Ле Карре, Джон - Карре - Убийство по-джентльменскиДетективы >> Переводные детективы >> Авторы >> Ле Карре, Джон Читать целиком Джон Ле Kappe. Убийство по-джентльменски
---------------------------------------------------------------
John Le Carre "A Murder of Quality" (1962)
Пер. с анг.О.Сороки - К.: "Вища школа", 1992
OCR & Spellcheck - Ostashko
_______________________________
Найдется, вероятно, с десяток великих школ, о
которых с уверенностью станут утверждать,
что Карн писан с них. Но тот, кто вошел бы в их
преподавательские в поисках Хектов, Филдингов и
Д'Арси, искал бы там напрасно.
Джон Ле Kappe
Глава 1
ПРИ ЧЕРНЫХ СВЕЧАХ
Своим величием Карнская школа, по общему мнению, обязана королю Эдуарду
VI; по мнению историков, просветительским пылом король был обязан
лорду-протектору герцогу Сомерсетскому. Но Карн предпочитает питать
благодарность к респектабельному монарху, а не к сомнительному политикану
герцогу, опираясь на то убеждение, что Великие Школы, подобно королям из
династии Тюдоров, венчались на царство и величие самим небом.
Возвеличение Карна и впрямь произошло почти чудесным образом.
Основанный безвестными монахами, имущественно обеспеченный чахлым
мальчиком-королем и за шиворот вытащенный из забвения нагло-напористым
викторианским деятелем, Карн разгладил свой отложной воротник, доблеска
отмыл деревенски заскорузлые лицо и руки и явился на поклон ко дворам
двадцатого столетия. И в мгновение ока дорсетский провинциал сделался
любимцем Лондона. Новый Дик Витингтон явился! У Карна имелись латинские
грамоты на пергаменте, при восковых печатях, и древние угодья за Аббатством,
имелись монастырские корпуса и червь-древоточец, имелась средневековая
скамья для публичной порки и строчка в Книге страшного суда - и чего еще
недоставало Карну для обучения отпрысков имущих?
И ученики стали стекаться. Они прибывали к началу каждого семестра (ибо
полугодие - слово недостаточно изысканное), и до самого вечера в тот день
поезда выгружали на вокзальный перрон грустные кучки одетых в черное
мальчиков. Они прибывали в сверкающих траурной чистотой больших автомобилях.
Они съезжались заново хоронить бедного короля Эдуарда. Шли, толкая ручные
тележки по булыжным мостовым или неся коробки-гробики с домашними сластями.
Иные были в мантиях и смахивали на ворон или на черных ангелов, слетевшихся
на погребенье. Иные следовали молча и обособленно, как плакальщики на
похоронах, и только слышался стук их подошв. Обитатели Карна во все дни
выглядят траурно: воспитанники младших классов - поскольку им здесь
оставаться, старшеклассники - поскольку им отсюда уезжать, а преподаватели -
поскольку респектабельность оплачивается скудно. И теперь, когда близился
уже к концу пасхальный семестр (то есть второе полугодие), над серыми
башнями Карна висело то же всегдашнее тусклое облако уныния.
Унылая тусклость и холод, резкий, острый, как осколок кремня. Холод жег
лица воспитанников, разбредавшихся с опустелых игровых полей после школьного
матча. Пробирался под их черные пальто, превращая жесткие остроконечные
форменные воротнички в ледяной обруч вокруг шеи. Озябшие, брели они со
стадиона на длинную, пролегшую между оград дорогу, ведущую к центральной
кондитерской и дальше, в город. Толпа редела постепенно, распадалась на
кучки, а кучки - на пары. Двое мальчуганов, у которых вид был еще более
продрогший, чем у прочих, миновали дорогу, тропинкой направились к дальней
кондитерской, где меньше народу.
- Если снова придется торчать на этом скотском регби, я, наверно, тут
же кончусь. Шум несусветный, - сказал один, высокий, белокурый, по фамилии
Кейли.
