Фантастические рассказы - - Препарат под микроскопомФантастика >> Зарубежная фантастика >> Уэллс, Герберт >> Фантастические рассказы Читать целиком Герберт Уэллс. Препарат под микроскопом
-----------------------------------------------------------------------
Herbert Wells. A Slip Under the Microscope (1896). Пер. - И.Линецкий.
В кн.: "Герберт Уэллс. Собрание сочинений в 15 томах. Том 3".
М., "Правда", 1964.
OCR & spellcheck by HarryFan, 6 March 2001
-----------------------------------------------------------------------
За окнами лаборатории висела влажная белесая пелена тумана, а внутри
было жарко натоплено, и расставленные по концам длинных узких столов
газовые лампы с зелеными абажурами заливали комнату желтым светом. На
столах красовались стеклянные банки с останками искромсанных раков,
моллюсков, лягушек и морских свинок, на которых практиковались студенты;
вдоль стены против окон тянулись полки с обесцвеченными заспиртованными
препаратами; над ними висел ряд превосходно исполненных анатомических
рисунков в светлых деревянных рамах, а под ними кубиками выстроились в ряд
шкафчики. Все двери лаборатории были выкрашены в черный цвет и служили
классными досками; на них виднелись оставшиеся со вчерашнего дня
полустертые чертежи и диаграммы. В лаборатории было пусто - если не
считать демонстратора, который сидел за микротомом [прибор для получения
срезов тканей, животных и растений] у дверей препараторской, - и тихо,
если не считать негромкого ритмичного постукивания и щелканья микротома.
Однако разбросанные вокруг вещи говорили о том, что здесь только что
побывали студенты: повсюду лежали портфели, блестящие футляры с
инструментами, на одном столе большая таблица, прикрытая газетой, на
другом - изящно переплетенный экземпляр "Вестей ниоткуда", книги, которая
совершенно не вязалась с окружающей обстановкой. Все это в спешке оставили
студенты, когда, заглянув на минутку в лабораторию, они бросились в
соседний лекционный зал занимать места. Оттуда, из-за плотно притворенных
дверей, едва доносился монотонный голос профессора.
Сквозь закрытые окна послышался приглушенный бой башенных часов:
одиннадцать. Щелканье микротома стихло; демонстратор посмотрел на часы,
встал, заложил руки в карманы и не спеша пошел к дверям лекционного зала.
Здесь он на мгновение остановился, прислушался, и тут взгляд его упал на
томик Уильяма Морриса. Он взял книгу, посмотрел на заголовок, усмехнулся,
раскрыл ее, прочел имя владельца на титульном листе, полистал и положил на
место. Почти в ту же минуту мерное бормотание лектора вдруг прекратилось,
из лекционного зала послышался стук карандашей, брошенных на пюпитры,
шарканье ног и разноголосый гул. Затем чьи-то уверенные шаги приблизились
к двери, она слегка приоткрылась, да так и осталась: по-видимому, какой-то
вопрос задержал того, кто хотел войти.
Демонстратор повернулся, медленно прошел мимо микротома и скрылся в
дверях препараторской. Тем временем из лекционного зала с тетрадями в
руках начали выходить студенты. Некоторые сразу прошли к своим столикам, а
несколько человек собрались в кучку у самой двери. Это была чрезвычайно
разношерстная публика, так как, пока Оксфорд и Кембридж упорно противились
робким предложениям допустить в их стены представителей низших классов.
Колледж оф Сайенс успел на много лет опередить Америку и в социальном
отношении представлял собой весьма пеструю картину; кроме того, колледж
пользовался большой популярностью и, раздавая стипендии еще более щедро,
чем шотландские университеты, широко открывал свои двери студентам всех
возрастов и состояний.
На этом курсе был двадцать один студент, но многие задержались в
лекционном зале, чтобы задать вопросы профессору, срисовать с доски
диаграммы, пока их не стерли, или получше рассмотреть препараты, которые
демонстрировались на лекции. В числе девяти человек, вошедших в
лабораторию, были три девушки; одна из них, миловидная, хрупкая блондинка
в очках, одетая в зеленовато-серое платье, остановилась у окна,
всматриваясь в туман, а остальные две, здоровые, некрасивые девицы,
развернули и надели коричневые полотняные передники, в которых они обычно
препарировали. Двое мужчин также прошли к своим местам - бледный
чернобородый человек, бывший портной, и красивый, румяный юноша лет
двадцати, в хорошо сшитом коричневом костюме - молодой Уэддерберн, сын
известного окулиста Уэддерберна. Остальные столпились у дверей лекционного
зала; крошечный горбун в очках уселся на гнутый деревянный табурет, двое
других - невысокий молодой брюнет и светловолосый юноша с красным лицом -
прислонились к фаянсовой раковине, а четвертый остановился против них;
он-то и говорил больше всех.
