Рассказы - - Зимний рынокФантастика >> Зарубежная фантастика >> Гибсон, Уильям >> Рассказы Читать целиком Уильям Гибсон. Зимний рынок
---------------------------------------------------------------
The Winter Market
© А.Корженевский, перевод, 1996
Origin: http://www.cyberpunk.ru
Вычитка: Kirill Pestov
---------------------------------------------------------------
Здесь часто идут дожди. Зимой бывают дни, когда вообще света не видно:
в небе лишь размытая серая муть. Но изредка занавес отдергивается, и минуты
на три открывается вид на залитую солнцем и как бы висящую в воздухе вершину
горы -- будто эмблема перед началом фильма, снятого на студии самого
Господа. Вот как раз в такой день и позвонили агенты Лайзы из глубин своей
зеркальной пирамиды на бульваре Беверли. Сообщили, что она уже в сети, что
ее больше нет и что "Короли грез" идут на "тройную платину". Я редактировал
почти весь материал в "Королях", готовил эмоциокарту и все это микшировал,
так что и мне там кое-что причиталось.
"Нет, -- сказал я. -- Нет". Затем: "Да". Еще раз: "Да". И повесил
трубку. Взял пиджак и, шагая через три ступеньки, направился прямиком в
ближайший бар. Восьмичасовое помутнение закончилось на бетонном карнизе в
двух метрах над темной, как полночь, водой Фале-Крик... Вокруг -- огни
города и все та же опрокинутая серая чаша небосклона, только поменьше и в
отблесках неона и ртутных ламповых дуг. Шел снег, крупные редкие снежинки;
они падали на черную воду и исчезали без следа. Я бросил взгляд вниз, на
свои ноги, и увидел, что носки туфель выступают за бетонный карниз, а между
ними все та же темная вода. На мне были японские туфли, новые и дорогие,
"Гинза", из тонкой мягкой кожи, с резиновыми носками... Не знаю, сколько на
самом деле прошло времени -- наверно, много, -- прежде чем я сделал тот
первый шаг назад.
Наверно, я стоял так долго, потому что ее уже нет, и это я позволил ей
уйти. Потому что теперь она бессмертна, и помог ей тоже я. Потому что знал:
она обязательно позвонит. Утром.
Отец мой был инженером звукозаписи. Еще тогда, до цифровых дел.
Процессы, которыми он занимался, относились больше к механике -- есть в этом
что-то такое неуклюжее, квазивикторианское, знаете, как во всей технологии
двадцатого века. В общем, человек его профессии -- скорее просто токарь. Ему
приносили аудиозаписи, и он нарезал звуки на дорожках, накатанных на лаковом
диске. Затем делалась гальваническая обработка, и в конце концов получались
формы для штамповки пластинок, этих черных штуковин, которые еще можно
увидеть в антикварных магазинах. Помню, он мне как-то рассказывал, за
несколько месяцев до смерти, что определенные частоты -- кажется, он называл
их "транзиенты" -- могут запросто сжечь головку, ту, что нарезает звуковые
дорожки. Они тогда черт-те сколько стоили, и чтобы избежать пережогов,
использовалась такая штука, которая у них называлась "акселерометр". Вот об
этом я и думал, стоя над водой: сожгли-таки.
Да, именно.
Причем она сама этого хотела. Тут уж никакой акселерометр не спасет.
По пути к кровати я отключил телефон. Правда, сделал это немецким
студийным треножником, так что починка встанет не меньше чем в недельный
заработок -- это я про треножник.
Спустя какое-то время очнулся, взял такси и отправился на
Гранвилл-Айленд, к Рубину.
Рубин для меня в каком-то смысле и повелитель, и учитель -- как говорят
японцы, "сэнсей", -- хотя это трудно объяснить. На самом деле он скорее
повелитель мусора, хлама, отбросов, бескрайних океанов выброшенного барахла,
среди которых плывет наш век. Гоми но сэнсей. Повелитель мусора.
