Вход    
Логин 
Пароль 
Регистрация  
 
Блоги   
Демотиваторы 
Картинки, приколы 
Книги   
Проза и поэзия 
Старинные 
Приключения 
Фантастика 
История 
Детективы 
Культура 
Научные 
Анекдоты   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Персонажи
Новые русские
Студенты
Компьютерные
Вовочка, про школу
Семейные
Армия, милиция, ГАИ
Остальные
Истории   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Авто
Армия
Врачи и больные
Дети
Женщины
Животные
Национальности
Отношения
Притчи
Работа
Разное
Семья
Студенты
Стихи   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Иронические
Непристойные
Афоризмы   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рефераты   
Безопасность жизнедеятельности 
Биографии 
Биология и химия 
География 
Иностранный язык 
Информатика и программирование 
История 
История техники 
Краткое содержание произведений 
Культура и искусство 
Литература  
Математика 
Медицина и здоровье 
Менеджмент и маркетинг 
Москвоведение 
Музыка 
Наука и техника 
Новейшая история 
Промышленность 
Психология и педагогика 
Реклама 
Религия и мифология 
Сексология 
СМИ 
Физкультура и спорт 
Философия 
Экология 
Экономика 
Юриспруденция 
Языкознание 
Другое 
Новости   
Новости культуры 
 
Рассылка   
e-mail 
Рассылка 'Лучшие анекдоты и афоризмы от IPages'
Главная Поиск Форум

Кузнецов, Анатолий - Кузнецов - Бабий Яр (журнальный вариант)

Проза и поэзия >> Русская современная проза >> См. также >> Кузнецов, Анатолий
Хороший Средний Плохой    Скачать в архиве Скачать 
Читать целиком
Анатолий Кузнецов. Бабий Яр

---------------------------------------------------------------

журнал "Юность", 1966 г.

Журнальный вариант.

OCR by Michael Seregin.

---------------------------------------------------------------

Бабий Яр. Роман-документ *
НЕОБХОДИМОЕ ОБЪЯСНЕНИЕ


    Все в этой книге -- правда.

    Когда я рассказывал эпизоды этой истории разным людям, все в один голос утверждали, что я должен написать книгу. Да и сам я чем больше живу на свете, тем больше убеждаюсь, что обязан это сделать.

    Дело в том, что сам я родился и вырос в Киеве, на Куреневке, недалеко от большого оврага, название которого в свое время было известно лишь местным жителям: Бабий Яр.

    Как и прочие куреневские места, Бабий Яр был, как это говорится, местом моего детства, местом наших игр и т. п.

    Потом сразу, в один день, он стал очень известен.

    Два с лишним года он был запретной зоной, с проволокой под высоким напряжением, с лагерем, и на щитах было написано, что по всякому, кто приблизится, открывается огонь.

    Однажды я даже побывал там, в конторе, но, правда, не в самом Яре, иначе бы эту книжку не писал.

    Мы только слышали пулеметные очереди через равные промежутки: та-та-та, та-та... Я это слышал два года изо дня в день, и это стоит в моих ушах сегодня.

    В конце второго года оккупации над оврагом поднялся тяжелый, жирный дым. Он шел оттуда недели три.

    Когда немецкие войска были выбиты из Киева и все кончилось, мы с другом, хоть и боялись мин, пошли посмотреть, что же там осталось.

    Это был огромный, можно даже сказать, величественный овраг между тремя киевскими районами: Лукьяновкой, Куреневкой и Сырцом. По его дну всегда протекал очень симпатичный ручей. Склоны крутые, обрывистые, иногда просто отвесные. И в Бабьем Яре часто бывали обвалы. Но в общем он выглядел довольно обыкновенно; там есть еще соседний Репьяхов Яр, такой же, и другие, их много там.

    С одной стороны оврага на другую перебирался оборванный дед с торбой, и по тому, как уверенно он шел, мы поняли, что он ходит здесь уже не первый раз.

    -- Дед! -- спросил я. -- Евреев тут стреляли или дальше?

    Дед резко остановился, оглядел меня с ног до головы и сказал:

    -- А сколько тут русских положено, а украинцев, а всех наций?

    И ушел.

    Мы знали этот ручей как свои пять пальцев, мы в детстве запруживали его, устраивая "гатки", и купались.

