Романы - - Игрок в крокетФантастика >> Зарубежная фантастика >> Уэллс, Герберт >> Романы
Читать целиком
Герберт Уэллс. Игрок в крокет
-----------------------------------------------------------------------
Herbert Wells. The Croquet Player: A Story (1936). Пер. - С.Займовский.
В кн.: "Герберт Уэллс. Собрание сочинений в 15 томах. Том 12".
М., "Правда", 1964.
OCR & spellcheck by HarryFan, 13 March 2001
-----------------------------------------------------------------------
1. КРОКЕТИСТ ПРЕДСТАВЛЯЕТСЯ ЧИТАТЕЛЮ
Мне пришлось беседовать с двумя необычными субъектами, из-за которых я
утратил душевный покой. Едва ли будет преувеличением сказать, что они
заразили меня чрезвычайно странными и неприятными мыслями. Мне хочется
поделиться с вами тем, что я от них услышал, мне это нужно самому, чтобы
как-то разобраться в путанице своих переживаний. То, что они рассказали,
фантастично и несуразно, но если я изложу это на бумаге, у меня будет
легче на душе. Более того, мне хочется изложить все это связно, по порядку
- тогда, быть может, кто-нибудь из доброжелательных читателей сможет
убедить меня, что история, рассказанная мне этими двумя субъектами, -
сплошная выдумка.
Это было нечто вроде истории о привидениях. Но история не совсем
обычная. Тут гораздо больше реалистических подробностей, поэтому она не
забывается и волнует несравненно больше, чем прочие россказни такого рода.
Это не сказка о каком-нибудь доме с привидениями, или о кладбище с
призраками, или о чем-нибудь столь же ничтожном. Привидение, о котором мне
рассказали, было куда страшнее: под его властью находилась целая округа;
началось со смутного беспокойства, которое сменилось страхом; мало-помалу
это ощущение становилось все сильней и неотвязней. Оно непрерывно росло. И
наконец перешло в сплошной, беспросветный ужас. Не по душе мне эти духи,
которые распространяются и хотят заполонить все вокруг, пусть даже это
одно воображение. Но, пожалуй, лучше мне начать сначала и рассказать все
по порядку, как я это слышал сам.
Прежде всего несколько слов о себе. Конечно, я предпочел бы не говорить
о себе, но без этого вы вряд ли поймете мою роль. Я, пожалуй, один из
лучших крокетистов нашего времени и могу сказать это без ложной
скромности. Кроме того, я первоклассный стрелок из лука. Тем и другим
может быть лишь человек дисциплинированный и уравновешенный. Многие
считают меня - я это знаю - несколько смешным и изнеженным по той причине,
что моя любимая игра - крокет; это говорят у меня за спиной, а иногда и
прямо в глаза; и, должен сказать, бывали минуты, когда я сам готов был с
этим согласиться. Однако многие меня любят, все ласково называют меня
Джорджи, и в общем я себе нравлюсь. Каких только людей нет на свете, и я
не нахожу нужным прикидываться человеком обычным, когда в действительности
я не таков. В определенном смысле я, без сомнения, неженка; однако я умею
сохранять хладнокровие и присутствие духа во время игры, и деревянный шар
у меня похож на дрессированное животное. А на теннисном корте я привожу в
слепую ярость самых свирепых игроков. К тому же я не хуже любого
профессионала проделываю фокусы, требующие ловкости рук, известной
смелости и полного самообладания.
В сущности говоря, многие спортивные знаменитости, рекордсмены,
азартные игроки и прочие гораздо больше мне сродни, чем они могли бы
подумать. В их притязаниях на мужественность немало лицемерия. В глубине
души они такие же смирные, ручные зверьки, как и я. Они прячутся от жизни.
Я допускаю, что хоккей больше сродни гладиаторским боям, чем мой
излюбленный спорт, что авиация и автомобилизм представляют больше
опасностей, а карточная игра больше волнует; но, по-моему, все эти виды
спорта так же далеки от действительности, как мой крокет. Ведь риск лежит
за пределами действительности. И эти люди, подобно мне, всю жизнь
занимаются делом безобидным и бесплодным.
