Вход    
Логин 
Пароль 
Регистрация  
 
Блоги   
Демотиваторы 
Картинки, приколы 
Книги   
Проза и поэзия 
Старинные 
Приключения 
Фантастика 
История 
Детективы 
Культура 
Научные 
Анекдоты   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Персонажи
Новые русские
Студенты
Компьютерные
Вовочка, про школу
Семейные
Армия, милиция, ГАИ
Остальные
Истории   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Авто
Армия
Врачи и больные
Дети
Женщины
Животные
Национальности
Отношения
Притчи
Работа
Разное
Семья
Студенты
Стихи   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Иронические
Непристойные
Афоризмы   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рефераты   
Безопасность жизнедеятельности 
Биографии 
Биология и химия 
География 
Иностранный язык 
Информатика и программирование 
История 
История техники 
Краткое содержание произведений 
Культура и искусство 
Литература  
Математика 
Медицина и здоровье 
Менеджмент и маркетинг 
Москвоведение 
Музыка 
Наука и техника 
Новейшая история 
Промышленность 
Психология и педагогика 
Реклама 
Религия и мифология 
Сексология 
СМИ 
Физкультура и спорт 
Философия 
Экология 
Экономика 
Юриспруденция 
Языкознание 
Другое 
Новости   
Новости культуры 
 
Рассылка   
e-mail 
Рассылка 'Лучшие анекдоты и афоризмы от IPages'
Главная Поиск Форум

Рассказы - - В профиль и анфас

Проза и поэзия >> Русская современная проза >> См. также >> Шукшин, Василий >> Рассказы
Хороший Средний Плохой    Скачать в архиве Скачать 
Читать целиком
Василий Шукшин. В профиль и анфас

---------------------------------------------------------------

Spellchecked by Tatyana Andrushenko (1 Oct 1998)

---------------------------------------------------------------



     На скамейке, у ворот, сидел старик. Он такой же усталый, тусклый, как этот теплый день к вечеру. А было и у него раннее солнышко, и он шагал по земле и легко чувствовал ее под ногами. А теперь -- вечер, спокойный, с дымками по селу.

     На скамейку присел длиннорукий худой парень с морщинистым лицом. Такие только на вид слабые, на деле выносливые, как кони.

     Парень тяжело вздохнул и стал закуривать.

     -- Гуляешь? -- спросил старик.

     -- Это не гульба, дед, -- не сразу сказал Иван. -- Собачьи слезы, У тебя нет полтора рубля?

     -- Откуда?

     -- Башка лопается по швам,

     -- Как с работой-то?

     -- Никак. Бери, говорит, вилы да на скотный двор,

     -- Это кто, директор?

     -- Ну да. А у меня три специальности в кармане да почти девять классов образования. Ишачь сам, если такой сознательный.

     -- На сколь отобрали права-то?

     -- На год. А я выпил-то всего кружку пива! Да красненького стакан, А он придрался... С прошлого года караулил, гад, Я его тогда матом послал, он окрысился...

     -- Ты уж какой-то... шибко неуживчивый, парень. Надо маленько аккуратней. Чего вот теперь с ими сделаешь? Они -- начальство...

     -- Ну и что?

     -- Ну и сиди теперь. Три специальности, а будешь сидеть. Где и смолчать надо.

     Жгли ботву в огородах -- скоро пахать. И каждый год одно и то же, а все не надоест человеку и все вдыхал бы и вдыхал этот горьковатый, прелый запах дыма и талой земли.

     -- Где и смолчать надо, парень, -- повторил старик, глядя на огоньки в огородах. -- Наше дело такое.

     -- Да я особо-то не лаюсь, -- неохотно откликнулся Иван. -- Если уж прицепится какой... Главное, я же правила-то не нарушал! -- опять горько воскликнул он. -- За стакан вина да за кружку пива -- на год лишать человека!.. Паразит.

     -- Заглянь через плетень, моя старуха в огороде?

     -- Зачем?

     -- У меня под печкой бутылка самогонки есть. Я б те вынес похмелиться-то.

     Иван поспешно встал, заглянул в огород.

     -- Там, -- сказал он, -- в дальнем углу. Сюда -- ноль внимания.

     Старик сходил в дом, принес бутылку самогона и немного батуну. И стакан.