- Ребята потому лишь орут, что с крытой трибуны следят наставники,-
отозвался другой.- Для того мы и стоим все по корпусам. Чтоб старшие
наставники могли хвастать, как рьяно их корпус болеет.
- А чего Роуд суется? - спросил Кейли. - Зачем Роуд стоит среди нас и
подстегивает? Он же не корпусной, а замухрышка младший всего-навсего.
- А он все время к корпусным подлизывается. Во дворе на переменах так и
вьется около начальства. Да и все учителя младшие так - ответил Перкинс,
насмешливый рыжеволосый мальчик, староста корпуса.
- Я у Роудов чай пил,- сказал Кейли.
- Роуд - слабак. В коричневых штиблетах ходит. Ну, и как у них?
- Серость. Забавно, как они себя разоблачают этим чаем. Миссис Роуд,
правда, вполне ничего, но в неказистом, плебейском духе: салфеточки, птички
фарфоровые. А угощение сносное - попахивает "Книгой о вкусной и дешевой
пище", но сносное.
- На будущий семестр Роуда переводят на военное обучение. Там его
отдрессируют окончательно. Он так из кожи лезет - дым коромыслом прямо.
Сразу видно, что не джентльмен. Знаешь, какую он школу кончал?
- Нет.
- Классическую, в Брэнксоме. Мама приезжала из Сингапура в том
семестре, и Филдинг, корпусной наш, ей говорил.
- Жуть. А где этот Брэнксом?
- На побережье. Близ Борнмута. А я только у Филдинга чай пил,- прибавил
Перкинс, помолчав немного.- Угощал пышками и жареными каштанами. Причем
благодарить не смей. Изливаться в чувствах, говорит, предоставим
простонародью. Слова в духе Филдинга. Он и не похож на учителя. Ему с нами
скука, по-моему. За семестр ребята все перебывают у него на чае, весь корпус
по очереди, по четверо, а в другое время он и слова не найдет ни для кого
почти.
Некоторое время мальчики шли молча, затем Перкинс сказал:
- У Филдинга опять званый обед сегодня вечером.
- Отчаливать собрался, - неодобрительно заметил Кейли. - Кормежка у вас
в корпусе, должно быть, теперь еще хуже обычного?
- Последний семестр перед отставкой. Принимает у себя поочередно.
Каждого преподавателя с женой, чтобы до конца семестра всех отпотчевать. При
черных свечах непременно. В знак траура. Знай наших.
- Да. Прощальный как бы жест.
- Мой родитель говорит, он немного того.
Они пересекли дорогу, скрылись в кондитерской, где и продолжали
обсуждать насущные дела мистера Теренса Филдинга, пока Перкинс не простился
с другом с явной неохотой. Будучи слаб в науках, он принужден был, увы,
брать дополнительные уроки.
Упомянутый Перкинсом званый обед - точнее, званый ужин - близился к
концу. Мистер Теренс Филдинг, старший корпусной наставник Карнской школы,
подлил себе портвейна и усталым жестом отодвинул графин от себя влево.
Лучший портвейн из имеющихся в его кладовой. Этого лучшего хватит до конца
семестра, а там дьявол их всех бери. Он был слегка утомлен сегодняшним
сидением на матче и слегка хмелен, и гости - Шейн Хект с мужем - слегка уже
ему поднадоели. До чего эта Шейн безобразна. Расплывчато-грузна, как
одряблевшая валькирия. Преизобилие черного волоса. Следовало пригласить
других кого-нибудь. Сноу с женой, например, но Сноу чересчур умничает.
Феликса Д'Арси - но у Д'Арси привычка перебивать. Но не беда, немного погодя
можно будет разозлить Чарльза Хекта, Хект надуется, и они уйдут рано.
Хект поерзывал, ему хотелось достать трубку, но шалишь, этого Филдинг
не позволит. Курить - изволь курить сигару. Трубке же место (вернее, не
место) в кармане смокинга, а спортивный профиль Хекта и без трубки хорош.
- Сигару, Хект?
- Нет, Филдинг, благодарю. Вот, если не возражаете, я...
