись суриком:
"Верх... осторожно".
Дава-Дорчжи маленьким топориком колет дрова.
-- У нас наряд на двенадцать человек, не считая вас,
профессор. Вы и товарищ Анисимов едете по другому литеру. Но
двенадцатый человек отказался ехать на родину и я взял
женщину...
-- Она монголка?
-- Да. Я взял женщину и поступил мудро.
-- Она жена чья-нибудь?
-- Не знаю, возможно. Но она женщина, и монгольская женщина
не умеет отказывать. Европейцы и русские об'ясняют их поступки:
китайцы развратили нас, так как по законам своей страны они не
могут ввозить в Монголию своих женщин. Вы не находите,
профессор, что я поступил мудро?
-- Мудрость относительна.
-- Поэтому я и выбрал в свои спутники вас, профессор.
-- Выбрали?..
Полено не колется. Дава-Дорчжи отворяет дверь и спрыгивает с
поленом. Звенят морозно буфера -- к поезду прицепили паровоз.
Тряся портфелем, вскакивает в вагон Анисимов.
-- Где же ваш багаж? -- спрашивает профессор.
Анисимов тычет в портфель и, отставив широкий и длинный, как
плаха, валенок, отвечает поучением:
-- Какие же в коммуну багажи? Отсталый индеферантизм.
Да-а...
Он стукает по ящику, тянет носом, потом спрыгивает и бежит к
вокзалу. Профессор его окликает:
-- Вы хоть нам мандат-то оставьте!
Анисимов хохочет, но все же выдергивает конверт с мандатами.
-- Держите, товарищ профессор! Там в третьем классе митинг
затеяли о Красной армии... Меньшевичек нашелся. Я... Ничего,
ничего, не отстану... Я скажу, чтоб поезд на пол-часика
задержали, ничего...
Профессор греет руки у печки.
-- Я хотел бы слышать об'яснение ваших странных слов или,
вернее, одного слова. Что значит -- "Вы меня выбрали",
Дава-Дорчжи?..
Монголы равняют солому, женщина уходит в угол. Солдаты
сходятся в кучу и что-то слушают. Профессор начинает различать
их лица, на них какой-то синий налет. Дава-Дорчжи машет им
пальцем, они в ряд садятся на корточки.
-- У нас впереди много времени, гражданин профессор, и для
об'яснений и для благочестивых или иных размышлений... Да будут
затканы драконами ваши мысли, Виталий Витальевич...
... ... ... Продолжение "Возвращение Будды" Вы можете прочитать здесь Читать целиком |
|
|
Анекдот
|
Условный рефлекс.
Космонавты с МКС, испугавшись космического мусора, перебрались в наш
отечественный модуль Союз. И это правильно! Ведь с того, кто едет на
иномарке, мусор сдирает намного больше, чем с того, кто на отечественой
тачке. |
|
показать все
|
|