Нельзя не признать, что моя жизнь была исключительно бедна событиями. Я
родился слишком поздно, чтобы принять участие в мировой войне, и жил
спокойно, окруженный комфортом. Воспитывала меня тетка, сестра отца, мисс
Фробишер - та самая мисс Фробишер, активная участница всемирного женского
гуманистического движения, и лишь взрослым я понял, что воспитание мое
было - как это ни парадоксально звучит - в высшей степени банальным. Моя
жизнь состояла из запретов и ограничений. Меня приучили сохранять
спокойствие, быть учтивым и не выказывать своих чувств при всякого рода
неожиданностях. А главное - считаться только с тем, что общепризнано, и
соблюдать приличия.
Тетка взяла меня к себе трехлетним ребенком, когда мои родители
разошлись, и с той поры уже не расставалась со мной. Эта женщина, надо
откровенно сказать, глубоко ненавидит и презирает все, что связано со
взаимоотношениями между мужчиной и женщиной; дурной поступок моих
родителей - газеты в ту пору печатали подробные отчеты о бракоразводных
процессах, - а также некоторые подробности этого дела до крайности ее
шокировали. Когда я поступил в школу в Гартоне, она поселилась поблизости,
чтобы я мог жить дома, так же поступила она и позже, когда я учился в
Кибле. Вероятно, у меня от природы были задатки неженки, и благодаря
такому воспитанию они развивались.
У меня мягкие руки и слабая воля. Я предпочитаю избегать важных
решений. Тетушка никогда со мной не расставалась, она на каждом шагу
окружала меня безграничной материнской любовью, избаловала меня и не
приучила к самостоятельности. Впрочем, я не осуждаю ее и даже не слишком
об этом жалею. Такими уж мы созданы. Она была богата, всю жизнь могла
делать что хотела и помыкать другими, я благодаря ей чувствовал себя
обеспеченным и мог ни о чем не заботиться. До поры до времени нам жилось
легко. Подобно большинству знатных и богатых людей, мы принимали как
должное и свое привилегированное положение, и подобострастие слуг, и
всеобщую благосклонность. Вероятно, многие сотни тысяч людей, так же
обеспеченных материальными благами, как мы, принимают это как нечто само
собою разумеющееся.
"Чем бы нам заняться? - спрашиваем мы. - Куда бы поехать?" Мы вольны
поступать, как нам нравится. Мы сливки человечества.
У нас собственный дом на Аппер-Бимиш-стрит, в скромном местечке в
Хэмпшире, и мы частенько путешествуем. Моя тетушка, как известно многим,
женщина весьма темпераментная - конечно, отнюдь не в предосудительном
смысле, - и порой мы воспламеняемся энтузиазмом ко всемирному женскому
гуманистическому движению (я, впрочем, никогда толком не понимал, что это
за движение) и разъезжаем по всему земному шару, где только есть в
гостиницах номера с ванной, на чем тетка всегда настаивала, "устанавливая
контакты" до тех пор, пока у тетушки не произойдет каких-нибудь
неприятностей на почве выборов в комитет; после этого на год или на два мы
забываем о всемирном женском гуманистическом движении и гоняем шары по
крокетным площадкам в обществе чемпионов или же завоевываем почетные
значки искусной стрельбой из лука. Мы оба очень сильны в этом искусстве, и
художник Уилмердингс даже изобразил мою тетушку в образе Дианы. Но
особенно сильны мы в крокете. Мы, наверное, были бы чемпионами, если бы не
гнушались рекламы и вульгарности. Кроме того, мы неплохо играем в теннис,
а в гольф, пожалуй, похуже; но в теннисе теперь разбираются решительно
все, так что мы не любим, когда зрители смотрят на нашу игру; гольф же
дает возможность общаться с самыми разнообразными людьми. Иногда мы просто
отдыхаем. Недавно мы отдыхали в Ле Нупэ после крайне неприятного съезда
представительниц женского гуманистического движения в Чикаго. (Чем меньше
мы скажем об этих американских делегатках, тем лучше; но тетка моя вполне
им под стать.)