- Рекомендую сигары. Прислал молодой Хэвлейк из Гава ны. Отец его
послом там, если помните.
- Как же, как же, дорогой,- снисходительно сказала Шейн. - Вивиан
Хэвлейк был под началом у Чарльза в те времена, когда Чарльз ведал военным
обучением.
- Хороший мальчик этот Хэвлейк,- заметил Хект и поджал губы в знак
того, что он судья строгий.
- Забавно, как все изменилось. - Шейн Хект произнесла эти слова быстро
и с деревянной улыбкой, дающей понять, что забавного мало.- В каком
бесцветном мире мы теперь живем!
Помню, как до войны Чарльз, бывало, принимал парад кадетов на белом
коне. Теперь ведь этого уж нет, не так ли? Я ничего не имею против нынешнего
командира, мистера Айрдэля, ровно ничего. Вы не знаете Теренс, какого он,
собственно, полка? Он, разумеется, поставил обучение блестяще - не знаю
только; чему там сейчас обучают. Он ведь на дружеской ноге с воспитанниками,
не правда ли? Жена его - милейшая особа... Непонятно, отчего у них прислуга
не уживается. Я слышала, на будущий семестр мистера Роуда переводят на
военное обучение?
- Бедный маленький Роуд,- не спеша проговорил Фил динг.- Мечется, как
песик, оправдывает, так сказать, свой хлеб. Уж так старается, заметили ли
вы, как, не жалея горла, усердствует он на школьных матчах? А ведь до Карна
он в глаза не видел регби. В классических школах регби не в ходу - у них
единственно футбол. Чарльз, помните вы Роуда в начальную его пору у нас в
Карне? Пленительное было зрелище. Он вел себя тишайше, усваивал, впитывал
нас: игры, речь, манеры. Затем настал день, и он обрел как бы дар речи,
заговорил на нашем языке. Это было поразительно, напоминало пластическую
хирургию. А оперировал, конечно Феликс Д'Арси - мне еще не доводилось видеть
ничего подобного.
- Милая миссис Роуд,- произнесла Шейн Хект отвлеченно-рассеянным
голосом, приберегаемым для самых ядовитых шпилек. - Такая славная... и вкусы
такие простые, вы не находите? Ну кому бы еще пришло в голову украсить стену
фарфоровыми уточками? Очаровательно, вы не находите? Как в чайной лавке.
Любопытно, где она их покупала? Надо будет у нее спросить. Мне говорили,
отец ее живет близ Борнмута.
Должно быть, ему так одиноко там. Ведь такие вульгарные места, и
поговорить не с кем.
Филдинг откинулся на спинку стула, обозрел свой обеденный стол. У
него-то столовое серебро недурное. Лучшее в Карне, случалось ему слышать
отзывы, и, пожалуй, так оно и есть. И весь этот семестр обеды - при черных
свечах. Давно уж ты уехал, а все будут вспоминать: "Дорогой наш старый
Теренс - никто так не умел принять гостей. В последний свой семестр давал,
знаете ли, обед для каждого коллеги, и жены приглашались. При черных свечах,
весьма трогательно. Расставание с Карном разбило ему сердце". Но позлить
Чарльза Хекта необходимо. Жене его это придется по душе, она сама еще
подбавит масла, ибо Шейн своего мужа не терпит, ибо в недрах ее туши кроется
змеиное коварство.
Филдинг взглянул на Хекта, затем на Шейн, и та улыбнулась ему неспешной
и дрянной улыбкой шлюхи. На момент Филдинг представил себе, как Хект утопает
в этом тучном теле: сценка, достойная Лотрека - да-да, именно! Чарльз -
напыщенный, в цилиндре, чопорно сидит на плюшевом кроватном, покрывале; она
же - грузная, скучающая. Что-то есть приятно-извращенное в этой картинке,
переносящей дурака Хекта иэ спартанской чистоты Карна в парижские бордели
девятнадцатого века.