Фамилия его была Хилл. Это был крепко сколоченный двадцатилетний парень
с бледным лицом, темно-серыми глазами, волосами неопределенного цвета и с
крупными неправильными чертами лица. Он глубоко засунул руки в карманы и
разговаривал слишком громко. Воротничок у него был обтрепан и плохо
накрахмален, костюм явно куплен в магазине готового платья, а на одном
башмаке сбоку, у самого носка, красовалась заплата. Разговаривая и слушая
собеседников, он непрестанно оглядывался на дверь лекционного зала. Они
обсуждали неутешительный вывод только что прослушанной лекции, завершающей
курс "Введение в зоологию". "Выйти из яйца, чтобы создать яйцо, - вот
единственный смысл существования высших позвоночных", - меланхолически
закончил лектор, изящно закруглив, таким образом, свой беглый очерк
сравнительной анатомии. Горбун в очках с шумным восхищением повторил эти
слова, адресуясь к светловолосому студенту и подстрекая его начать одну из
тех бестолковых, расплывчатых и всеобъемлющих дискуссий, которые почему-то
так милы сердцу всякого студента.
- Быть может, таково и наше предназначение, - ответил светловолосый,
принимая вызов. - С точки зрения науки. Но ведь есть нечто превыше ее.
- Наука - это знание, приведенное в систему, - безапелляционно сказал
Хилл. - Идеи, которым нет места в системе, никому не нужны. - Он сам не
понимал, дельная это мысль или глупость, пока не убедился, что слушатели
приняли его слова всерьез.
- Никак не возьму в толк, - сказал горбун, обращаясь ко всем сразу, -
каковы взгляды Хилла: материалист он или нет.
- Превыше материи есть только одно, - не задумываясь, ответил Хилл,
уверенный, что на этот раз попадет в точку; кроме того, он чувствовал, что
в дверях, за его спиной, кто-то стоит, и слегка повысил голос, чтобы
вошедшая студентка его услышала. - И это одно - иллюзия, будто существует
нечто превыше материи.
- Наконец-то вы обнародовали свое кредо, - сказал светловолосый. -
Стало быть, это просто иллюзия? Все наши старания жить по-человечески, а
не по-собачьи, все наши труды и поиски высшего начала - все ни к чему? До
чего же вы, однако, непоследовательны! Взять хоть этот ваш социализм.
Почему вас так волнуют судьбы человечества? Что вам за дело до нищих на
улице? Зачем вы подсовываете эту книжонку, - он указал кивком головы на
Уильяма Морриса, - всем и каждому у нас в лаборатории?
- Девушка, - шепнул горбун, смущенно оглядываясь.
Темноглазая девушка в темном платье вошла в лабораторию со свернутым
передником в руке и остановилась по другую сторону стола, наблюдая через
плечо за собеседниками и прислушиваясь к спору. Не обращая внимания на
горбуна, она переводила взгляд с Хилла на его собеседника. Хилл постарался
сделать вид, что не замечает ее, и выдал себя только тем, что подчеркнуто
не обращал на нее внимания; впрочем, она сразу поняла его игру, и это было
ей приятно.
- Не понимаю, - сказал Хилл, - почему человек должен жить, как свинья?
Только потому, что ему не дано прожить больше ста лет и он не знает, есть
ли на свете что-нибудь выше материи.
- А почему бы и нет? - спросил светловолосый.
- А почему да? - сказал Хилл.
- Какая ему выгода, если он не будет свиньей?
- Вот все вы, религиозные люди, таковы. Вам обязательно подавай выгоду.
Разве нельзя добиваться справедливости ради справедливости?
Они замолчали. Потом светловолосый нерешительно ответил, явно стараясь
выиграть время:
- Ну, видите ли... выгода... когда я говорю о выгоде...