Когда я нашел его на этот раз. Рубин сидел между двумя механическими
ударными установками довольно зловещего вида. Раньше я их не видел: ржавые
паучьи лапы, сложенные в центре двух созвездий из побитых стальных барабанов
-- банок, собранных на свалках Ричмонда. Он никогда не называет свое жилище
студией и никогда не говорит о себе как о художнике. "Так, дурака валяю", --
характеризует он свои занятия, словно для него это продолжение тягучих и
скучных мальчишеских дней где-нибудь на заднем дворе фермы. Рубин бродит по
этому захламленному, забитому всякой всячиной мини-ангару, прилепившемуся на
краю Рынка у самой воды, а за ним неотступно следуют его наиболее умные и
шустрые творения -- этакий добродушный Сатана, озабоченный планами еще более
странных процессов в подвластном ему мусорном аде. Помню, одно время он
программировал свои конструкции, чтобы они распознавали гостей в одежде от
самых модных модельеров сезона и обкладывали их на чем свет стоит; другие
егс детища вообще непонятно что делают, а часть создается, похоже, лишь для
того, чтобы саморазрушаться, производя при этом как можно больше грохота.
Рубин, он как ребенок, но в выставочных залах Токио и Парижа за его
произведения платят бешеные деньги.
Я рассказал ему о Лайзе. Он позволил мне выговориться, затем кивнул:
-- Знаю. Какой-то урод из Си-би-си звонил мне уже восемь раз. -- Он
сделал глоток из своей побитой кружки. -- "Дикая индейка", хочешь?
-- Почему они тебе звонят?
-- Потому что мое имя есть на обложке "Королей грез". В посвящении.
-- Я еще не видел диска.
-- Она тебе пока не звонила?
-- Нет.
-- Позвонит.
-- Рубин, ее уже нет. И тело кремировали.
-- Знаю, -- сказал он. -- Но она все равно позвонит.
Гоми.
Где кончается гоми и начинается мир? Уже лет сто назад японцам некуда
было сваливать гоми вокруг Токио, так они придумали, как делать из гоми
жизненное пространство. В 1969 году японцы выстроили в Токийском заливе
небольшой островок, целиком из гоми, и назвали его Островом Мечты. Но город
непрерывным потоком выбрасывал свои девять тысяч тонн гоми в день, и вскоре
они построили Новый Остров Мечты, а сегодня технология отлажена, и новые
японские территории растут в Тихом океане, как грибы после дождя. Об этом
рассказывают по телевизору в новостях. Рубин смотрит, но никак не
комментирует.
Зачем ему говорить о гоми? Это его среда обитания, воздух, которым он
дышит. Всю свою жизнь он плавает в гоми как рыба в воде. Рубин мотается по
округе в своем грузовике-развалюхе, переделанном из древнего аэродромного
"мерседеса", крышу которого закрывает огромный, перекачивающийся из стороны
в сторону полупустой баллон с природным газом. Он постоянно что-то ищет,
какие-то вещи под чертежи, нацарапанные изнутри на его веках кем-то, кто
выполняет у него роль Музы. Рубин тащит в дом гоми. Иногда гоми еще
работает. Иногда, как в случае с Лайзой, дышит.
Я встретил Лайзу на одной из вечеринок у Рубина. Он часто устраивает
вечеринки. Сам их не особенно любит, но вечеринки у него всегда классные. Я
уже счет потерял, сколько раз той осенью просыпался на пенопластовой плите
под рев древней автоматической кофеварки Рубина -- этакого полированного
монстра, на котором восседает огромный хромированный орел. Отражаясь от стен
из гофрированного металла, звук превращается в жуткий рев, но в то же время
и здорово успокаивает. Ревет -- значит, будет кофе. Значит, жизнь
продолжается.