    В нем был хороший крупнозернистый песок, но сейчас он был весь почему-то усыпан белыми камешками.

    Я нагнулся и поднял один, чтобы рассмотреть, Это был обгоревший кусочек кости величиной с ноготь, с одной стороны белый, с другой -- черный. Ручей вымывал их откуда-то и нес. Из этого мы заключили, что евреев, русских, украинцев и людей других наций стреляли выше.

    И так мы долго шли по этим косточкам, пока не пришли к самому началу оврага, и ручей исчез, он вытекал многими источниками из-под песчаных пластов, отсюда-то он и вымывал кости.

    Овраг здесь стал узким, разветвлялся на несколько голов, и в одном месте песок стал серым. Вдруг мы поняли, что идем по человеческому пеплу.

    Рядом, тут, размытый дождями, обрушился слой песка, из-под него выглядывал гранитный тесаный выступ -- и слой угля. Толщина этого угольного пласта была примерно четверть метра.

    На склоне паслись козы, в трое мальчишек-пастушков, лет по восьми, усердно долбили молотками уголь и размельчали его на гранитном выступе.

    Мы подошли, Уголь был зернистый, бурого оттенка, так примерно, как если бы паровозную золу смешать со столярным клеем.

    -- Что вы делаете? -- спросил я.

    -- А вот! -- Один из них достал из кармана кусочки чего-то блестящего и грязного и подбросил на ладони.

    Это были полусплавившиеся золотые кольца и еще что-то.

    Они добывали золото.

    Мы походили вокруг, нашли много целых костей, свежий, еще сырой череп и снова куски черной золы среди серых песков.

    Я подобрал один кусок, килограмма два весом, унес с собой и сохранил. Это зола от многих людей, в ней все перемешалось -- так сказать, интернациональная зола.

    Уже тогда у меня была мысль, что надо бы об этом рассказать, с самого начала, как это было на самом деле, ничего не пропуская и ничего не вымышляя.

    Вот это я делаю, потому что чувствую, обязан это сделать, потому что, как говорено в "Тиле Уленшпигеле", пепел Клааса стучит в мое сердце.

    Таким образом, слово "документ", проставленное в подзаголовке этого романа, означает, что здесь мною приводятся только подлинные факты и документы и что ни малейшего литературного домысла, то есть того, как это "могло быть" или "должно было быть", здесь нет.
* ПЕРВАЯ ЧАСТЬ *
НЕМЦЫ ПРИШЛИ
+----------------------------------------------------------+

| ОТ СОВЕТСКОГО ИНФОРМБЮРО |

| ВЕЧЕРНЕЕ СООБЩЕНИЕ |

| 21 СЕНТЯБРЯ 1941 ГОДА |

| В течение 21 сентября наши войска вели бои с|

|противником на всем фронте. После многодневных,|

|ожесточенных боев наши войска оставили Киев. |

+----------------------------------------------------------+



    Я увидел, как наши уходят, и понял, что это конец. Красноармейцы -- в своей защитной, выгоревшей форме, одни со скатками, иные без -- редко побежали через дворы, по огородам, перепрыгивали заборы.

    Стало очень тихо. Много дней шли бои, гремела канонада, выли сирены, бомбежки были одна за другой, по ночам весь горизонт освещался зарницами и заревами, мы спали на узлах в окопе, земля тряслась и сыпалась нам на головы.

    И вот стало тихо -- та тишина, которая кажется страшнее всякой стрельбы. И уже было неизвестно, где мы: по эту сторону фронта, уже по ту или посредине.

    С железнодорожной насыпи четко и близко чecaнул пулемет. Со старого вяза над окопом посыпались мелкие веточки и листья. Я грохнул люком и обрушился в яму, где дед зашипел на меня и дал по уху.

    Наш окоп, вырытый на огороде, был типовой щелью тех времен: в форме буквы "Т", два метра глубиной, сантиметров семьдесят шириной; такими щелями были изрыты все дворы, скверы, улицы, радио призывало их рыть и рассказывало, как.

    Но мы с дедом работали несколько дней и улучшили схему. Земляные стены мы обшили досками, пол выложили кусками кирпича, а сверху сделали покрытие. У нас, конечно, не было бревен, чтоб сделать три наката, но мы. намостили поверх окопа полутораметровые дровяные плашки и вообще навалили сверху все дрова, какие только нашлись в сарае.