Но тут горбун пришел ему на выручку, задав Хиллу вопрос. Он был
совершенно невыносим в спорах, так как вечно приставал с вопросами,
которые всякий раз сводились к требованию всему дать определение.
- А как вы определяете справедливость? - спросил он на этот раз.
Хилл вышел было из себя, но тут, как по заказу, подоспела помощь в лице
демонстратора Брукса, который притащил из препараторской несколько только
что убитых морских свинок, держа их за задние лапки.
- Вот и последняя порция материала в этом семестре, - сказал юноша,
который до сих пор молчал.
Брукс обошел лабораторию, швыряя по паре свинок на каждый стол.
Остальные студенты, издали учуяв поживу, повалили из лекционного зала,
толкаясь в дверях. Спор сразу прекратился, так как каждый старался первым
добраться до своего стола, чтобы выбрать тушку получше. Зазвякали ключи,
из шкафчиков появились инструменты для препарирования. Хилл уже стоял у
своего стола; из кармана у него торчал футляр с набором скальпелей.
Девушка в темном подошла ближе и, перегнувшись через стол, мягко сказала:
- Я вернула вашу книгу, мистер Хилл. Вы видели?
Хилл с самого начала отлично знал, что девушка тут, и видел книгу; тем
не менее он сделал неуклюжую попытку притвориться, что заметил ее только
теперь.
- Ах, да, - сказал он, взяв книгу со стола. - Вижу. Вам понравилось?
- Мне хотелось бы как-нибудь поговорить с вами о ней.
- Разумеется, - сказал Хилл. - С удовольствием. - Он смущенно запнулся.
- Вам понравилась книга?
- Книга удивительная. Только я не все поняла.
Вдруг послышалось нечто вроде ослиного рева, и студенты притихли. Это
подал голос демонстратор. Он стоял у доски, собираясь приступить к обычным
объяснениям, и, чтобы водворить тишину, по своему обыкновению, не то
гудел, как труба, не то громко откашливался. Девушка в темном
проскользнула между столами к своему месту, прямо перед местом Хилла, а
Хилл, сразу же забыв о ней, достал из ящика записную книжку, торопливо
перелистал ее, извлек из кармана огрызок карандаша и приготовился делать
подробные заметки во время предстоящей демонстрации. Ибо демонстрации и
лекции - это библия студента. Что же касается книг, то, если не считать
трудов вашего профессора, можно - и даже рекомендуется - обходиться без
них.
Хилл был сыном лендпортского сапожника, и ему посчастливилось получить
государственную стипендию, случайно попавшую в распоряжение Лендпортского
технического колледжа. Теперь он жил в Лондоне на двадцать один шиллинг в
неделю и находил, что при должной бережливости этой суммы хватает не
только на пропитание, но и на одежду (то есть изредка на целлулоидный
воротничок), на чернила, иголки, нитки и тому подобные мелочи, необходимые
городскому жителю. Он учился в Лондоне первый год и готовился к первой
экзаменационной сессии, но его отец, старик с землистым лицом, так
хвастался своим "сыном-профессором", чти успел до смерти надоесть
завсегдатаям всех лендпортских пивных. Хилл был энергичный юноша,
исполненный невозмутимого презрения к духовенству всех сект и
вероисповеданий, а также благородного стремления переделать мир. Он был
уверен, что стипендия откроет перед ним блестящие перспективы. В семь лет
он научился читать и с тех пор неутомимо читал без разбора все, что
попадалось под руку. Его жизненный опыт не выходил за пределы острова
Портси и был приобретен главным образом в оптовом обувном складе, где он
некоторое время работал после окончания семи классов городской школы.
Несомненные ораторские способности Хилла получили полное признание в
студенческом дискуссионном клубе, собрания которого происходили в
металлургической аудитории первого этажа, среди дробильных машин и макетов
рудников; когда он брал слово, аудитория неизменно встречала его
оглушительным грохотом пюпитров. Он был как раз в том возрасте, когда люди
особенно впечатлительны, когда жизнь расстилается у их ног, точно
просторная долина в конце узкого ущелья, долина, полная удивительных
открытии и волнующих подвигов. К тому же он понятия не имел о собственной
ограниченности и считал, что ему не хватает лишь знания французского языка
и латыни.