В первый раз я увидел ее в "кухонной зоне". Это не совсем кухня, просто
три холодильника, плитка и конвекторная печка, которую он притащил в числе
прочего гоми. Первый раз: она стоит у открытого, "пивного", холодильника, а
оттуда на нее падает свет. Я сразу заметил скулы, волевую складку рта, но
также заметил черный блеск полиуглерода у запястья и блестящее пятно на
руке, где экзоскелет натер кожу. Я тогда был слишком пьян, чтобы все это
понять, но все же сообразил: что-то здесь не то. И я поступил точь-в-точь
так, как люди обычно поступают с Лайзой: переключился "на другое кино".
Вместо пива направился к винным бутылкам, что стояли на стойке у печи, и
даже не оглянулся.
Но она сама меня нашла. Часа два спустя заметила и, грациозно лавируя
между людьми и горами хлама, подошла. Жутковатая, надо заметить,
грациозность, но так уж эти экзоскелеты программируют. Глядя, как она
приближается, я уже понял, что у нее экзоскелет, но от смущения не
сообразил, что можно спрятаться, отойти или, невнятно извинившись, просто
смыться. Так и стоял как столб, обняв за талию какую-то незнакомую девицу.
Лайза карикатурно-грациозно двигалась -- вернее, ее двигало -- прямо ко мне;
девица вдруг засуетилась, вывернулась и ускользнула в толпу. Лайза
остановилась напротив; тонкий, словно нарисованный карандашом,
полиуглеродный протез застыл, удерживая тело в равновесии. Я посмотрел ей в
глаза -- впечатление было такое, будто я слышу, как работают ее синапсы:
невыносимо высокий визг крохотных механизмов, открывающих под действием
магика доступ в каждую микросхему ее мозга.
-- Пригласи меня домой, -- сказала она, и каждое слово -- как удар
хлыстом. Кажется, я покачал головой.
-- Пригласи.
В голосе и боль, и нежность, и удивительная жесткость.
Только в это мгновение я вдруг понял, что меня никто еще не ненавидел
так глубоко и отчаянно, как сейчас эта изможденная болезнью девчонка -- за
то, как я посмотрел на нее и отвернулся, там, у "пивного" холодильника
Рубина.
И тогда я сделал то самое, что все мы иногда делаем непонятно почему,
хотя какая-то часть души точно знает, что иначе нельзя. Я пригласил ее
домой.
У меня всего две комнаты в старом ветшающем строении на углу Четвертой
и Макдональд-стрит, десятый этаж. Лифты обычно работают. Если сесть на
ограждение балкона и, держась за угол соседнего дома, откинуться назад,
можно увидеть небольшой вертикальный срез моря и гор.
По дороге от студии Рубина до дома Лайза не проронила ни слова. Я уже
достаточно протрезвел и, отпирая дверь, чувствовал себя ужасно неуютно.
Первое, что она увидела в квартире, был портативный эмоциомикшер,
который я притащил домой из "Автопилота" предыдущим вечером. Экзоскелет
немедля перенес ее через залитый светом пыльный пол ближе -- ну прямо
манекенщица на подиуме. Теперь, когда не мешал шум вечеринки, я слышал
мягкие щелчки суставов. Лайза чуть наклонилась, разглядывая эмоциомикшер, и
теперь мне стали видны выделяющиеся под черной кожаной курткой ребра
экзоскелета. Наверно, одна из этих болезней, подумал я тогда. Или
какая-нибудь старая, с которыми так и не научились справляться, или из
новых, скорее всего экзогенных, -- половине из них и названий-то еще не
придумали. Без экзоскелета с микроэлектронным интерфейсом прямо в мозг она
просто не могла двигаться. Эти хрупкие на вид полиуглеродные прутики
двигали ее руками и ногами, а пальцами управляли более тонкие гальванические
накладки. Я вспомнил о школьных уроках, где лягушки дрыгают лапками под
воздействием тока, и тут же устыдился.
-- Это ведь эмоциомикшер... -- произнесла она каким-то новым, словно
издалека, голосом, и я подумал, что действие магика, должно быть, проходит.
-- Зачем он тебе?