Филдиниг заговорил - принялся вещать непререкаемым,
дружески-беспристрастным тоном; он знал, что один уже этот тон подействует
на Хекта раздражающе.
- Оглядываясь на свой тридцатилетний стаж в Карне, я сознаю, что
достижения мои значительно скромней, чем у любого подметальщика улиц. -
Супруги Хект насторожились.- Прежде я, бывало, считал себя ценнее
подметальщика. Теперь же весьма в этом сомневаюсь. Панель грязна - он
удаляет сор и тем способствует прогрессу. А я - чего достиг я? Укрепил в его
косной рутине правящий класс, не отличающийся ни талантом, ни культурой, ни
умом, еще на одно поколение спас от забвения отлички, реликвии мертвой
эпохи.
Чарльз Хект, так и не выучившийся искусству пропускать слова Филдинга
мимо ушей, побагровел и натопорщился.
- А даваемые нами знания? - возразил он с противоположного края стола.-
А успехи наши, Филдинг, а стипендии, которых добиваются наши выпускники?
- За всю свою жизнь я не дал знаний ни одному ученику, Чарльз. Обычно
ученики оказывались неспособны, иногда оказывался неспособен я. У
большинства мальчиков восприятие, видите ли, угасает с приходом половой
зрелости. У меньшинства способности этой дано уцелеть, хотя мы и принимаем
все меры, дабы убить ее. Только если наши усилия тщетны,
выпускник выдерживает конкурс, добивается стипендии... Не велите
казнить меня, Шейн, это ведь мой прощальный семестр.
- Прощальный-то прощальный, Филдкнг, а говорите вы сущий вздор,-
сердито сказал Хект.
- Действую в традициях Карна. Успехи наши, как вы их именуете,- на деле
это наши неудачи; это те редкие ученики, что не усвоили уроков Карна. Им не
привился наш культ посредственности. Их о б к а р н а т ь мы оказались
бессильны. Но для остальных - для всех этих растерянных попиков и
обкарнанных офицериков,- для них завет Карна начертан письменами на стене, и
они нас ненавидят.
Хект деланно засмеялся.
- Почему же они и потом наезжают сюда, если уж так нас ненавидят?
Почему не забывают нас и возвращаются?
- Да потому, дражайший Чарльз, что мы как раз и являем собою те
начертанные на стене письмена! Ту единственную науку Карна, усвоенную ими на
всю жизнь. Они возвращаются, чтобы вновь перечитать нас, понимаете? На нас
усвоили они наглядно тайну жизни: что все мы стареем, не мудрея. Они
осознали, что вот и становишься взрослым, а ничего не приходит - ни слепящих
озарений на пути в Дамаск, ни внезапного чувства духовной возмужалости. -
Филдинг запрокинул голову, уставил взор на неуклюжие викторианские лепные
украшения, на ореол грязи вокруг потолочной розетки. - Мы просто-напросто
старели понемногу. Те же остроты острили, не менялись ни в мыслях своих, ни
в желаниях. Из года в год оставались мы теми же, Хект, не становились ни
умней, ни лучше; за пятьдесят последних лет ни единая свежая мысль не
посетила ни единого из нас. И питомцы наши видели, что за истину являем Карн
и мы - наши ученые мантии, наши шуточки на лекциях, наши мудренькие
назиданьица. И потому- то они и возвращаются к нам вновь и вновь в
продолжение всей их сбитой с толку и бесплодной жизни и глядят завороженно
на вас и на меня, Хект, как дети глядят на могилу, постигая тайну жизни и
смерти. О да, этому-то мы их научили.
С минуту Хект молча смотрел на Филдкнга.
- Портвейну, Хект? - предложил Филдинг слегка примирительно уже, но
взгляд Хекта был упорен.
- Если это шутка... - начал Хект, и жена его удовлетворенно отметила,
что он рассержен по-настоящему.
- Хотелось бы мне самому знать, в шутку ли я это или же всерьез, -
ответил Филдинг с напускной искренностью. - Бывало, я считал занятным
смешивать комическое с трагическим. Теперь же я дорого бы дал за умение
различать их.- Филдинг мысленно одобрил свою фразу.