Сперва его интересы распределились поровну между занятиями биологией в
колледже и социальными и богословскими проблемами, к которым он относился
с величайшей серьезностью. По вечерам, после закрытия библиотеки большого
музея, он возвращался в Челси, садился на кровать в своей каморке и,
накинув пальто и намотав на шею шарф, переписывал конспекты лекций или
изучал протоколы вскрытий; потом Торп вызывал его свистком (к жильцам
мансарды хозяйка посетителей не пускала), и они шли бродить по мокрым,
блестящим под лучами газовых фонарей улицам и вели беседы в описанном выше
духе: о существовании бога, о справедливости, о Карлейле и о
преобразовании общества. В пылу спора Хилл обращался не только к Торпу, но
и к случайным прохожим и порой терял нить аргументов, заглядевшись на
хорошенькое, накрашенное личико и поймав на лету многозначительный взгляд.
Наука и Справедливость! Впрочем, не так давно в его жизни появился
третий интерес, и он сам стал замечать, что мысль его то и дело
перескакивает с судьбы мезобластических сомитов и возможных объяснений
бластопоры [отверстие у зародыша животного организма, посредством которого
его полость сообщается с окружающей средой] к темноглазой девушке,
сидевшей в лаборатории впереди него.
Она в отличие от него платила за обучение; чтобы поговорить с Хиллом,
ей приходилось снисходить до него, спускаться с невообразимых социальных
высот. У Хилла душа уходила в пятки при мысли о воспитании, которое она,
вероятно, получила, и об изысканности ее манер. Сперва она обратилась к
нему по поводу каких-то неясностей в строении черепной коробки кролика, и
тут он обнаружил, что, по крайней мере когда дело касается биологии, ему
не приходится краснеть. Потом они, как и все молодые люди, которым нужен
только первый толчок, перешли к общим темам, и пока Хилл донимал ее-своими
социалистическими идеями (какой-то инстинкт удержал его от прямых нападок
на религию), она собиралась с силами, чтобы взяться за его эстетическое
воспитание, как она это про себя называла. Она была годом или двумя старше
его, что, впрочем, никогда не приходило ему в голову.
"Вести ниоткуда" послужили началом взаимного обмена книгами. У Хилла
был нелепый принцип "не тратить времени" на стихи; с ее точки зрения, это
было ужасным недостатком. Как-то в перерыве между лекциями ей случилось
встретиться с ним с глазу на глаз в маленьком анатомическом музее, где
рядами стояли скелеты; он был один и стыдливо ел в сторонке булочку - свой
обычный завтрак. Мисс Хейсман ушла, но тотчас же вернулась и с несколько
таинственным видом подала ему томик Браунинга. Стоя к ней боком, он
неуклюже взял книгу левой рукой, так как правая была занята булкой.
Впоследствии он вспоминал, что слова его при этом прозвучали не очень
внятно и не так непринужденно, как ему хотелось бы.
Это случилось после экзамена по сравнительной анатомии, накануне того
дня, когда служащие наглухо заперли двери колледжа, а студенты разъехались
на рождественские каникулы. Зубрежка и возбуждение перед первым испытанием
временно оттеснили на задний план все остальные интересы Хилла. Как и
другие студенты, он строил догадки о результатах экзаменов и с удивлением
заметил, что никто не считает его возможным претендентом на Гарвеевскую
юбилейную медаль [учреждена в честь Гарвея Уильяма (1578-1657),
основоположника научной физиологии], присуждение которой определялось
исходом этого и еще двух экзаменов. Примерно в это же время Хилл начал
замечать, что Уэддерберн, на которого он до тех пор почти не обращал
внимания, становится его соперником. За три недели до экзаменов Хилл и
Торп по обоюдному согласию прекратили ночные прогулки, а квартирная
хозяйка объявила Хиллу, что за обычную плату она не в состоянии доставлять
ему такую уйму керосина. После занятий в колледже он бродил по улицам,
вооружившись узенькими листками бумаги, на которых были перечислены органы
раков, черепные кости кроликов, вертебральные нервы и прочее, и зубрил все
это до тех пор, пока не стал в конце концов настоящим бедствием для
встречных прохожих.