-- Я на нем редактирую, -- ответил я, закрывая входную дверь.
-- Ну да! -- Она рассмеялась И где же?
-- На Острове. Есть такая студия, называется "Автопилот".
Лайза посмотрела на меня через плечо, затем, уперев руку в бедро,
повернулась -- или ее повернуло? Серые поблекшие глаза вдруг кольнули меня
целой гаммой переживаний -- и ненависть, и действие магика, и какая-то
пародия на желание.
-- Хочешь меня, редактор?
Я снова почувствовал удар хлыста, но нет, теперь-то меня так просто не
возьмешь... Я уставился на нее xо ладным взглядом -- словно из какого-то
отупевшего от пива центра своего ходячего, говорящего, подвижного совершенно
обыкновенного организма -- и слова вырвались у меня будто плевок:
-- А ты что-нибудь почувствуешь?
Бум! Может, она моргнула, но на лице ничего не отразилось.
-- Нет. Но иногда я люблю смотреть.
Два дня спустя после ее смерти в Лос-Анджелесе. Рубин стоит у окна и
смотрит, как падает снег в воду Фале-Крик.
-- Так ты с ней ни разу не переспал?
Одна из его электронных игрушек, маленькая, словно сбежавшая с полотен
Эшера, ящерица на роликах, поджав хвост, ползает передо мной по столу.
-- Нет, -- говорю я, и это правда, отчего мне вдруг становится смешно.
-- Но мы врубились напрямую. В ту самую первую ночь.
-- С ума сошел, -- говорит Рубин, хотя в голосе чувствуется одобрение.
-- Ты мог себя угробить. Сердце могло остановиться или дыхание... -- Он
отворачивается к окну. -- Лайза еще не звонила?
Мы врубились. Напрямую.
Раньше я никогда этого не делал. И если бы вы спросили меня почему, я
бы ответил, что работаю редактором, а врубаться напрямую непрофессионально.
Однако правда выглядит скорее так. Среди профессионалов -- имеется в виду
легальный бизнес, я никогда не занимался порнухой -- необработанный материал
называют "сухими снами". Сухие сны -- это нейрозапись уровней сознания,
которые большинству людей доступны только во сне. Но художники, те, с кем я
работаю в "Автопилоте", способны преодолеть это поверхностное натяжение,
нырнуть глубже, на самое дно моря Юнга, и достать оттуда... ну, в общем, да,
именно сны. Для простоты сойдет. Очевидно, многие художники были способны на
это и раньше -- в живописи, в музыке и так далее -- но нейроэлектроника дала
нам возможность прямого доступа к их ощущениям. Теперь это можно записать,
оформить, продать -- и проследить, насколько товар популярен. Мир меняется,
мир меняется, как говаривал мой отец.
Обычно я получаю необработанный материал в студийных условиях, уже
прошедший через электронные фильтры и прочную аппаратуру стоимостью в
несколько миллионов долларов, и мне не нужно видеть самого художника. А то,
что мы выдаем потребителю, структурировано, сбалансировано и превращено в
искусство. До сих пор есть наивные люди, которые полагают, будто им и в
самом деле понравится, если подрубиться напрямую к кому-то, кого они,
например, любят. Большинство подростков, видимо, пробуют -- хотя бы раз. Это
несложно. "Рэйдио Шэк"* совсем недорого продает и ящик, и электроды, и
провода. Но сам я никогда этого не делал. Даже теперь, все обдумав, я вряд
ли смогу объяснить почему. И вряд ли захочу.
Но я знаю, почему сделал это тогда, с Лайзой. Посадил ее на
мексиканский диван и воткнул штекер оптовывода в гнездо у нее на
позвоночнике -- на гладком, похожем на плавник выступе экзоскелета почти у
шеи, где его скрывали длинные темные волосы.