     -- Что ж ты сразу не сказал? -- заторопился Иван. -- Сидит помалкивает!.. -- Он налил стакан и одним духом оглушил. -- Я вот такой больше люблю, чем первач. Этот с вонью, как бензин, -- долго не будешь раздумывать. Кха!.. Пей. Сразу только.

     Старик выпил не торопясь, закусил батуном.

     -- Как бензин, верно?

     -- Самогон как самогон. Какой бензин?

     -- Ну вот! -- Иван хлопнул себя ладонью в грудь, -- Теперь можно жить. Спасибо, дед. Хошь моих? -- Протянул пачку "Памира".

     Старик с трудом ухватил негнущимися пальцами сигаретку, помял-помял, посмотрел на нее внимательно, прикурил.

     -- Петька-то пишет?

     -- Пишет. Помру я скоро, Иван.

     Иван удивленно посмотрел на старика:

     -- Брось ты!..

     -- Хошь брось, хошь положь... на месте будет. -- Старик говорил спокойно.

     -- Болит, што ль, чего?

     -- Нет. Чую. Тебе столько годов будет, тоже учуешь.

     Ивану сделалось хорошо от самогона, не хотелось говорить про смерть.

     -- Брось! -- сказал он. -- Поживешь. Гармонь, што ль, принесть?

     -- Неси.

     Иван перешел через дорогу, вошел в дом... И его долго не было. Потом вышел с гармошкой, но опять хмурый.

     -- Мать, -- сказал он. -- Жалко вообще-то...

     -- Все жа ехать хошь?

     -- Ну а что делать-то? -- Иван, видно, только что так говорил с матерью. -- Не могу же я на этот... Да ну -- к черту совсем! Я Северным морским путем прошел... Я моторист, слесарь пятого разряда... Ну ладно, год не буду ездить, но неужели... Да ну -- к черту! -- Он тронул гармонь, что-то такое попробовал и бросил. Ему стало грустно. -- Не везет мне тоже, дед. Крепко. Женился на Дальнем Востоке, так? Родилась дочка... А она делает фортель и уезжает к мамочке в Ленинград. Ты понял? -- Он часто рассказывал, как он женился.

     -- Пошто в Ленинград-то?

     -- Она на Дальнем Востоке за техникум отрабатывала. Да мне ее-то -- черт с ней, мне дочь жалко. Снится.

     -- К ей теперь поедешь?

     -- К жене?! Она второй год замужем... Молодая красивая кыса.

     -- А куда?

     -- К корешу одному... На шахты. Может, не на все время. Может, на год...

     -- На год у вас теперь не получается. Шибко уж легко стали из дому уходить.

     -- Ну а что я тут буду делать-то?! -- опять взвился Иван. -- На этот идти, на... Да ну, к черту! -- Он развернул гармонь, заиграл и стал подпевать -- как-то нарочно весело, зло:


     Вот живу я с женщиной,

     Ум-па-ра-ра-ра!

     А вот уходит женщина

     Д от меня.

     Напугалась, лапушка?

     Кончена игра!..


     Старик все так же спокойно слушал.

     -- Сам сочиняю, -- сказал Иван. -- На ходу прямо. Могу всю ночь петь.

     А мы не будем кланяться --


     В профиль и анфас;

     В золотой оправушке...


     -- Баламут ты, Ванька, -- сказал старик. -- Ну, пошел ба, поработал год на свинарнике... Мать не жалеешь. Она всю жись и так одна прожила.

     Иван перестал играть, долго молчал.

     -- Не в этом дело, дед. Мне обидно. Что, думаешь, у них не нашлось бы места, где устроить меня? Что им, один лишний слесарь помешает? Я тебя умоляю!.. Директор на меня тоже зуб имеет. Я его дочку пару раз проводил из клуба, он стал опасаться. А там можно опасаться: полудурок. А я трепаться умею... Я б ему сделал подарок. Зря, между прочим, не сделал.

     -- Чтоб в подоле принесла? Подарок-то?

     -- Ага. Скромный такой. К Восьмому марта.

     -- Это вы умеете.