Затем пили кофе в гостиной, и Филдинг принялся было перемывать косточки
знакомым, но Хект отмалчивался. Филдинг даже пожалел в душе, что не дал
Хекту подымить трубкой. Но вообразил снова "Хектов в Париже" и воспрянул
духом. Сегодня он, право же, в ударе. Находил временами слова, убедительные
даже для него самого.
Шейн пошла надеть пальто, мужчины остались вдвоем в холле - стояли
молча. Вернулась Шейн, на ее необъятных белых плечах красовалось
горностаевое, пожелтевшее от старости боа. Она склонила голову направо,
улыбнулась, протянула Филдингу руку - пальцами книзу.
- Теренс, дорогой, - сказала она Филдингу, целующему эти пухлые пальцы.
- Вы такой милый. Последний ваш семестр. Но до отьезда вы непременно должны
отобедать у нас. Какая печаль. Так мало нас осталось. - Она снова
улыбнулась, полузакрыв глаза в знак сильного душевного волнения, и вышла
вслед за мужем на улицу. Холод стоял по-прежнему пронизывающий, и
чувствовалась близость снегопада.
Филдинг затворил и плотно запер за гостями дверь - быть может, чуточку
быстрей, чем требовало бы приличие,- и вернулся в столовую. С полбокала у
Хекта осталось недопито. Филдинг аккуратно перелил вино обратно в графин.
Будем надеяться, что не слишком испортил Хекту настроение: Филдинг очень не
любил возбуждать к себе в людях антипатию. Он задул свечи, большим и
указательным пальцами привел в порядок фитили. Включив электричество, достал
из буфета дешевый блокнотик, раскрыл. Там у него был перечень приглашенных
до конца семестра. Взял авторучку, четкой птичкой пометил фамилию Хект. От
Хектов отделался. На среду приглашены Роуды. Муж вполне приемлем, но жена -
кошмар, кошмар... А не всегда так. Как правило, жены куда симпатичнее мужей.
Он открыл буфет, добыл оттуда бутылку коньяку, стакан. Неся все это в
одной руке, направился обратно в гостиную, устало шаркая подошвами,
свободной рукой опираясь о стену. О господи! Он вдруг почувствовал себя
стариком: эта боль, полоской прошившая грудь, эта тяжесть в ногах. Так
нелегко быть на людях - все время словно на сцене. Одному - мерзко, с людьми
- скучно. Когда один, такое чувство, точно ты устал, а уснуть не можешь.
Какой, бишь, это немецкий поэт сказал: "Вам можно спать, а я плясать
обязан?" Примерно так он щегольнул как-то этой цитатой.
А я плясать обязан, думал Филдинг. И Карн тоже- старый сатир, пляшущий
под музыку. Ритм убыстряется, тела наши стареют, но пляску надо продолжать,
ведь за кулисами наготове стоят молодые танцоры. А забавно было это вначале
- отплясывать старые пляски среди нового мира. Он налил себе еще коньяку.
Уйти приятно будет в некотором смысле, хотя придется где-нибудь в другом
месте устроиться преподавать.
Но у Карна своя красота... Подворье аббатства весной... голенастые, как
фламинго, фигуры мальчиков, ждущих начала службы... приливы и отливы
детворы, как смена времен года, и старики, застигаемые смертью в гуще детей.
Жаль, что нет таланта писать красками, он изобразил бы этот карнский
карнавал в изжелта-каштановой осенней гамме... Как огорчительно, подумал
Филдинг, что душе, столь чуткой на красоту, отказано в творческом даре.
Он глянул на свои часы. Без четверти двенадцать. Почти пора уже идти -
не ко сну, а плясать.