Я сделал это, потому что она назвала себя художницей, потому что в
каком-то смысле мы оказались непримиримыми противниками и я ни в коем случае
не хотел проиграть сражение. Может, вам этого не понять, но ведь вы никогда
и не знали ее или узнали только через "Королей грез", а это не одно и то же.
Вы никогда не чувствовали ее жуткий в своей целеустремленности голод, голод
в паре с иссушающим желанием. Меня всегда пугали люди, которые точно знают,
чего они хотят, и Лайза знала, что ей нужно, уже очень давно, и больше ее
ничего не интересовало. Я боялся тогда признаться себе, что напуган, и,
кроме того, в микшерной "Автопилотам мне довелось видеть достаточно много
чужих снов, чтобы понять: то, что порой представляется людям этакими
"внутренними монстрами*, слишком часто оказывается в ровном освещении
собственного сознания смехотворным, мелочным и глупым. К тому же я был пьян.
Нацепив электроды, я потянулся к тумблеру эмоциомикшера. Я отключил все
его студийные функции и на время превратил восемьдесят тысяч долларов
японской электроники в эквивалент одного из тех ящиков, что продаются в
"Рэйдио Шэк".
-- Поехали, -- сказал я и щелкнул тумблером.
Слова... Слова бессильны. Ну разве что едва-едва способны... Если бы я знал,
как передать, что из неевырвалось, что она со мной сделала...
В "Королях грез" есть один фрагмент... Вы мчитесь на мотоцикле в
полночь по шоссе, где за отвесным краем, далеко внизу, море; никаких огней
вокруг, но вам свет и не нужен; мотоцикл несется так быстро, что вы будто
висите вместе с ним в конусе тишины, потому что звук за вами не поспевает,
теряется -- все теряется позади.
В "Королях" это лишь миг, но такие мгновения просто не забываются, даже
в ряду тысяч других, и вы возвращаетесь к ним постоянно, навсегда включив их
в свой словарь ощущений. Потрясающий фрагмент! Свобода и смерть, прямо
здесь, рядом, вечный бег по лезвию бритвы...
Но я получил все это навалом, в необработанном, чудовищно усиленном
виде, стремительным напором, бомбой, взорвавшейся в пустоте, перенасыщенной
нищетой, одиночеством и безвестностью.
И этот стремительный напор, увиденный мной изнутри, -- и она сама, и ее
цель. Мне хватило, наверно, четырех секунд. Разумеется, она победила. Я снял
электроды и уставился невидящими от слез глазами на плакаты в рамах на
стене.
На нее я смотреть не мог. Слышал только, как она отсоединила оптический
вывод, как скрипнул экзоскелет, поднимая Лайзу с дивана, как он защелкал,
унося ее на кухню за стаканом воды. Я заплакал.
Рубин вставляет в брюхо игрушки на роликах тонкий щуп и разглядывает
микросхемы через увеличительное стекло, подсвечивая себе крохотными
фонариками на висках.
-- И тебя зацепило.
Он пожимает плечами и поднимает взгляд. В студии уже темно, и мне в
лицо бьют два узких луча света. В металлическом ангаре Рубина холодно и
сыро. Откуда-то издалека, с берега, доносится сквозь туман предупреждающий
вой сирены.
-- Да?
Теперь моя очередь пожимать плечами.
-- Видимо... Я не выбирал...
Лучи света вновь опускаются в силиконовые внутренности сломанной игрушки.
-- Тогда все нормально. Ты правильно поступил. Я имею в виду, она давно
решила, что ей нужно. И к тому, что она сейчас там, ты причастен не больше,
чем, скажем, твой эмоциомикшер. Не ты, так она бы еще кого-нибудь нашла. . .
Я договорился с Барри, старшим редактором, и выторговал себе двадцать
минут на пять утра.