Потом наступила естественная реакция, и его рождественские каникулы
были целиком заполнены стихами и темноглазой девушкой. Еще необъявленные
результаты экзамена настолько отошли на задний план, что Хилл просто не
понимал отцовского волнения. Все равно учебника сравнительной анатомии в
Лендпорте не было, а покупать книги Хилл по бедности не мог. Зато в
библиотеке был неисчерпаемый запас стихов, и он с жадностью на них
накинулся. Он растворился в убаюкивающих строфах Лонгфелло и Теннисона,
почерпнул твердость в Шекспире, нашел родственную душу в Попе и учителя в
Шелли и не поддался завлекающим голосам таких сирен, как Элиза Кук и
миссис Хименс [Кук, Элиза (1818-1889) - английская писательница, издатель
журнала для семейного чтения; Хименс (1793-1835) - английская поэтесса,
автор чувствительных стихов]. Только Браунинга он больше не читал, так как
надеялся получить остальные томики в Лондоне у мисс Хейсмен.
Возвращаясь в колледж после каникул, он нес первый томик в своем
лоснящемся черном портфеле, а ум его был занят множеством весьма тонких
мыслей и соображений о поэзии вообще. Разумеется, он сразу же сочинил на
эту тему небольшую речь, а потом и еще одну, поменьше, чтобы украсить
церемонию возвращения книги ее владелице. Утро выдалось редкостное для
Лондона: было морозно и ясно, легкая дымка смягчала контуры предметов, с
безоблачного голубого неба лились теплые лучи солнца; пробиваясь между
громадами домов, они одели в янтарь и золото солнечную сторону улицы. В
холле колледжа Хилл снял перчатки и расписался, но пальцы его так
окоченели, что характерный росчерк, который он себе выработал, превратился
в какие-то зигзаги. Образ мисс Хейсмен не покидал его-ни на минуту. На
площадке лестницы он увидал толпу у доски объявлений. Может быть, это
список биологов? Мгновенно позабыв о Браунинге и о мисс Хейсмен, Хилл
устремился в самую гущу. Он кое-как протолкался к списку и, прижавшись
щекой к рукаву человека, который стоял ступенькой выше, прочел:
РАЗРЯД I
Х.Дж.Сомерс Уэддерберн
Уильям Хилл
а дальше следовал второй разряд, который нас сейчас не интересует.
Примечательно, что он даже не потрудился разыскать имя Торпа в списках
физического отделения, а сразу же выбрался из давки и стал подниматься по
лестнице со странным смешанным чувством презрения к остальному
второразрядному человечеству и острой досады на Уэддерберна. Наверху, в
коридоре, когда он вешал пальто, демонстратор зоологического кабинета,
недавно окончивший Оксфорд и в душе считавший Хилла крикуном и "зубрилой",
каких свет не видывал, обратился к нему с самыми сердечными
поздравлениями.
Остановившись на минуту у дверей, чтобы перевести дыхание, Хилл вошел в
лабораторию. Окинув комнату взглядом, он увидел, что все пять студенток
уже сидят на своих местах, а Уэддерберн - еще недавно такой застенчивый
Уэддерберн - непринужденно прислонился к подоконнику и, поигрывая кистями
шторы, беседует со всеми пятерыми сразу. Конечно, у Хилла хватило бы
смелости и даже самоуверенности на то, чтобы завязать разговор с одной
девушкой; он не смутился бы, даже если бы ему пришлось произнести речь в
комнате, битком набитой девицами. Но он отлично понимал, что так свободно
и уверенно держать себя, так легко парировать выпады собеседников ему было
бы не по плечу. Только что, поднимаясь по лестнице, он готов был отнестись
к Уэддерберну великодушно, пожалуй, даже с некоторым восхищением и открыто
и сердечно пожать ему руку, как противнику, с которым провел всего только
один раунд. Однако до рождества Уэддерберн ведь никогда не заводил бесед в
этом конце комнаты. Туман легкого возбуждения, окутывавший Хилла, вдруг
сгустился в чувство острой неприязни к Уэддерберну. Вероятно, это
отразилось на его лице. Когда он подошел к своему месту, Уэддерберн
небрежно кивнул ему, а остальные переглянулись. Мисс Хейсмен бросила на
него мимолетный взгляд и отвела глаза.
- Не могу согласиться с вами, мистер Уэддерберн, - сказала она.
- Поздравляю вас с первым разрядом, мистер Хилл, - сказала девушка в
очках, поворачиваясь к нему и приветливо улыбаясь.
- Пустяки, - сказал Хилл, не спуская глаз с Уэддерберна и мисс Хейсмен,
разговаривавших между собой, и сгорая от желания узнать, о чем они между
собой говорят.