Глава 2
ЧЕТВЕРГОВЫЕ ВОЛНЕНИЯ
Четверг, вечер; только что ушел в печать очередной еженедельный выпуск
"Христианского голоса". Событие это на Флит-стрит вряд ли назовешь
историческим. Прыщавый подросток-рассыльный, унесший растрепанную кипу
гранок, проявляет к "Голосу" уважительности ровно на сумму ожидаемых
рождественских наградных, и никак не более. Даже в смысле наградных он уже
научен и знает, что мирские издания концерна "Юнипресс" более щедры на
благостыню материальную, чем "Христианский голос", поскольку щедрость строго
зависит от тиража.
Мисс Бримли, редактор еженедельника, поправила под собой надувную
подушечку и закурила сигарету. Помощница редактора и секретарша - должность
двуединая - зевнула, сунула аспирин в сумочку, взбила гребнем светло-рыжую
прическу и простилась с мисс Бримли, оставив после себя, как обычно, аромат
весьма пахучей пудры и пустую обертку от бумажных салфеток. Мисс Бримли
успокоенно слушала дробный отзвук ее шагов, замирающий в коридоре. Приятно
было остаться наконец одной и наслаждаться наступившей разрядкой. Как ни
странно это было ей самой, но каждый четверг, входя утром в огромное здание
"Юнипресса" и становясь на один междуэтажный эскалатор за другим (слегка
комичная на этих эскалаторах, как тусклый и тощий тючок на блистающем
лайнере), - каждый четверг ощущала она то же беспокойство. А ведь как-никак
уже четырнадцать лет ведет она "Голос", и кое-кто считает его добротнейшим
товаром "Юнипресса". И все же по четвергам ее не покидало волнение, вечная
тревога, что однажды - быть может, именно сегодня - они не кончат номер к
приходу рассыльного. Она частенько представляла себе последствия. Ей
приходилось слышать об авариях в других узлах этой издательской махины, о
статьях не по вкусу и о головомойках. Для нее было загадкой, почему вообще
не прикроют "Голос" - комната, которая отведена его редакции на седьмом
этаже, стоит денег, а тираж так мал, что (если мисс Бримли хоть
сколько-нибудь разбирается) не возмещает и затрат на газетные вырезки.
"Голос" основан был на рубеже столетия старым лордом Лэндсбери
одновременно с ежедневной нонконформистской газетой и "Трезвенником". Но оба
те издания давно уже приказали долго жить. А проснувшись как-то поутру, сын
лорда Лэндсбери обнаружил, что все его дело, включая штат и персонал,
мебель, чернила, вырезки и скрепки,- все на корню куплено невидимым миру
золотом "Юнипресса". Случилось это три года назад, и поначалу каждый день
мисс Бримли ждала увольнения. Но не приходило ни уведомления, ни директивы,
ни запроса - ничего. И, будучи женщиной рассудительной, она продолжала
действовать в прежнем духе и перестала удивляться,
И она была рада. Насмешки над "Голосом" строить легко. Каждую неделю он
смиренно, без шума и грома свидетельствует пред читателями о случаях
господнего вмешательства в дела земные, пересказывает - не мудрствуя лукаво
и не слишком заботясь о научности - древнюю историю евреев и дает (от имени
вымышленного персонажа) материнские советы всем написавшим и пожелавшим.
"Голос" мало заботят те пятьдесят с лишним миллионов британцев, что и не
слыхали о его существовании. Он представляет собой орган как бы
внутрисемейный и, чем поносить нежелающих вступить в эту семью, предпочитает
печься об ее членах. Для них он источает доброту, оптимизм и полезные
сведения. Если в Индии повальный мор скосил до миллиона детей, то можете
быть уверены, что в это время "Голос" в редакционной статье описывал
чудесное спасение методистской семьи в Кенте из пламени пожара. "Голос" не
угощает вас советами, как скрыть незваные морщинки у глаз или как обуздать
вашу раздающуюся вширь фигуру; не приводит вас, постаревшего, в уныние своей
вечной молодостью. "Голос" сам среднего возраста и среднебуржуазного
сословия, девушек он призывает к осторожности, читателей же вообще - к
благотворительности. Нонконформизм в религии - самая стойкая из всех
привычек, и те семьи, что подписались на "Голос" в 1903 году, продолжали его
выписывать и в 1960-м.