     -- Вообще грустно, дед. Почему так? Ничего неохота... как это... как свидетель. Я один раз свидетелем был: один другому дал по очкам, у того зрение нарушилось. И вот сижу я на суде и не могу понять: я-то зачем здесь? Самое ж дурацкое дело! Ну, видел -- и все. Измучился, пока суд шел. -- Иван посмотрел на огоньки в огородах, вздохнул, помолчал. -- Так и здесь. Сижу и думаю: "А я при чем здесь?" Суд хоть длинный был, но кончился, и я вышел. А здесь куда выйдешь? Не выйдешь.

     -- Отсюда одна дорога -- на тот свет.

     Иван налил в стакан, выпил.

     -- Нет счастья в жизни, -- сказал он и сплюнул. -- Тебе налить?

     -- Будет.

     -- Вот тебе хорошо было жить?

     Старик долго молчал.

     -- В твои годы я так не думал, -- негромко заговорил он. -- Знал работал за троих. Сколько одного хлеба вырастил!.. Собрать ба весь, наверно, с год все село кормить можно было. Некогда было так думать,

     -- А я не знаю, для чего я работаю. Ты понял? Вроде нанялся, работаю. Но спроси: "Для чего?" -- не знаю. Неужели только нажраться? Ну, нажрался... А дальше что? -- Иван серьезно спрашивал, ждал, что старик скажет. -- Что дальше-то? Душа все одно вялая какая-то...

     -- Заелись, -- пояснил старик.

     -- И ты не знаешь. У вас никакого размаха не было, поэтому вам хватало... Вы дремучие были. Как вы-то жили, я так сумею. Мне чего-то больше надо.

     -- Налей-ка, -- попросил старик. Выпил, тоже сплюнул. -- Сороконожки, -- вдруг зло сказал он. -- Суетитесь на земле -- туда-сюда, туда-сюда, а толку никакого. Машин понаделали, а... тьфу! Рак-то, он от чего? От бензина вашего, от угару. Скоро детей рожать разучитесь...

     -- Не скажи.

     -- И чуют ведь, что неладно живут, а все хорохорятся, "Разма-ах"! А чего гнусишь тогда?

     -- Чего эт тебя заело-то? Что дремучими вас назвал? А какие же вы?

     -- Лодыри вы. Светлые. Вы ведь как нонче: ему, подлецу, за ездку рупь двадцать кладут -- можно четыре рубля в день заробить, а он две ездки делает и коней выпрягает. А сам -- хоть об лоб поросят бей -- здоровый. А мне двадцать пять соток за ездку начисляли, и я по пять ездок делал, да на трех, на четырех подводах. Трудодень заробишь, да год ждешь, сколь тебе на его отвалят. А отвалили -- шиш с маслом. И вы же ноете: не знаю, для чего робить! Тебе полторы тыщи в месяц неохота заробить, а я за такие-то денюжки все лето горбатился.

     -- А мне не надо столько денег, -- словно подзадоривая старика, сказал Иван. -- Ты можешь это понять? Мне чего-то другого надо.

     -- Не надо, а полтора рубля -- похмелиться -- нету. Ходишь как побирушка... не надо ему! Мать-то высохла на работе. Черти... Лодыри. Солнышко-то ишо вон где, а они уж с пашни едут. Да на машинах, с песнями!.. Эх... работники. Только по клубам засвистывать, подарки отцам мастерить...

     -- Нет, уж такой жизни теперь не будет, чтоб... Вообще ты формально прав, но ведь конь тоже работает...

     -- Позорно ему на свинарнике поработать! А мясо не позорно исть?

     -- Не поймешь, дед, -- вздохнул Иван.

     -- Где нам!

     -- Я тебе говорю: наелся. Что дальше? Я не знаю. Но я знаю, что это меня не устраивает. Я не могу только на один желудок работать.


     Эх, на один желудочек,

     На-нина-ни-на... -- пропел он.

     Старик усмехнулся:

     -- Обормот. Жена-то пошто ушла? Пил небось?

     -- Я не фраер, дед, я был классный флотский специалист. Ушла-то?.. Не знаю. Именно потому, что я не был фраером.

     -- Кем не был?

     -- Это так... -- Иван поставил гармонь на лавку, закурил, долго молчал. И вдруг не дурашливо, а с какой-то затаенной тревогой, даже болью сказал: -- А правда ведь не знаю, зачем живу.

     -- Жениться надо.