    Дед рассуждал так: если на окоп упадет бомба, она, значит, шарахнет в эти Дрова, поленья разлетятся, как бильярдные шары, а нас взрыв не достанет: куда ему, подлому, разрушить поленницу!

    Для прочности мы набросали на дрова земли, для маскировки обложили дерном, так что получился довольно внушительный и ярко приметный холм, под которым, если закрыть входной люк, было тихо и темно, как в могиле.

    Наше большое счастье, что поблизости ничего не взорвалось и даже не попал приличный осколок; случись это, все дрова исправно рухнули бы нам на головы... Тогда мы этого не знали, гордились делом рук своих и были уверены, что сидим а великолепной безопасности.

    Первое время, пока у нас не было еще такого хорошего бомбоубежища, мы с дедом и бабкой прятались от бомб под кроватью.

    Кровать была старинная, добротная, со спинками из листового железа, на которых были нарисованы масляными красками картины: мельницы, озера с лебедями. Мы думали так: если бомба упадет, она пробьет потолок, подпрыгнет на пружинном матраце с периной, разорвется, а перина да еще два ватных одеяла осколков, естественно, не пропустят.

    Чтобы не лежать на голом полу, бабка постелила и под кроватью одеяло, положила подушки, так что вышло очень уютно.

    И когда начиналась стрельба и стекла зудели от воя бомбардировщиков, дед кидался под кровать первым и прижимался к стенке. За ним вкатывался кубарем я и ложился посредине. А бабка, вечно замешкавшись у печи, прихватывала кота Тита, ложилась с краю, закрывая всех нас собой, и так мы спасались.

    Дед шептал молитвы и ругался в мой адрес:

    -- От гомон, чего ты крутишься, будто червяк в тебе сидит?

    Закончив строительство нашего мощного "окопа", мы стали бегать в него в той же последовательности, только бабка всегда бежала с подушками и одеялом (она их в "окопе" не оставляла, чтобы не сырели). Кот Тит привык к войне, при первых же выстрелах, задрав хвост, огромными прыжками несся прямо к люку в "окоп" и с мукой в глазах мяукал, чтобы его спустили, потому что по отвесной лестнице мог только вылезать, а спускаться не научился.

    До сих пор не знаю, что это за слово -- гомон. Дед умер, я забыл у него спросить. А червяк любознательности мучил меня всегда. Я высовывался, чтобы посчитать самолеты и увидеть на них жуткие кресты, пытался разглядеть, как рвутся бомбы. Но вот, когда побежали красноармейцы и стало ясно, что это конец, я бы не очень хотел видеть это, и мне стало по-настоящему страшно.

    В "окопе" горела керосиновая лампа, пахло чадом. Мать (до этого она днями и ночами дежурила в своей школе) сидела на табуретке с ужасом в глазах. Дед ел, он всегда у нас ел, когда волновался, его седая борода на два клинышка резко двигалась, потому что из-за вставных челюстей он не жевал, а "жамкал", как говорила бабка, и крошки сыпались ему на бороду. Бабка едва слышно молилась, редко крестясь перед иконой божьей матери, которую принесла сюда; я сам забивал гвоздь, чтобы повесить; эта икона мне нравилась, из всех бабкиных икон она была у меня самая любимая.

    А в стенах за досками тихо шуршало, возилось: там жили своей личной жизнью, безразличной к войне, деятельные муравьи, жуки и черви. Земля наконец перестала вздрагивать и сыпаться с потолка. И в этой жуткой тишине казалось, что сейчас произойдет что-то ужаснейшее, какой-то немыслимый взрыв.

    Я сидел, едва дыша, ожидая этого взрыва...

    Вдруг раздался топот, люк поднялся, и соседка Елена Павловна, возбужденная, на себя не похожая, закричала:

    -- Что вы сидите? Немцы пришли!

    Мне было двенадцать лет. Многое для меня в жизни происходило впервые. Немцы приходили тоже впервые. Я прежде всех вылетел из "окопа", зажмурился от яркого света и отметил, что мир стал какой-то иной, хотя как будто все оставалось по-прежнему.