Сама мисс Бримли - отнюдь не точный образ и подобие ее журнала. Военный
случай и каприз разведработы забросил ее
вместе с молодым лордом Лэндсбери в Ливию, в некий домик близ Тобрука,
и там проработали они все шесть военных лет, умело и не привлекая
постороннего внимания. Кончилась война - кончилась и служба для обоих, но у
Лэндсбери хватило здравого смысла и великодушия, чтобы предложить мисс
Бримли редакторство. В войну "Голос" перестал выходить, и никто не горел
нетерпением возобновить его выпуск. Мисс Бримли вначале было слегка неловко
воскрешать и вести еженедельник, который нимало не отражал ее собственного
смутного деизма; но очень скоро, начав получать трогательные письма и подняв
тираж до прежнего уровня, она привязалась к работе и к читателям, и прежние
сомнения покинули ее. "Голос" стал ее жизнью, а читатели - главной в этой
жизни заботой. Она старалась, как могла, отвечать на их странные и
беспокойные вопросы, а когда не могла сама, то обращалась к другим за
помощью, и со временем, печатаясь под несколькими псевдонимами, стала для
своих читателей если не мудрецом-философом, то другом, советчиком и всеобщей
тетушкой.
Мисс Бримли потушила сигарету, рассеянно убрала булавки, вырезки,
ножницы, клей в правый верхний ящик стола и взяла с лотка "для входящих" всю
послеобеденную почту - еще не разобранную, поскольку сегодня четверг. Тут
были несколько писем на имя Барбары Феллоушип (- братство ( а н г л . )).
Под этим псевдонимом "Голос" со дня основания отвечал (и в частном порядке и
на своих столбцах) на читательские письма с их множеством пестрых проблем.
Письма эти подождут до завтра. "Проблемную" почту она читала не без
удовольствия, но оставляла это удовольствие на пятницу, на утро. Мисс Бримли
открыла шкафчик сбоку, сунула письма в ближайшую ячейку. Один конверт лег
плашмя, и она удивленно заметила, что на заклеенном его отвороте выпукло
выдавлен изящный голубой дельфин. Взяв и повертев в руке конверт, она
оглядела его с любопытством. Бумага бледно-серая, едва заметно разлинована .
Дорогой - наверное, ручной работы. Под дельфином вьется геральдическая
ленточка, а на ней чуть различима надпись: "Regem defendere diem videre"
(Храни короля, как зеницу ока" ( л а т . )). На почтовом штемпеле мисс
Бримли прочла: "Карн, Дорсет". Дельфин и надпись, должно быть, с герба
Карнской школы. Но почему Карн звучит так знакомо? Она гордилась своей
отличной памятью, но, к досаде, вспомнить не удалось.
Пришлось вскрыть конверт пожелтевшим костяным ножом и прочесть письмо.
Дорогая мисс Феллоушип,
Не знаю, существуете ли вы на самом деле, но все равно, ответы ваши
всегда такие добрые, сердечные. Это я написала вам прошлым летом, в июне,
про смесь для тортов. Я не больна психически, и я знаю, что мой муж хочет
меня убить. Можно мне приехать и повидаться поскорее с вами в удобное для
вас время? Я убеждена, вы мне поверите. Поймите, что я не сумасшедшая. Прошу
вас, мне нужно повидать вас как можно, как можно скорее, я так боюсь этих
долгих ночей. Я больше не знаю, к кому обратиться. К пастору Кардью - но ему
я не скажу, он не поверит, а отец у меня слишком здравомыслящий. Я чувствую,
что я пропала. Что-то в нем теперь такое. Ночью, когда он думает, что я
сплю, он иногда лежит и смотрит так, в темноту. Я знаю, нам не должно
держать страх в сердце и дурные мысли, но ничего не могу с собой поделать.
Дай вам бог, чтобы вы нечасто получали такие письма.