     -- Удивляюсь. Я же не дурак. Но чем успокоить душу? Чего она у меня просит? Как я этого не пойму!

     -- Женись, маяться перестанешь. Не до этого будет.

     -- Нет, тоже не то. Я должен сгорать от любви. А где тут сгоришь!.. Не понимаю; то ли я один такой дурак, то ли все так, но помалкивают... Веришь, нет: ночью думаю-думаю -- до того плохо станет, хоть кричи. Ну зачем?!

     -- Тьфу! -- Старик покачал головой. -- Совсем испортился народишко.

     А день тихо умирал, истлевал в теплой сырости. Темней и темней становилось. Огоньки в огородах заблестели ярче. И все острее пахло дымом. Долго еще будут жечь ботву и переговариваться. И голоса будут звучать отчетливо, а шум и возня в деревне будут стихать, И совсем уже темно станет. Огоньки в огородах станут гаснуть, И где-нибудь, совсем близко, звучный мужской голос скажет:

     -- Ну, пошли, ладно,

     Насколько тихо, спокойно и грустно уходит прожитый день, настолько звонко, светло и горласто приходит новый. Петушня орет по селу. Суетятся люди, торопятся. Опаздывают.

     Иван поднялся рано. Посидел на кровати, посмотрел в пол. Плохо было на душе, муторно. Стал одеваться.

     Мать топила печку; опять пахло дымом, но только это был иной запах -- древесный, сухой, утренний. Когда мать выходила на улицу и открывала дверь, с улицы тянуло свежестью, той свежестью, какая исходит от лужиц, подернутых светлым, как стеклышко, ледком; от комков земли, окропленных мелким бисером изморози; от вчерашних кострищ в огородах, зола которых седая, и влажная, и тяжелая; от палого листа, который отсырел с весной, но все равно, когда идешь, громко шуршит под ногами.

     -- Может, я схожу к директору-то, попрошу?.. -- заговорила мать.

     Иван брился.

     -- Еще чего! В ноги упади -- он довольный будет.

     -- Ну а как жа теперь? -- Мать старалась говорить не просительно, как можно убедительней -- понимала; разговор, наверно, последний. -- Ходют люди, просют. Язык-то не отсохнет...

     -- Я ходил. Просил.

     -- Да знаю я тебя, тугоносого, как ты просил! Лаяться только умеете...

     -- Хватит, мам.

     Мать больше не выдержала, села на приступку и заплакала тихонько и запричитала:

     -- Куда вот собрался? К черту на кулички... То ли уж на роду мне написано весь свой век мучиться. Пошто жа, сынок, только про себя думаешь?..

     Иван знал: будут слезы. И оттого было так плохо на душе, щемило даже, И оттого он хмурился раньше времени.

     -- Да што ты меня... на войну, што ли, провожаешь? Што я там?.. Да ну, к шутам все! И вечно -- слезы!.. Мне уж от этих слез житья нету.

     -- Сходила ба, попросила -- не каменный он, подыскал ба чего-нибудь. А то к инспектору сходи... Што уж сразу так -- уезжать. Вон у Кольки Завьялова тоже права отбирали, сходил парень-то, поговорил... С людьми поговорить надо...

     -- Они уж в милиции, права-то. Поздно.

     -- Ну в милицию съездил ба...

     -- Хо-о! -- изумился Иван. -- Ну ты даешь!

     -- Господи, господи... Всю жись вот так, И за што мне такая доля злосчастная! Проклятая я, што ли...

     Невмоготу становилось, Иван вышел во двор, умылся под рукомойником, постоял в одной майке у ворот... Посмотрел на село. Все он тут знал. И томился здесь, в этих переулках, лунными ночами... А крепости желанной в душе перед дальней дорогой не ощущал. Он не боялся ездить, но нужна крепость в душе и немножко надо веселей уезжать.

     Вывернулся откуда-то пес Дик, красивый, но шалавый, кинулся с лаской.

     -- Ну! -- Иван откинул пса, пошел в дом.

     Мать накрывала на стол,

     -- Ну, поработал ба на свинарнике...

     Они настойчивые, матери. И беспомощные.

     -- Ни под каким лозунгом, -- твердо сказал Иван. -- Вся деревня смеяться будет. Я знаю, для чего он меня хочет на свинарник загнать... Только у него ничего не выйдет,

     -- Господи, господи...