    Елена Павловна, захлебываясь, взмахивая руками, говорила:

    -- ...молоденький, такой молоденький стоит!.. Мои же окна на улицу. Машина ушла, а он, молоденький, стоит!..

    Я немедленно рванул через двор, взлетел на забор.

    У сквера на нашей Петропавловской площади стояла низенькая, хищная, длинноносая пушка на толстых надутых шинах. Возле нее -- действительно очень молоденький, белокурый, розовощекий немецкий солдатик в необычно чистой и ладно сидящей на нем серо-зеленой форме. Он держал винтовку на весу, заметил, что я смотрю на него, и загордился. Очень мило загордился так, зафасонил.

    Был у меня друг жизни, старше меня года на три, Болик Каминский, я еще о нем расскажу. Его эвакуировали с училищем ФЗО. Так вот этот парнишка был очень похож на Болика. Понимаете, я ожидал всего: что фашисты -- страшные гиганты, что ли, все сплошь на танках, в противогазных масках и рогатых касках, и меня потрясло, что этот парнишка такой обыкновенный, прозаический, совсем как наш Болик.

    Зафасонил, ага, я б тоже зафасонил, имей эту пушку.

    В этот момент раздался тот самый невероятный взрыв, которого я так ждал. Я задохнулся, ударился подбородком о забор, чуть не слетел. А солдатик позорно присел и съежился, перепуганно прижавшись к пушке.

    Но он тотчас опомнился, встал и принялся смотреть куда-то поверх моей головы. Я обернулся и увидел, как вдали, в синем небе, за вершинами деревьев, опадают, крутясь и планируя, обломки досок.

    -- Подорвали-таки мост! Э!.. -- сказал дед, подходя к забору и высовывая нос, чтобы тоже поглядеть на первого немца. -- Фью-фью-фью, от это да-а! Ну, куда ж с ними воевать: это же армия. Ты посмотри только, как он одет!

    Солдат был действительно одет отлично. На карикатурах и в фильмах они выглядели оборванными бродягами и бандитами. В жизни оказалось несколько иначе.

    Вздымая пыль, подлетела угловатая, квадратная и хищная машина, лихо развернулась (мы с дедом жадно смотрели), и такие же ловкие, как фокусники, солдаты прицепили пушку в один миг, повскакали на подножки и, вися по обеим сторонам машины, лихо умчались в сторону Подола.

    -- Да-а... -- сказал потрясенный дед. -- Кончилась Советская власть... Ступай помогай носить вещи в хату: в яме все отсырело.

    Не очень охотно я поплелся к "окопу". Там мама подавала из темной дыры узлы, чемоданы, табуретки, бабка принимала и складывала в кучу, а я стал носить.

    Столько раз за последнее время мы это дело повторяли: в "окоп", из "окопа", вниз, вверх, хоть бы было что порядочное прятать, а то ж одни шмотки, какой-то кожух еще царских времен, в заплатах, молью объеденный, подушки... В общем, занятие не для мужчины,

    Из-за забора высунулась голова второго моего друга жизни -- Шурки Мацы. Делая огромные глаза, он закричал:

    -- По трамвайной линии немцы идут! Пошли!

    И меня как ветром сдуло. Бабка только сказала: "А..."


    Вся улица Фрунзе (старики называли ее Кирилловской) была, сколько видно в оба конца, забита машинами и повозками. Машины были угловатые, со всякими выступами, решетками, скобами.

    У каждой машины есть лицо, она смотрит на мир своими фарами безразлично, или сердито, или жалобно, или удивленно. Так вот эти, как и первая, что увезла пушку, смотрели хищно. Сроду я не видел таких машин, и мне казалось, что они очень мощные, они заполнили улицу ревом и дымом.

    Кузова некоторых грузовиков представляли собой целые маленькие домики, с койками, привинченными столами. Солдаты выглядывали из машин, прогуливались по улице, серо-зеленые, выбритые, очень свежие и очень веселые. Смеялись по любому поводу, что-то шутливо кричали первым вылезающим на улицу жителям. Между фурами со снарядами и мешками лихо юлили мотоциклисты в касках, с укрепленными на рулях пулеметами.

    Доселе нами невиданные, огромнейшие, огненно-рыжие кони-тяжеловозы с гривами соломенного цвета, медлительно и важно ступая мохнатыми ногами, запряженные шестерками, тянули орудия, будто играючи. Наши малорослые русские лошаденки, на которых отступала Красная Армия, показались бы жеребятами рядом с этими гигантами.