Полагаю, что теперь вы получили достаточно ясное представление обо мне
и о моем образе жизни. В Ле Нупэ были две прекрасные площадки для гольфа,
и, кроме того, мы нашли отличного секретаря-стенографистку, которая вела
обширную корреспонденцию тетки, связанную с женским движением, а главное -
с процессом против миссис Глайко-Хэрриман, допустившей против нее
клеветнические выпады; утром секретарша стенографировала, днем
переписывала это на машинке, а после чая приносила письма для просмотра.
Там нашлось несколько довольно милых людей, с которыми приятно было
непринужденно поболтать. До завтрака, а иногда и после завтрака - крокет,
в восемь вечера - обед. В бридж мы играем только после обеда, это - наше
нерушимое правило.
Таким образом, у меня оставалось немало свободного времени, пока тетка
писала свои письма, заносчивые и саркастические, как могло бы показаться
человеку, не знающему ее нрава; с утра я отправлялся на прогулку,
поднимался на гору, к источникам Пероны, где я пил воды не столько для
здоровья, сколько для развлечения, а потом сидел, предаваясь блаженной
праздности, на террасе отеля "Источник", стараясь заглушить чернильный
привкус лечебной воды различными прохладительными напитками. Моя тетушка -
убежденная трезвенница; но за последние годы я понял, что, если я стану в
таких делах следовать своим собственным вкусам, это будет и приятней и
полезней для нас обоих. Я хочу сказать, что тогда я делаюсь общительнее.
Думаю, что я достаточно подробно рассказал о себе, и теперь, с вашего
разрешения, отступаю, так сказать, на задний план - или, вернее, удаляюсь
в тень, - чтобы познакомить вас с первым из двух чудаков, с которыми я
встретился на террасе отеля в Пероне.
2. СТРАХИ НА КАИНОВОМ БОЛОТЕ
Я впервые увидел доктора Финчэттона на террасе, где, жуя булочку,
потягивал безобидный вермут с сельтерской водой. Доктор Финчэттон сидел
через столик от меня и яростно расправлялся с книгами, взятыми из местной
библиотеки. Он раскрывал их одну за другой, прочитывал несколько страниц,
потом, что-то сердито бормоча, швырял книгу наземь с пылкостью, которая
привела бы библиотекарей в отчаяние. Подняв голову, он встретил мой
укоризненный взгляд. Он посмотрел на меня, потом улыбнулся.
- Десятки книг, - проговорил он, - сотни книг - и ни одной стоящей! Все
они никуда не годятся!
В его негодовании было что-то комическое.
- Зачем же вы их читаете? - спросил я. - Чтение засоряет память и
мешает думать.
- Это как раз мне и нужно! Я приехал сюда для того, чтобы перестать
думать - и забыть. Да вот никак не могу! - В голосе его, чистом и звонком,
послышались гневные нотки. - Одни из этих книг скучны, другие раздражают.
А иные даже напоминают мне о том, что я стараюсь забыть!
Перешагнув через груду отвергнутых томиков, он направился ко мне с
графином и бокалом и, не дожидаясь приглашения, сел за мой столик. Он
поглядел мне в глаза с приветливым и слегка насмешливым выражением. Я
знаю, что для тридцатитрехлетнего мужчины слишком похож на херувима, и
было совершенно ясно, что он обратил на это внимание.
- А вы много думаете? - спросил он.
- Порядочно. Почти каждый день отгадываю кроссворды в "Таймсе". Я часто
играю в шахматы, главным образом по почте. И неплохо играю в бридж.
- Я не об этом. Думаете ли вы всерьез о том, что вас мучает и угнетает,
о том, что вы не можете объяснить?
- Меня ничто не угнетает.
- Вы интересуетесь духами и привидениями?