- Мы, жалкие второразрядники, смотрим на это иначе, - сказала девушка в
очках.
О чем это там рассказывает ей Уэддерберн? Что-то об Уильяме Моррисе!
Хилл не ответил девушке в очках, и улыбка на ее лице погасла. Ему было
плохо слышно, и он никак не мог придумать, как бы "влезть" в их разговор.
Проклятый Уэддерберн! Хилл уселся, открыл портфель и хотел было сразу же,
на глазах у всех, отдать мисс Хейсмен томик Браунинга, но вместо этого
вынул новую тетрадь для сокращенного курса элементарной ботаники, который
студенты должны были прослушать в январе и феврале. И сразу же в дверях
лекционного зала появился полный, грузный человек с бледным лицом и
водянисто-серыми глазами - профессор ботаники Биндон, который приехал на
два месяца из Кью; молча потирая руки и благодушно улыбаясь, он прошелся
по лаборатории.
В течение ближайших шести недель Хилл испытал целый комплекс внезапных
и новых для него эмоциональных потрясений. Внимание его было сосредоточено
главным образом на Уэддерберне, о чем мисс Хейсмен и не подозревала. Она
сказала Хиллу (в сравнительном уединении музея, где происходили их
свидания, они много говорили о социализме, о Браунинге и общих проблемах),
что встретилась с Уэддерберном у знакомых и что "у него наследственная
одаренность: ведь известный Уэддерберн, крупный специалист по глазным
болезням, - его отец".
- Мой отец - сапожник, - ни с того ни с сего сказал Хилл и тут же
почувствовал, что эти слова не делают ему чести. Однако такая вспышка
зависти не задела мисс Хейсмен: ей казалось, что это ревность, которую она
сама же и вызвала. А он мучился, сознавая превосходство Уэддерберна и
считая, что тот бессовестно использует свое преимущество. Везет же этому
Уэддерберну: подцепил себе знаменитого папашу, и ему еще ставят это в
заслугу, вместо того чтобы по справедливости вычесть у него с полсотни
баллов в виде компенсации! Ведь вот Хиллу пришлось самому завоевывать
внимание мисс Хейсмен и неуклюже беседовать с ней в лаборатории о
несчастных морских свинках, а этот Уэддерберн какими-то задворками
пробрался на ее социальные высоты, чтобы там болтать с ней на том
изысканном жаргоне, который Хилл более или менее понимал, но говорить на
котором не умел. Кстати сказать, он к этому не очень-то стремился. Кроме
того, он считал бестактностью и даже издевательством со стороны
Уэддерберна изо дня в день являться на лекции в превосходном костюме со
свежими манжетами, выбритым, подстриженным, безупречным во всех
отношениях. И совсем уже низостью было то, что Уэддерберн вначале вел себя
так робко, притворялся скромником, позволил Хиллу вообразить себя звездой
первой величины, а потом внезапно стал ему поперек дороги. К тому же у
Уэддерберна появилась склонность вмешиваться в любой разговор, если при
этом присутствовала мисс Хейсмен, и, конечно, он всегда искал случая
опорочить идеи социализма и атеизма. Он так изощрялся в поверхностных, но
весьма метких и язвительных замечаниях по адресу социалистических лидеров,
что доводил Хилла до грубых выходок; в конце концов Хилл почти так же
возненавидел изысканную самовлюбленность Бернарда Шоу, роскошные обои, и
золотообрезные книги Уильяма Морриса, и восхитительно нелепых идеальных
рабочих из романов Уолтера Крейна, как ненавидел самого Уэддерберна.
Страстные дебаты в лаборатории, в свое время стяжавшие Хиллу славу,
выродились в опасные и бесславные стычки с Уэддерберном, которых Хилл не
старался избежать только из смутного сознания, что тут затронута его
честь. Он отлично понимал, что в дискуссионном клубе под оглушительный
аккомпанемент хлопающих пюпитров он в два счета разгромил бы Уэддерберна.
Но Уэддерберн неизменно уклонялся от посещения клуба и от разгрома,
оправдываясь - экое отвратительное позерство! - тем, что он "поздно
обедает".
Не следует думать, что все это рисовалось Хиллу в таком простом и
грубом виде, как здесь рассказано. Хилл отличался врожденной склонностью к
обобщениям. Уэддерберн был для него не столько человеком, ставшим на его
пути, сколько типом, выдающимся представителем определенного класса.