    В ослепительных белых и черных лимузинах ехали, весело разговаривая, офицеры в высоких картузах с серебром. У нас с Шуркой разбежались глаза и захватило дыхание. Мы отважились перебежать улицу. Тротуар быстро наполнялся людьми...


    А у немцев, почти у всех, были книжечки-разговорники, они листали их и кричали девушкам на тротуаре:

    -- Панэнка, дэвушка! Болшовик конэц! Украйна!

    -- Украина, -- поправили девушки.

    -- Йа, йа! У-край-ина! Ходит гулят шпацирен, битте!

    От Бондарского переулка образовалось какое-то движение, видно было, как торжественно плывут головы и вышла процессия каких-то допотопных стариков и старух. Передний старик, с полотенцем через плечо, нес на подносе круглый хлеб с солонкой на нем. Толпа повалила на зрелище, затолкалась.

    Старики опоздали и растерялись: кому вручать? Передний двинулся к ближайшей белой машине, откуда, улыбаясь, смотрели офицеры, и с поклоном подал поднос. Мы с Шуркой потеряли друг друга. Я изо всех сил пытался протиснуться. Там что-то говорили, грохнул смех, задние спрашивали: "Что он сказал? Что он сказал?" -- но колонна двинулась дальше, я только увидел, как в проезжающем автомобиле офицер передавал хлеб с полотенцем на заднее сиденье.

    Вокруг стали говорить, что где-то тут немцы кричали: "Масло, булки!" -- и сбросили прямо на трамвайную линию ящик с маслом и корзины с булками -- бери, мол, кто хочет. Я заметался, пытаясь понять, где это, и побежал к мосту над Вышгородской улицей.

    У моста масла и булок не оказалось, но был пожар. Угловой кирпичный дом горел спокойно и лениво, подожженный влетевшим в окно снарядом. Забор уже свалили прямо на росшие у дома цветы, по ним топтались. Две женщины и девочка лопатами копали тут же землю и кидали на огонь, потому что воды не было. Из толпы зевак вышел мужчина, взял палку и стал бить стекла в окне.

    Немец спрыгнул с машины, достал фотоаппарат, прицеливался, приседал и выгибался, снимая пожар крупным и общим планом.

    Мужчина полез в окно и стал подавать женщинам и девочке стулья, ящики с бельем из шкафа, вышвыривать пальто и платья, и все его хвалили. Я тоже подумал: какой молодец!

    Войска продолжали валить тучей из-под моста. Ярко светило солнце, не было никакой пальбы -- только рев моторов, грохот колес, голоса, смех. После долгого сидения в яме я совсем одурел от всего этого; пошатываясь побрел домой отчитываться.


    А у нас во дворе стоял серо-зеленый солдат с ружьем через плечо и с веревкой в руках -- простецкий такой, с белесыми ресницами и красным лбом, равнодушно поглядывал по сторонам, а дед, жестикулируя, приглашал его в сарай:

    -- Здесь ниц, ниц, ниц, а там, может быть, ист! Надо посмотреть, битте.

    Солдат неохотно поплелся в сарайчик.

    -- Они пленных ищут, -- сказала мне бабка с крыльца.

    В сарае был люк в погребок. Солдат стал показывать руками.

    -- Шпицки, шпицки!

    Дали ему спички. Он зажег и осторожно заглянул в дыру.

    -- Партизан! -- громко и иронически сказала бабка.

    Солдат отпрыгнул, как ужаленный, вертя головой и глядя на всех нас.

    -- Я смеюсь, -- сказала бабка. -- Иди, иди, не бойся. Нет партизан.

    Но солдат что-то недовольно сказал, в погреб лезть не захотел, а строго показал деду на красный домовый флаг, который дед по праздникам вывешивал на воротах.

    -- Это.

    -- Да, да, -- засуетился дед, взял флаг и оторвал от древка. -- Марфа, скорей кинь в печку!

    Пришел другой солдат, тоже с веревкой, возбужденно кликнул первого, и они побежали. Бабка поманила меня в сени.

    -- На, полезь на чердак, засунь там, в газету заверни.