- Не очень. Я не из тех, кто верит в духов, но не могу сказать, что я в
них не верю. Вы меня понимаете? Я их никогда не видел! Полагаю, что в
пользу спиритизма можно привести немало доводов, хотя в этой области
шарлатанства хоть отбавляй. Мне кажется, спиритам удалось доказать, что
существует бессмертие, и это хорошо. Моя тетушка, мисс Фробишер, такого же
мнения. Но столоверчение, спиритические сеансы и прочее - это, по-моему,
дело специалистов.
- А что если бы вы обнаружили, что вас окружают духи?
- Со мной такого не бывало.
- Ну, а здесь ничто не вызывает в вас беспокойства?
- Где? - спросил я.
- Здесь, - повторил он и указал на спокойное море и мирный небосклон.
- Да что же здесь может быть такого?
- А все-таки?
- Ничего не замечаю.
- Завидую вашей невосприимчивости... или невозмутимости! - Он допил
бокал и потребовал еще пол-литра вина. То ли потому, что он не разбирался
в винах, то ли по особому пристрастию, он пил простое красное вино. -
Разве вы не чувствуете, что тут что-то есть? Какая-то опасность?
- В жизни не видел ничего безмятежнее. На небе ни облачка.
- А я бы этого не сказал... У меня были мучительные переживания. До сих
пор не могу успокоиться. Странное дело! Вы ничего не чувствуете. Может
быть, я стал так восприимчив после того, как это произошло...
- А что, собственно, произошло?
- Если хотите, я с удовольствием вам расскажу... Это, знаете ли, целая
история.
- Пожалуйста, - сказал я.
И он начал рассказывать. Сперва рассказ его был довольно бессвязен, но
потом дело пошло более гладко. Не то чтобы он хотел поделиться именно со
мной, просто ему нужен был слушатель, и он сам желал услышать, как это
прозвучит. Я почти не перебивал его.
Может быть, я напрасно с ним разговорился. Я даже не знал, кто он
такой. Он не назвал себя, и мне пришлось спросить его имя. В нем было
что-то чудаковатое; я совершенно забыл, что большой дом, стоявший на
холме, высоко над городом, был лечебницей для душевнобольных -
психотерапевтическим институтом, как выражаются теперь, - и мне следовало
улизнуть под каким-нибудь предлогом, прежде чем он приступил к рассказу.
Но в нем не было ничего подозрительного. Ни его манеры, ни внешность не
были странными. Казалось, он измучен бессонницей, под глазами темные
круги, но в остальном он ничем не отличался от других. На нем был самый
обычный серый костюм, цветная рубашка и скромный галстук. Галстук был
повязан несколько косо, но это пустяки. Многие мужчины не умеют повязывать
галстук как следует, хотя мне трудно представить себе, как могут они с
этим примириться. Повязать галстук правильно вовсе не трудно. Мой новый
знакомец был худощав и довольно красив; у него был, что называется,
чувственный рот, прикрытый короткими усиками. Он сидел, подавшись вперед и
упрятав скрещенные руки под грудь, как прячет кошка свои передние лапы.
Говорил он, пожалуй, слишком увлеченно, хотя и старался себя одергивать.
Так как до возвращения в Ле-Нупэ у меня оставался еще добрый час, я
предоставил ему говорить, не перебивая его.
- Сначала, - говорил он, - я думал, что все дело в болотах.
- В каких болотах?
- В Каиновом болоте. Вы слышали о Каиновом болоте?
В школе я был довольно силен в географии, но такого названия припомнить
не мог. Мне, однако, не хотелось сразу сознаться в своем невежестве.
Что-то казалось мне знакомым. "Болото" как будто давало какую-то нить.
Перед моим взором смутно маячили трясины, бесконечные топи, низко нависшее
небо, серые, прелые соломенные крыши, пришвартованные старые лодки и
полчища гудящих комаров.
- Рассадник малярии и ревматизма, - сказал он, словно в ответ на мои
мысли. - Я купил себе там практику... Простите за эти подробности о себе.
Сделал я это отчасти потому, что запросили с меня удивительно мало, а при
моих ограниченных средствах мне нужен был какой-нибудь заработок, отчасти
же потому, что мне хотелось оставить клинику и Лондон и дать отдых голове.