У в а ж а ю щ а я в а с С т е л л а Р о у д , у р о ж д е н н а я Г л а
с т о н .
С минуту мисс Бримли сидела за столом не шевелясь, глядя на адрес,
гравюрно и красиво впечатанный вверху листа: "Северные поля, Карнская школа,
Дорсет". Оторопелой, изумленной, ей лишь одно пришло на ум в эту минуту:
"Ценность информации определяется ее породой". Любимый афоризм Джона
Лэндсбери. Пока не знаешь, откуда сведения, какова их родословная, нельзя
определить их ценность. Джон говаривал: "Мы люди разборчивые. Перед
информацией без роду и племени мы захлопываем дверь". На что она, бывало,
отвечала: "Да, Джон. Но даже лучшим семьям приходилось начинать в
безвестности"'.
Но Стелла Роуд вовсе не безродна. Теперь-то мисс Бримли вспомнила.
Стелла из Гластонов, тех самых. О ее свадьбе "Голос" уведомил в редакционной
хронике, она и в летнем конкурсе первое место заняла; она дочь Сэмюеля
Гластона из Брэнксома. На нее и карточка заведена в картотеке мисс Бримли.
Мисс Бримли резким движением встала и с письмом в руке подошла к
незашторенному окну. Прямо перед ней красовался новомодный, плетенный из
белого металла оконный ящик для цветов. Странно, подумалось ей, что ни
посади в этот ящик - все вянет. Наклонясь слегка вперед, она глянула в
провал улицы - щупленькая, трезвая фигурка на фоне желтеющего за окном
тумана, уворовавшего у лондонских улиц свой раскаленно-желтый цвет. Далеко
внизу неясно различимы уличные фонари, бледные, неласковые. Ей захотелось
вдруг свежего воздуха, и она порывисто - что шло совершенно вразрез с ее
обычным спокойствием - распахнула окно настежь. Ее обдало холодом, уличный
шум сердито хлынул в комнату, а вслед за ним и вкрадчивый туман. Гул
движения был непрерывен, и ей на миг показалось - это вращается какая-то
огромная машина. Затем сквозь ровный, ворчащий гул к ней донеслись выкрики
мальчишек-газетчиков, словно крики чаек перед густеющей, назревающей бурей.
Она их различала теперь - неподвижных, как часовые на посту, среди
торопливых теней.
А возможно, в письме этом правда. В том-то и всегдашняя трудность. Вот
так всю войну шел непрестанный поиск. Возможно, вовсе и не бред. Ведь
бесполезно рассуждать о вероятности и неправдоподобии когда у тебя нет ни
крупицы достоверного из чего бы можно исходить. Ей вспомнились первые
донесения из Франции о самолетах-снарядах - бредовые слухи о бетонных
взлетных дорожках в чаще леса. Не доверяй всему сенсационному, не
поддавайся. Но ведь возможно, что и правда. Быть может, завтра или
послезавтра газетчики внизу там будут кричать об убийстве, и Стеллы Роуд,
урожденной Гластон, уже не будет в живых. А раз так, раз существует хоть
малейшее подозрение, что убийство замышляется действительно, тогда она,
Эльса Бримли, должна сделать все, что может, чтобы предотвратить его. Помимо
прочего, у Стеллы Гластон все права на помощь: и отец ее, и дед постоянно
выписывали "Голос", и когда пять лет назад Стелла вышла замуж, мисс Бримли
отметила это парой строк от редакции. Каждый год на рождество от Гластонов
приходит ей поздравительная открытка. Гластоны - из коренных, из первых
подписчиков...
У окна было холодно, но она продолжала стоять там, ее притягивали
зыбкие тени внизу. Они сливались, расходились врозь, и среди них бесполезно
и уныло горели фонари. Убийца вдруг вообразился ей одной из этих снующих,
теснящих друг друга теней, глянул на нее темными впадинами глазниц. И
внезапно ее охватил страх и захотелось позвать на помощь.
... ... ... Продолжение "Убийство по-джентльменски" Вы можете прочитать здесь Читать целиком |