Промозглым сентябрьским утром Лайза пришла и окатила меня тем же
набором ощущений, но теперь я был готов. Фильтры, эмоциокарты и прочее --
короче, мне не пришлось переживать все это заново с такой же силой. Затем я
недели две выкраивал минуты в редакторской, делал из ее записи нечто, что
можно показать Максу Беллу, владельцу "Автопилота". Белл не особенно
обрадовался, когда я объяснил, что принес. Скорее даже наоборот. От
редакторов, которые разрабатывают собственные проекты, как правило, одни
неприятности: каждый такой редактор рано или поздно решает, что он наконец
"открыл" кого-то, кто станет новой звездой, но кончается это почти всегда
пустой тратой времени и денег. Белл кивнул, когда я закончил рекламировать
Лайзу, затем почесал нос колпачком фломастера.
-- Угу. Понял. Самый крутой хит с тех пор, как рыбы отрастили ноги, да?
Однако он подключился к демонстрационному софту, который я смикшировал,
и, когда диск выскочил из прорези его настольного "Брауна", Белл долго сидел
с застывшим лицом, упоров взгляд в стену.
-- Макс?
-- А?
-- Что ты об этом думаешь?
-- Я?.. Думаю?.. Как, ты сказал, созовут? -- Он моргнул. -- Лайза? И
кто, говоришь, ее подписал?
-- Лайза... Никто, Макс. Пока она ни с кем ничего не подписывала.
-- Боже правый... -- пробормотал Белл, так и не оправившись от
потрясения.
-- Знаешь, как я ее нашел? -- спрашивает Рубин, шаря по рваным
картонным коробкам в поисках переключателя.
Коробки заполнены старательно рассортированным гоми: литиевые
аккумуляторы, танталовые конденсаторы, штекеры, хлебные доски, липкая лента
для ограждений, феррорезонансные трансформаторы, мотки проволоки... В одной
из коробок лежат несколько сотен оторванных голов кукол Барби, в другой --
похожие на перчатки скафандра металлизированные рукавицы для опасных работ.
Ангар залит светом; раскрашенный в духе Кандинского жестяной богомол
поворачивает голову размером с мячик для гольфа а сторону самой яркой
лампочки.
-- Я ездил в Гринвилл, искал новое гоми. Забрел в какую-то аллею и вижу
-- сидит. Я заметил экзоскелет, да и выглядела она не очень. Спросил, что с
ней. Молчит, только глаза закрыла. Ну, думаю, ладно, я, в конце концов, не
за этим приехал. Но спустя часа четыре возвращаюсь тем же маршрутом, а она
все еще сидит. "Слушай, -- говорю, -- милая, может, у тебя барахлит эта
чертовщина? Так я могу помочь". Молчит. Ну я и пошел.
Рубин подходит к рабочему столу и гладит тонкие металлические
конечности богомола бледным пальцем. За столом на вспухших от влаги щитах из
прессованного картона висят плоскогубцы, отвертки, пистолеты с клейкой
лентой, ржавая духовушка "Дэйзи", ножницы, щипцы, щупы-тостеры, паяльная
лампа, карманный осциллоскоп -- кажется, тут собраны все инструменты,
когда-либо изобретенные человечеством, и никто даже не пытался
рассортировать их, хотя я еще ни разу не видел, чтобы Рубин, протянув руку,
ошибся.
-- Потом я все-таки вернулся, -- продолжает он. -- Спустя, наверно,
час. Она к тому времени уже отключилась. Я ее притащил сюда и проверил
экзоскелет. Оказалось, сдохли аккумуляторы. Видимо, она уползла туда на
остатках энергии и осталась умирать с голоду.
-- Когда это было?
-- Примерно за неделю до того, как ты увел ее в себе.
-- Но если бы она умерла? Если бы ты ее не нашел?
-- Кто-нибудь другой нашел бы. Но она просто не могла ни о чем
попросить сама, понимаешь? Только принять, если предложат. Не хотела быть в
долгу.
Макс нашел для нее агентов, и на следующий день прилетела троица
младших партнеров из какого-то агентства -- чистенькие, гладенькие, как на
картинке. Лайзе отказалась встречаться с ними в "Автопилоте" и настояла,
чтобы мы привезли их к Рубину, где она все это время жила.