Я приехал туда измученный и разочарованный. Работа на первый взгляд
показалась легкой. Конкуренции там, среди болот, в сущности, не было, если
не считать так называемого "Острова", куда иногда заезжают на своих
автомобилях врачи из ближайшего города. Зато в приходы, расположенные у
окрестных холмов и среди солончаков, они никогда не заглядывают, разве что
их вызовут туда на консилиум. Пришлось приступить к практике, хотя у меня
не было достаточной квалификации, так как я нуждался в спокойной
обстановке... Я отказался от мысли добиться ученой степени.
Он помолчал, видимо, подыскивая слова.
- Вы заболели? - попытался я прийти к нему на помощь. - Почему вы
оставили клинику, не кончив курса? Простите, что я задаю вопросы, но вы не
похожи на человека, который мог бы провалиться на экзаменах.
- Я не провалился. В сущности, во мне честолюбия даже больше, чем
следует. Вероятно, я слишком напряженно работал. И слишком много размышлял
над различными вопросами. Политикой я интересовался живее, чем большинство
наших студентов-медиков. Меня очень волновали вопросы общественной
справедливости и вопрос о войне. О войне - особенно. Я работал сверх сил.
Возможно, у меня были слишком тяжелые переживания. Да... да, это
несомненно. В конце концов утренняя газета могла так меня взбудоражить,
что я целый день не в состоянии был работать.
Надо сказать, что нервы мои были в постоянном напряжении с самого
начала учебы. Признаю это. Я не любил анатомировать; не любил всех этих
больных в палатах. Одно возбуждало во мне жалость, другое ужасало.
Я согласился с ним.
- Медицина и меня всегда приводила в ужас. Я бы этого не вынес!
- Но ведь врачи необходимы людям, - возразил он.
- Во всяком случае, я не стал бы врачом. За всю свою жизнь я видел не
больше трех покойников, да и те мирно лежали в постели.
- Ну, а на дорогах? Когда ездишь на автомобиле, вечно видишь ужасные
зрелища.
- Мы никогда не ездим в автомобиле. Все здравомыслящие люди от этого
отказались.
- Вы, как я вижу, с детства избегали уродливых сторон жизни. Ну, а я
нет. Я сразу очутился в самой ее гуще, когда избрал медицину. Я думал о
добре, которое мог сделать, и никогда не думал о мрачных сторонах
действительности. Вы избежали этого. Я же сперва не пытался избежать, а
потом отступил. Когда я приехал в те места, у меня было такое чувство, что
я убежал от жизни. Там, говорил я себе, никогда не будет ни войны, ни
бомбежки. Там я смогу прийти в себя. Там будут только обыкновенные
больные, которым я смогу оказать действительную помощь. Каиново болото
лежит в стороне от больших дорог. Там не будет даже пострадавших от
автомобильных катастроф, на которых порой жутко смотреть. Вы меня
понимаете? Каиново болото казалось мне лучшим местом на свете, и мне было
приятно приехать туда летом, когда распускаются полевые цветы, когда
порхают сотни бабочек и стрекоз и всюду щебечут птицы, а по реке плавают
удобные лодки, на которых приезжают туристы и рыболовы с семьями. Я
рассмеялся бы, если бы мне сказали, что я попаду в страну привидений!
Я принял все меры, чтобы успокоить нервы. Я не выписывал газет. Я
довольствовался краткими еженедельными обозрениями с диаграммами вместо
иллюстраций. Я не раскрывал книг, написанных после Диккенса.