    Я понял. Полез на чердак, пробрался по-пластунски в дальний угол, затискал сверток под балку, а когда, наевшись паутины, спустился, бабка стояла в воротах с Еленой Павловной и звала:

    -- Старый! Иди быстро, партизана ведут!

    Наш краснолобый солдат вел по улице здоровенного грязного кабана, захлестнув его веревкой поперек туловища, другой подгонял хворостинкой, и вокруг шли еще другие солдаты кучкой, довольно гоготали.

    Делая большие глаза и ахая, Елена Павловна рассказывала, что солдаты совсем не пленных ищут, а грабят: и у Каминских взяли кабана и кожухи га щат, а у нее заглядывали в шкаф, под кровать, сняли наволочки и зачем-то полотенце с гвоздика. Сосед не хотел отдать кабана, так они оставили расписку, сказали: "Официр, официр, плати!" Нам, выходит, повезло, что ничего не взяли, может, оттого, что дед немецкие слова говорил, они постеснялись.

    Дед озадаченно посмотрел вслед мужественной вооруженной процессии с кабаном.

    -- А ну, -- строго сказал он, -- давайте носить вещи обратно в яму. Трясця его матери, я и забыл, это же их право победителя: три дня грабить все, что хотят!
ГРАБИТЬ НУЖНО УМЕТЬ...


    Сосед отправился с распиской в школу, где уже расположился, похоже, штаб. Я немедленно увязался за ним, думая: вот ему дадут немецкие деньги, а я попрошу их посмотреть.

    У ворот я остался. Он там, во дворе, объяснялся, вошел в дверь. Потом я увидел, как он с грохотом вылетел из нее, нелепо взмахивая руками, солдаты закричали, защелкали затворами, я испугался, что сейчас будут стрелять, и драпанул за угол.

    Через площадь все шли войска, но реже. А от базара бежали какие-то подозрительного вида люди с набитыми мешками. Поняв, что меня там явно не хватает, я тоже кинулся к базару.

    Разбита была витрина хозяйственного магазина. Оттуда тащили банки с краской, связки лопат и замков. Я вбежал, заработал локтями, протискиваясь к прилавку, но видел только ноги, топчущие рассыпанный мел и замазку. Заметил, что люди повалили в подсобку, полез, получил в дверях по голове, по зубам. Я разбежался и вклинился между двумя мужиками, меня сдавили так, что захрустели ребра, но прямо передо мной наконец был разломанный ящик.

    В нем, переложенные соломой, лежали новенькие керосиновые лампы, но без стекол. Я дотянулся, отталкивая чужие руки, схватил одну, другую -- и ламп уже не стало.

    Я выбежал и чуть не заревел: разбили "Галантерею", а ведь она была еще целой, когда я сюда шел.

    Тут я, извиваясь, пробился туда и схватил с полки коробку. Ее у меня потянули, но я уцепился, как кот за мясо, у меня вытряхали душу, коробка треснула, из нее посыпались пуговицы для пальто. Я насыпал их в карманы...

    Заметил, что под ногами катаются одежные щетки, стал их ловить, выудил штук пять, но выронил одну лампу, которую тут же схватили...

    Измолоченный, покачиваясь, я вышел наружу, увидел, как из продовольственного волокут мешки с солью, но пока добежал, там остались лишь бумага да пустые ящики. Я готов был зарыдать, я сроду не был жадным, был у бабушки таким воспитанным, вежливеньким внучком, и вдруг этот грабеж захватил меня, как горячая лавина, у меня горло сдавило от жадности и азарта. Я все пропустил, опоздал на какую-то малость!.. Собрал с горя по прилавкам гири от весов и понес все добро домой.

    Из окон, из ворот выглядывали люди. Сосед Павел Сочава на всю улицу иронически сказал:

    -- А вот и Толя награбил! Иди, иди, скажи своей матери, чтобы она тебя выпорола.

    Меня словно окатили холодной водой. Я так гордо нес свою лампу и щетки, а тут поскорее юркнул во двор, выгрузил в сенях добычу... Мама ахнула:

    -- Это что еще такое?!

    Бабка посмотрела качнула головой.

    -- Что у нас, лампы нет, сынок?

    Но дед похвалил:

    -- Пусть, пусть. Молодец! Хозяин будешь. Ах, я прозевал, ах, прозевал! Шатковский вон полгастронома вынес. Какой был случай! А тут только нас грабят.