Экономические теории, которые после долгого брожения сложились в уме
Хилла, вдруг стали конкретными и осязаемыми. Весь мир наполнился
Уэддербернами - воспитанными, изящными и изящно одетыми, непринужденными в
разговоре и безнадежно поверхностными: епископами Уэддербернами,
профессорами Уэддербернами, Уэддербернами - членами парламента и
землевладельцами, Уэддербернами - кавалерами единого ордена сибаритов и
мастерами воздвигать целые крепости из эпиграмм, чтобы укрыться от
наседающего в споре противника. И наоборот, в каждом, кто был плохо одет
или плохо выбрит - начиная с сапожника и кончая кучером, - Хилл видел
теперь человека, брата и товарища по несчастью. Он стал, так сказать,
защитником всех отверженных и угнетенных, хотя со стороны казался просто
самоуверенным, дурно воспитанным молодым человеком. К тому же защитник он
был никуда не годный. За вечерним чаем, который студентки возвели в
традицию, разыгрывались теперь настоящие баталии, и Хилл снова и снова
выходил из них разъяренный, измученный, с горящими щеками, и даже в
дискуссионном клубе обратили внимание на нотки горечи и сарказма,
появившиеся в его речах.
Теперь едва ли следует объяснять, как важно было для Хилла (хотя бы
только в интересах человечества) обогнать Уэддерберна на предстоящих
экзаменах и затмить его в глазах мисс Хейсмен; вы поймете также, почему
мисс Хейсмен стала жертвой заблуждения, в которое так часто впадают
женщины. Поединок между Хиллом и Уэддерберном, который по-своему,
сдержанно отплачивал Хиллу за его откровенную враждебность, она
истолковала как дань ее неописуемому очарованию; она была Прекрасной дамой
на этом турнире скальпелей и карандашных огрызков. К тайной досаде своей
лучшей подруги, она даже испытывала угрызения совести, так как была доброй
девушкой, читала Рескина и современные романы и потому отлично понимала,
как сильно деятельность мужчины зависит от поведения женщины. Правда, Хилл
никогда не заговаривал с ней на любовные темы, но она просто приписывала
это его чрезвычайной скромности.
По мере приближения второго экзамена Хилл становился все бледнее, и
студенты говорили, что он напряженно работает. Его можно было встретить в
дешевой закусочной рядом с Саут-Кенсингтонским вокзалом, где он наспех
съедал булочку, запивая ее молоком и не отрывая глаз от мелко исписанных
листков с заметками. Зеркало в его комнате было окружено такими же
бумажками со всевозможными сведениями о стеблях и пестиках, а над
умывальником висела диаграмма, на которую он глядел, если только мыло не
попадало в глаза. Он даже пропустил несколько собраний дискуссионного
клуба, но, как и прежде, давал себе передышку, встречаясь с мисс Хейсмен
то по соседству, в обширных залах художественного музея, то в маленьком
музее, который помещался в верхнем этаже колледжа, а то и просто в
коридорах. Чаще всего они встречались в узенькой, полной кованых сундуков
и старинных железных изделий галерее около библиотеки книг по искусству, и
здесь Хилл, тронутый ласковым и лестным для него вниманием мисс Хейсмен,
подолгу беседовал с ней о Браунинге и поверял ей свои честолюбивые мечты.
Она отметила как замечательную и характерную его особенность полное
отсутствие корыстолюбия. Он совершенно хладнокровно относился к
перспективе прожить всю жизнь, не расходуя и сотни фунтов в год. Но он
твердо решил собственными руками переделать мир так, чтобы в нем стало
лучше жить, и этим путем добиться всеобщего признания. Его учителями и
героями были Бредло и Джон Бернс [Чарлз Бредло (1833-1890) - английский
политический деятель, оратор, издатель журнала "Национальные реформы";
Джон Бернс (1858-1943) - английский политический деятель, враг
социалистического движения], люди бедные, даже нищие и все же великие.
Впрочем, мисс Хейсмен считала, что подобные образцы не отвечают
требованиям эстетики, которая воплощалась для нее (хотя сама она об этом
не догадывалась) в красивых обоях и драпировках, в приятных книжках,
элегантных туалетах, концертах и во вкусно приготовленных и изысканно
поданных кушаньях.
... ... ... Продолжение "Препарат под микроскопом" Вы можете прочитать здесь Читать целиком |