Местные жители показались мне вначале туповатыми и скрытными, но
добродушными. Ничего подозрительного я в них тогда не заметил. Старик
Роудон, викарий церкви Святого Креста в Слэкнессе, стоявшей на краю
равнины, рассказал мне, что жители, спасаясь от лихорадки, потихоньку
злоупотребляют наркотиками и что он склонен считать их дружелюбие
притворным. Я сразу же после приезда пошел засвидетельствовать ему свое
почтение. Это был пожилой человек, туговатый на ухо; в Слэкнесс он
переехал по болезни, поменявшись с другим священником. Церковь и его дом
вместе с еще несколькими домишками приютились, так сказать, на холме,
напоминавшем спину крокодила; вокруг росли вязы. Сомневаюсь, собирались ли
на его проповеди хоть два десятка прихожан. Он был не слишком
словоохотлив, его старая, сгорбленная жена и того меньше; у него были
камни в печени и язва на ноге, но больше всего неприятностей ему, кажется,
доставлял новый священник, сторонник "высокой церкви", недавно прибывший в
соседний приход Марш Хэверинг. Сам он, по-видимому, принадлежал к "низкой
церкви" и склонялся к кальвинизму; но первое время я не мог понять, почему
он говорит о своем более молодом собрате с такой опаской и с таким
возмущением. Дворянских поместий на Каиновом болоте не было, население,
если не считать ветеринара, нескольких учителей начальной школы,
трактирщиков и содержателей гостиниц в окрестностях Бикон Несса, состояло
исключительно из фермеров и сельскохозяйственных рабочих. У них не было ни
фольклора, ни песен, ни кустарных изделий, ни местных костюмов. Трудно
представить себе почву, менее подходящую для каких бы то ни было
психических явлений. И все же, знаете...
Он нахмурился и продолжал рассказывать ровным голосом, словно стараясь
выразиться как можно ясней и заранее отвечая на возможные возражения с
моей стороны:
- В конце концов... Жизнь там такая тихая, простая, невозмутимая...
Может быть, именно потому все, что скрывается в глубине, все, что осталось
бы незаметным в менее серой и скучной обстановке, там выплывало наружу,
действовало на воображение.
Он помолчал, выпил бокал вина, задумался, потом продолжал:
- Тишина в тех местах удивительная! Иногда я останавливал автомобиль на
извилистой дороге, проходящей по дамбе, и долго стоял, прислушиваясь,
прежде чем двинуться дальше. Было слышно, как блеют овцы на лиловых холмах
в четырех-пяти милях от меня, иногда доносился далекий крик водяной птицы,
резкий, похожий на вспышку неонового света среди безмолвной лазури неба,
или шум ветра и морских волн у Бикон Несса, до которого был добрый десяток
миль, и тогда мне казалось, что я слышу сонное дыхание земли. Ночью,
разумеется, звуков было больше: вдалеке выли и лаяли собаки, свистали
коростели, какие-то твари шуршали в камышах. Но и ночью бывает порой
гнетущая тишина...
Первое время я не придавал значения тому, что местные жители, такие
бесчувственные с виду, потребляют все больше снотворных лекарств и опиума,
а число самоубийств и таинственных преступлений, в отличие от преступлений
с ясными и легко объяснимыми мотивами, в этой округе исключительно велико
и возрастает на глазах. Хотя, конечно, в округе с таким маленьким
населением одно-два убийства уже составляли значительный процент от общего
числа преступлений. Встречая местных жителей днем, я не замечал в их
облике ничего злодейского. Они не смотрели в глаза, но, может быть, таково
было их представление о благовоспитанности. А ведь за последние пять лет
на Каиновом болоте были совершены три, если не больше, чудовищных
убийства, видимо, дело рук родичей и соседей, причем в двух случаях
преступников найти не удалось. Третий преступник был братоубийцей. Когда я
заговорил об этом с викарием, он буркнул что-то насчет "дегенератов,
которые женятся только между собой", видимо, не желая обсуждать эту
неприятную и малоинтересную для него тему.
Странная и тягостная обстановка на Каиновом болоте не замедлила
сказаться: у меня началась бессонница. Раньше я спал превосходно, но не
прошло и двух месяцев после моего приезда, как сон мой стал тревожным. Я
просыпался, охваченный странным беспокойством, меня без всяких причин
мучили кошмары. Раньше мне никогда не снилось ничего подобного. Мне
грозили, меня подстерегали, выслеживали, преследовали, я отчаянно дрался,
обороняясь, и просыпался с криком, - знаете, как жалобно кричат люди во
сне, - весь в поту, дрожа всем телом. Порой сны бывали до того жуткими,
что я боялся уснуть снова. Я пробовал читать, но никакая книга не могла
рассеять мое беспокойство.