    Оказывается, пока я был на базаре, пришли шесть солдат, потребовали: "Яйка, млеко!" -- полезли всюду, как у себя дома, забрали картошку, капусту, помидоры... Ну, черт, гляди, что на свете делается: одни там грабят, другие, значит, тут. Дела!

    Меня все еще трясло от возбуждения, я побежал звать Шурку Мацу, мы вдвоем понеслись опять на базар. Он был уже пуст. Как мы ни шарили, -- ничего, как метлой подметено, магазины только усыпаны бумагой, соломой и стеклом.

    Мы вышли на улицу и смотрели, как в город все вступают и вступают войска.

    Шли тягачи, вездеходы, ехали колонны солдат на велосипедах и обозы на простых телегах. Те, что вошли и разместились, носили узлы с барахлом, перекинутые через плечо шубы.

    Поднялся ветер, гонял солому и бумаги, нес дым от машин, немецкие солдаты все шли, или тучей, и не было им конца, и все исправно, как саранча, принимались что-нибудь тащить. Спокойный такой, вроде нормальный, прозаический грабеж... Это была пятница, 19 сентября 1941 года.
+-----------------------------------------------------------+ | КИЕВ В РУКАХ НЕМЕЦКИХ ВОЙСК | | ГЛАВНАЯ КВАРТИРА ФЮРЕРА | | 20 сентября| | Верховное командование немецких вооруженных сил| |сообщает: | | Наряду с операциями по окружению советских армий на| |востоке было начато наступление на столицу Украины -- Киев.| |После отважного прорыва сильных укреплений на западном| |берегу Днепра наши войска вошли в город. Над цитаделью| |Киева с сегодняшнего утра развевается немецкое военное| |знамя. | | Наступательные операции на восток от Днепра неудержимо| |идут вперед. В боях за укрепления Ленинграда имеем крупные| |успехи... | +-----------------------------------------------------------+

    (Фашистская газета "Украинское слово", 21 сентября 1941 г.)
ИТАК, МЫ В ЭТОЙ "НОВОЙ ЖИЗНИ"


    Газета "Украинское слово" к моменту взятия фашистами Киева вышла пятнадцатым номером, печатаясь сперва в Житомире. Ее оккупанты не то продавали, не то просто раздавали на улицах. Дед ее добыл, с торжеством принес и жадно накинулся читать. Но так как в чтении мелкого шрифта, да еще на дрянной, словно оберточной бумаге, он не был силен, он перепоручил это дело мне, сам же слушал, философски осмысляя.

    Привожу заголовки из этой газеты:

    "КИЕВ В РУКАХ НЕМЕЦКИХ ВОЙСК".

    "ПОЛТАВА ЗАНЯТА".

    "ВЫДАЮЩИЕСЯ УСПЕХИ ПОД ЛЕНИНГРАДОМ".

    "ЗАНЯТИЕ ДАЛЬНЕЙШИХ ТЕРРИТОРИЙ ПОД ЛЕНИНГРАДОМ".

    "100 000 КГР. БОМБ СБРОШЕНО НА ПОРТ ОДЕССЫ".

    "ГИГАНТСКИЕ ДОСТИЖЕНИЯ НЕМЕЦКИХ ВОЙСК В БОЯХ НА ПЛАЦДАРМЕ НИЖНЕГО ТЕЧЕНИЯ ДНЕПРА".

    "БОРЬБА УКРАИНСКОГО НАРОДА".

    "ВОЗРОЖДЕНИЕ ЦЕРКВИ НА ХОЛМЩИНЕ".

    "РОСТ ИСКУССТВА В ЖИТОМИРЕ".

    "КИЕВУ", стихотворение Якова Нагорного.


    ...Здесь я должен сделать весьма традиционное отступление и хотя бы самым беглым образом рассказать о персонажах нашей семьи, кто мы были, какие и почему. Сам я очень не люблю читать а книгах подобные отступления, могу пропускать их, и, если вам мое отступление покажется неинтересным, вы тоже смело пропускайте его, потому что главное -- не а нем. Я же все-таки должен отдать дань традиции, потому что иначе некоторые ситуации и речи могут показаться непонятными и вызывать недоумение.