     ...Позавтракали.

     Мать уложила все в чемодан и тут же села на пол у раскрытого чемодана и опять заплакала. Только не причитала теперь.

     -- С годок поработаю и приеду. Чего ты?..

     Мать вытерла слезы,

     -- Может, схожу, сынок? -- Посмотрела снизу на сына, и из глаз прямо плеснулось горе, и мольба, и надежда, и отчаяние, -- Упрошу его... Он хороший мужик.

     -- Мам... Мне тоже тяжело.

     -- А может, сунуть кому-нибудь в милиции-то? Што, думаешь, не берут? Счас, не взяли! Колька Завьялов, думаешь, не сунул? Сунул... Счас, отдали так-то.

     -- Тут неизвестно, кто кому сунет: я им или они мне.

     Предстояло прощание с печкой. Всякий раз, когда Иван куда-нибудь уезжал далеко, мать заставляла его трижды поцеловать печь и сказать; "Матушка печь, как ты меня поила и кормила, так благослови в дорогу дальнюю". Причем всякий раз она напоминала, как надо сказать, хоть Иван давно уж запомнил слова. Иван трижды ткнулся в теплый лоб печки и сказал:

     -- Матушка печь, как ты меня поила и кормила, так благослови в дорогу дальнюю.

     ...И пошли по улице; мать, сын и собака.

     Ивану не хотелось, чтоб мать провожала его, не хотелось, чтоб люди глазели в окна и говорили: "Ванька-то... уезжает, што ль, куда?"

     Попался навстречу дед, с которым они вчера беседовали на сон грядущий. Иван остановился. Он подумал, что, постояв, мать не пойдет дальше, а повернет и уйдет с соседом.

     -- Поехал?

     -- Поехал.

     Закурили.

     -- Рыбачил, што ль?

     -- Попробовал поставить переметишки... Рано ишо.

     -- Рано,

     Мать стояла рядом, сцепив на фартуке руки, не слушала разговор, бездумно, не то задумчиво глядела в ту сторону, куда уезжал сын.

     -- Не пей там, -- посоветовал дед. -- Город -- он и есть город -- чужие все. Пообвыкни сперва...

     -- Што я, алкаш, што ли?

     Еще постояли.

     -- Ну, с богом! -- сказал старик.

     -- Бывай.

     Старик пошел своей дорогой. Иван посмотрел на мать... Она, все так же глядя вперед, пошла, куда им надо идти. Иван пошел рядом.

     Прошли немного.

     -- Мам... иди домой.

     Мать послушно остановилась. Иван слегка приобнял ее... Голова ее затряслась у него на груди. Вот этот-то момент и есть самый тяжелый. Надо сейчас оторвать ее от себя, отвернуться и уйти.

     -- Ладно, мам... Иди. Я сразу письмо напишу. Как приеду, так... Ничего со мной не случится! Не ездют, што ль, люди? Иди.

     Мать перекрестила его... И осталась стоять. А Иван уходил. Глупый пес увязался за ним. Он всегда ходил с хозяином на работу.

     -- Пошел! -- сердито сказал Иван.

     Дик повилял хвостом и продолжал бежать впереди.

     -- Дик! Дик! -- позвал Иван.

     Дик подбежал. Иван больно пнул его, пес заскулил, отбежал в сторону. И с удивлением смотрел на хозяина. Иван обернулся. Дик вильнул хвостом, тронулся было с места, но не побежал, остался стоять. И все так же удивленно смотрел на хозяина. А подальше стояла мать...

    

... ... ...
Продолжение "В профиль и анфас" Вы можете прочитать здесь

Читать целиком
Все темы
Добавьте мнение в форум 
 
 
Прочитаные 
 В профиль и анфас
показать все


Анекдот 
пришли как-то Иа, винни-пух, и пятачок к кролику, а у него на столе кости обглоданные на тарелке валяются. Иа спросил, чьи кости- свиньи-ответил кролик. через 2 часа: винни-кролику: "хорошо посидели, только Пятачок рано ушел" (на столе до сих пор валялись обглоданные кости).
показать все
    Профессиональная разработка и поддержка сайтов Rambler's Top100