Стараясь избавиться от этого тревожного состояния, я испробовал все
средства, какие обычно приходят в голову молодому врачу, но ничто не
помогало. Я соблюдал диету. Делал гимнастику. Вставал ночью с постели,
одевался и шел гулять пешком или ехал в автомобиле, преодолевая страх.
Ночные кошмары продолжали преследовать меня и днем. Ощущение кошмара
окутывало меня, и я не в силах был его стряхнуть. Это были сны наяву.
Никогда еще я не видел такого зловещего неба, как во время этих ночных
прогулок. Я пугался каждой тени, чего со мной не бывало даже в детстве.
Иногда по ночам я громко кричал, тоскуя по дневному свету, как человек,
задыхающийся в запертой камере, молит о глотке воздуха.
Эта бессонница, естественно, начала подрывать мое здоровье. Я стал
нервным, склонным к фантазиям. Я стал замечать за собой галлюцинации,
похожие на те, какие бывают при белой горячке. Но они были еще страшней.
Иногда я внезапно оборачивался, испытывая ощущение, что у меня за спиной
бесшумно крадется собака, готовясь броситься на меня; или же мне
мерещилось, что из-под чехла кресла выползает черная змея.
Появились и другие симптомы потери душевного равновесия. Я поймал себя
на том, что подозреваю врачей "Острова" в заговоре против себя.
Какие-нибудь незначительные мелочи, досадные пустяки, нарушения
профессиональной этики, мнимые обвинения разрастались у меня в
воображении, словно я был одержим манией преследования. Я с трудом
удерживался от желания писать дурацкие письма, бросать вызов или требовать
объяснений. Потом мне стали казаться зловещими молчание и жесты некоторых
моих пациентов. Я сидел у постели больного, и мне мерещилась какая-то
враждебная суетня, злобные перешептывания за дверью.
Я не понимал, что со мной творится. Я старался вспомнить, не было ли у
меня какого-нибудь нервного потрясения, но не мог ничего припомнить. Все
это осталось позади, в Лондоне. Температура и самочувствие у меня были
нормальные. Но ясно было, что я никак не могу приспособиться к новой
среде. Каиново болото обмануло мои ожидания. Оно не принесло мне
исцеления. Но необходимо было взять себя в руки. Весь свой небольшой
капитал я вложил в эту практику, и приходилось держаться за нее. Мне
некуда было деваться. Надо было сохранить самообладание, мужественно
встретить эту напасть и побороть ее, прежде чем она доконает мен я.
Но только ли во мне дело? Неладно ли только с моим здоровьем, или же
виновата обстановка? Преследуют ли кошмары и галлюцинации и других местных
жителей, или же это бывает лишь с приезжими и потом проходит? Быть может,
это должен испытать каждый? Быть может, это своего рода акклиматизация? В
расспросах мне приходилось быть осторожным: врачу нельзя признаваться, что
он нездоров. Я стал наблюдать за своими пациентами, за своей старой
служанкой, за всеми, с кем - мне приходилось общаться, искал симптомов,
подобных моим. И я нашел то, что искал. Под внешним тупым безразличием в
этих людях таилось глубокое беспокойство! Их, как и меня, преследовал
страх. Страх привычный, укоренившийся. Но при этом какой-то
неопределенный. Они страшились неведомого. Этот страх в любое мгновение
мог перейти на что угодно и перерасти в непреодолимый ужас.
Приведу вам несколько примеров.
Как-то вечером одна из моих пожилых пациенток оцепенела от ужаса,
увидев какую-то тень в углу; когда я придвинул свечу и тень заколебалась,
старуха громко вскрикнула.
- Но ведь тень не может причинить вам никакого вреда, - стал я ее
убеждать.
- Я боюсь! - отвечала она, и это был ее единственный довод. Не успел я
остановить ее, как она схватила часы, стоявшие у нее на ночном столике,
швырнула их в черную, жуткую пустоту и с головой накрылась одеялом. Должен
признаться, что на минуту я остолбенел, уставившись в угол, на разбитые
часы.