    Семерик Федор Власович, мой дед, Советскую власть, прямо скажу, не любил. Нет, он отнюдь не был фашистом или монархистом, националистом или троцкистом, красным или белым, он а этом вообще ни черта не смыслил. По происхождению он был крестьянин-бедняк, по социальному положению -- рабочий с большим стажем, а по сути своей -- маленький, напуганный, жадный обыватель мира сего.

    Он родился в 1870 году -- в одном году с Лениным, но на этом общее между великим человеком и моим дедом кончалось. Великий человек умер, и бабка говорила, когда они с дедом ругались:

    -- Хорошие люди умирают, а ты, паразит, все живешь.

    Дед вырос в селе Шендеровка, Каневского уезда, в отчаянной селянской семье с одиннадцатью детьми, жившей в каком-то полуразрушенном курене. Юность он провел в батраках у немецких колонистов на Херсонщине, навсегда оставив семью. Отслужив в солдатах, пошел на заработки в Киев, слонялся в поисках работы, был дворником у генерала, женился на прачке, пошел на трамвай кондуктором и возмечтал о своем домике и достатке: чтоб можно было досыта наесться и не думать о завтрашнем дне и даже о послезавтрашнем дне, -- вот был предел его мечтаний.

    Он голодал, холодал, копил, угробил бабкину молодость, но купил наконец кусочек болота на Куреневке, осушил его, выстроил хату -- и тут грянула революция.

    Особых изменений она ему не принесла, не дала ничего съедобного, зато отняла мечту разбогатеть.

    Много лет дед работал слесарем-канализатором на четвертой обувной фабрике и все годы не переставал критиковать "власть этих босяков" и "нет, не хозяев",

    На деда никакого впечатления не производили коллективизация, индустриализация, завоевание полюса там или неба -- ведь их на стол не поставишь и с кашей не съешь. Зато когда он завел корову, ее трудно было кормить. Очереди за комбикормом были, как туча. Рядом за насыпью огромный луг, а пасти нельзя. Как уж он только не изворачивался, кому только не совал, чтобы достать сена! Рыскал с мешком и серпом по Бабьему и Репьяхову ярам. Сам не пил молока -- посылал бабку на базар продавать. В общем, он был великий комбинатор, И завистлив был невероятно, завидовал половине Куреневки, особенно тем, у кого были хорошие огороды и кто таскал корзинами на базар редиску да помидоры. Куреневка испокон веков занималась этим, а также поросятами и коровами, глухая ко всяким наукам, искусствам или политике, вернее, требуя в политике одного: чтобы разрешали продавать редиску.

    Но деду не дотянуться было до подлинных куреневских "куркулей": огород его можно было измерить ладонями, то, что вокруг хаты и сарайчика. За нашим забором были грядки коллективного огородного хозяйства. Однажды ночью дед выкопал новые ямки и перенес забор на полметра, украв у огородников метров пять квадратных земли, и они не заметили! Дед целую неделю был в отличном настроении и торжествовал, строя планы, как через несколько лет он снова подвинет забор на полметра.

    Вообще он был страшно вздорный, тайком обрывал соседские груши, свешивавшиеся через забор на "его землю", убивал палкой соседских кур, если они забредали к нам, и потому он перессорился со всей улицей. Когда он, брызжа слюной, ругался, слышно было до самого базара: "У-ту-ту-ту!" -- и его прозвали "Семерик-тру-ту-ту".

    Водки дед не пил от скупости, не курил, в кино не ходил, на трамвае старался проехать зайцем, штаны и пиджаки донашивал до того, что они сопревали и расползались на нем. Если по улице ехал воз с сеном и терял клок, дед первым оказывался на мостовой, старательно сгребал палочкой клок и с торжеством нес домой.

    

... ... ...
Продолжение "Бабий Яр (журнальный вариант)" Вы можете прочитать здесь

Читать целиком
Все темы
Добавьте мнение в форум 
 
 
Прочитаные 
 Бабий Яр (журнальный вариант)
показать все


Анекдот 
Я ищу: люди, пишущие тупые анекдоты пр Яндекс и футбольные команды, не зная устройства поиска на Яндексе. Результат поиска: страниц - 194, серверов - не менее 37
показать все
    Профессиональная разработка и поддержка сайтов Rambler's Top100