-- Добро пожаловать в Кувервиль, -- сказал Рубин, когда они просочились
в дверь.
Его вытянутое лицо было вымазано машинным маслом, а ширинка рабочего
комбинезона держалась на скрепке. Молодые люди автоматически улыбнулись, но
у девицы улыбка получилась более естественной.
-- Мистер Старк, -- заговорила она, -- я на прошлой неделе была в
Лондоне и видела в выставочном зале "Тэйт" вашу скульптуру.
-- "Батареечная фабрика Марчелло", -- ответил Рубин. -- Британцы
говорят, что это, мол, копрология. -- Он пожал плечами. -- Одно слово,
британцы. Хотя, может, они и правы.
-- Правы. Но это еще и очень забавно.
Молодые люди в костюмах сияли, как два маяка. Демонстрационная запись уже
попала в Лос-Анджелес, и они знали, зачем приехали.
-- Значит, вы и есть Лайза, -- сказала девушка, пробираясь к ней между
развалами гоми. -- Скоро вы станете очень знаменитой, Лайза. Нам о многом
надо поговорить.
Лайза, поддерживаемая своим экзоскелетом, стояла неподвижно, и
выражение лица у нее было такое же, как тогда, у меня дома, когда она
спросила, хочу ли я с ней переспать. Но если эта девица из агентства и
заметила что-то, она ничем себя не выдала. Профессионализм.
Я пытался убедить себя, что я тоже профессионал. И заставил-таки
успокоиться.
Повсюду вокруг рынка горят в железных бочках костры из мусора. Все еще
идет снег, и подростки жмутся поближе к огню, как артритные вороны,
переминаются с ноги на ногу, запахиваясь от резкого ветра в свои темные
пальто. Выше, в артистических трущобах, висят чьи-то замерзшие на веревках
простыни -- огромные розовые листы на фоне тусклых зданий и мешанины из
спутниковых антенн и панелей солнечных батарей. Крутится, не переставая,
ветряной генератор, собранный кем-то из экологически озабоченных жильцов:
вот, мол, фиг вам вместо платы за электричество.
Рубин шлепает рядом в заляпанных краской кедах, втянув голову за
воротник огромной, явно не по росту армейской куртки. Время от времени его
узнают, кто-нибудь показывает пальцем и говорит: вон, мол, пошел этот тип,
который делает все эти сумасшедшие штуковины -- роботов и прочее дерьмо.
-- Знаешь, почему тебе сейчас трудно? -- спрашивает он, когда мы
заходим под мост, двигаясь к Четвертой улице. -- Ты из тех, кто всегда
читает инструкции. Все, что люди придумывают, любая техника служит
определенной цели. Техника должна делать что-то такое, что люди уже
понимают. Но если это новая техника, она открывает новые горизонты, о
которых раньше никто не догадывался. Ты всегда читаешь инструкции и ни за
что не станешь экспериментировать. И ты заводишься, когда кто-нибудь
использует технику для того, о чем ты сам не додумался. Вот как с Лайзой.
-- Она не первая. Над нами грохочет транспорт.
-- Да, но она наверняка первая из тех, кого ты знал лично. Лайза взяла
и переписала себя в память машины. Тебе ведь до лампочки было, когда года
три-четыре назад сделал то же самое этот, как его там, француз, писатель,
верно?
-- Пожалуй. Так, подумал я, рекламный трюк...
-- А он, между прочим, все еще пишет. И самое интересное, будет писать
и дальше -- если кто-нибудь не подорвет его машину.
Я вздрагиваю, трясу головой.
-- Но это ведь не он, верно? Всего лишь программа.
-- Любопытная мысль... Трудно сказать с уверенностью. Однако что
касается Лайзы, мы узнаем. Она ведь не писатель.
"Короли", считай, были уже готовы, упакованы у нее в черепе, как ее
тело в клетке экзоскелета.