В другой раз я видел, как один фермер, охотясь на зайцев, вдруг
остановился, с ужасом оглядел трепетавшее на ветру воронье пугало, не
замечая меня, вскинул ружье и выстрелом разнес в клочья безобидное чучело.
Все поголовно боялись темноты. Я убедился, что моя старая служанка
после сумерек не решается выйти даже к почтовому ящику, который был в
каких-нибудь ста шагах от дома. Она приводила всевозможные отговорки,
когда же ее припирали к стенке, просто отказывалась идти. Мне приходилось
самому вынимать письма или ждать до утра. Я узнал, что даже влюбленные
парочки не выходили из дому после заката солнца.
Не могу передать, - продолжал он, - как это ощущение жути овладело мной
и мало-помалу усиливалось; оно так захватило меня, что стоило ветру
хлопнуть ставнем или угольку выпасть из камина, как я вздрагивал.
Я не мог отделаться от этого состояния; ночи стали невыносимы. Я решил
серьезно поговорить об этой странной тревоге со старым викарием. В
определенном смысле округа была в его ведении, так же как и в моем. Должен
же он знать хоть что-нибудь. К этому времени мои нервы вконец
расстроились. После одной особенно жуткой и тяжелой ночи я решил, не
откладывая, отправиться к викарию. Очень уж мне было плохо...
Помню, с каким чувством полнейшей беззащитности ехал я к нему по
болотам. Они были такими голыми, такими открытыми, что, казалось, там не
могла гнездиться опасность. Но когда я приближался к кучке деревьев или
кустов, мне мерещилась засада. Я утратил уверенность, присущую всякому
живому существу. Я чувствовал, что окружен силами зла, что они угрожают
мне. И это среди бела дня, в ясный солнечный день! И никого кругом, кроме
птиц...
Мне повезло: в тот день старик был словоохотливей обычного.
Я прямо приступил к делу.
- Я в этих краях человек новый, - начал я. - Не замечается ли тут
что-нибудь неладное?
Он уставился на меня и, почесывая щеку, обдумывал ответ.
- Как же, замечается, - сказал он.
Он увел меня к себе в кабинет, с минуту прислушивался, как бы желая
удостовериться, что никто нас не услышит, потом тщательно запер дверь.
- Вы очень чувствительны, - проговорил он. - С вами это началось
раньше, чем со мной. Сначала ощущаешь что-то неладное - и чем дальше, тем
хуже... Что-то скверное!
Мне запомнились эти его первые слова, его слезящиеся старческие глаза и
приоткрытый рот, в котором виднелись гнилые зубы. Он подсел ко мне
поближе, приложил к волосатому уху ладонь и сказал:
- Говорите тихо и медленно, тогда я услышу.
Он был очень доволен, что может наконец поговорить об этом. Он надеялся
спокойно дожить здесь свой век, но понемногу им овладела смутная тревога,
неприметно перешедшая в страх. Уехать он не мог. Он, как и я, застрял
здесь. Говорить об этом ему было нелегко. С женой он на эту тему никогда
не разговаривал. До переселения сюда они жили дружно и легко находили
общий язык.
- А теперь, - сказал он, - нас что-то разделило. Я не могу больше
разговаривать с женой! Не пойму, что с ней творится.
- Что же вас разделило? - спросил я.
- Зло.
Так он назвал это.
- Оно разделяет всех, - продолжал он. - В самых обычных вещах начинаешь
усматривать признаки чего-то зловещего.
Недавно у него вдруг зародилось странное подозрение, - ему почудился
какой-то привкус в еде и необычные ощущения после нее.
- Я начинаю опасаться за свой рассудок, - продолжал он. - Или я схожу с
ума, или моя жена. И все-таки с пищей было что-то неладно. Хотя - кому это
нужно?..
Больше он об этом ничего не сказал.
... ... ...
Продолжение "Игрок в крокет" Вы можете прочитать здесь
Читать целиком |
Игрок в крокет