Агенты сделали ей контракт с крупной фирмой и выписали из Токио рабочую
группу. Лайза заявила им, что хочет редактором только меня. Я отказался.
Макс затащил меня к себе в кабинет и пригрозил уволить, если не соглашусь.
Без меня им просто незачем было работать в студии "Автопилота". Ванкувер
едва ли можно назвать центром индустрии, и агенты Лайзы хотели, чтобы она
работала в Лос-Анджелесе. Для Макса этот контракт значил большие деньги, а
для "Автопилота" -- шанс пробиться в высшую лигу. Я же даже не мог объяснить
ему, почему отказываюсь: слишком все было заумно и слишком лично. Если я
соглашусь, мол, она одержит последнюю победу. Так мне, во всяком случае,
тогда казалось. Но Макс был настроен серьезно. Он просто не оставил мне
никакого выбора, и мы оба знали, что другую работу я сейчас быстро не найду.
В общем, мы вернулись вместе и сказали агентам, что все утрясли: я готов
работать.
В ответ -- три белозубые улыбки. Лайза достала заполненный магиком
ингалятор и прямо при всех приняла чудовищную дозу. Мне показалось, что
девушка из агентства чуть приподняла бровь, но не больше. Бумаги были
подписаны, и Лайза могла делать все, что хочет, -- до определенной степени,
конечно. А Лайза всегда знала, чего ей хочется. "Королей" -- по крайней мере
их основу -- мы записали за три недели. Все это время я находил множество
причин, чтобы не бывать у Рубина, иногда даже сам верил в то, что
придумывал. Лайза по-прежнему оставалась у него, хотя агентов это не очень
устраивало: они считали, что там просто небезопасно. Рубин позже сказал мне,
что ему пришлось связаться со своим агентом, чтобы тот позвонил им и
поскандалил, после чего они вроде бы отстали. Я даже не знал, что у Рубина
есть агент. С ним почему-то легко забывалось, что на самом деле Рубин Старк
-- очень известный человек, известнее, чем все, кого я знал, и уж наверняка
известнее, чем, по моим представлениям, могла стать Лайза. Я понимал, что мы
работаем с классным материалом, но в нашем деле трудно предугадать, как
хорошо пойдет та или иная запись.
Однако там, в "Автопилоте", я работал с ней время от времени напрямую.
Лайза просто поражала.
Она словно родилась для этой формы искусства, хотя на самом деле, когда
Лайза появилась на свет, технологии, давшей эмоциозаписи жизнь, и в помине
не было. Невольно закрадывалась мысль: сколько же тысяч -- или миллионов? --
феноменальных художников так и умерли за прошедшие века, не выразив себя, --
все, кто не могли стать поэтами, живописцами или саксофонистами, хотя у них
был дар, электроимпульсы в мозгу, ждущие лишь микросхем, которые сделают их
фантазии доступными другим...
Работая с Лайзой в студии, я кое-что о ней узнал -- так, всякие мелкие
подробности. Родилась она в Виндзоре. Отец был американцем, воевал в Перу,
вернулся домой сдвинутый и почти слепой. Болезнь у нее врожденная. Нарывы и
раздражение на коже, потому что она никогда не снимает экзоскелет: от одной
только мысли, что она станет беспомощна, Лайза начинает задыхаться, она уже
давно пристрастилась к магику и в день принимает столько, что хватило бы на
целую футбольную команду.
Врачи, которых наняли ее агенты, изготовили пористые прокладки под
полиуглеродные прутья, залечили и забинтовали распухшие нарывы, накачали
Лайзу витаминами и попробовали посадить на диету, но никто даже не пытался
отобрать у нее ингалятор. Кроме того, агенты притащили с собой парикмахеров,
косметологов, модельеров, специалистов по имиджу и команду шустрых "хомяков"
из отдела по связям с общественностью. Лайза переносила все издевательства,
можно сказать, с улыбкой.
... ... ... Продолжение "Зимний рынок" Вы можете прочитать здесь Читать целиком |