Вершинин, Лев - Вершинин - Первый год РеспубликиФантастика >> Советская фантастика >> Авторы >> Вершинин, Лев Читать целиком Лев Вершинин. Первый год Республики
-----------------------------------------------------------------------
Авт.сб. "Хроники неправильного завтра". М., "Аргус", 1996.
OCR & spellcheck by HarryFan, 15 December 2000
-----------------------------------------------------------------------
Хроника неслучившейся кампании
Одессе - моему городу
и России - моей стране
с абсолютной верой в то,
что никакая ночь не приходит навсегда...
1816 год. В Российской империи возникает первое тайное общество
дворян-конституционалистов - "Союз благоденствия".
1818 год. "Союз благоденствия" преобразован в "Союз спасения" - более
мощную и многочисленную организацию, поставившую вопрос о необходимости
вооруженного восстания.
1823-1824 годы. Формируются Северное и Южное общества, активно
готовящиеся к армейской революции и утверждению конституционного строя.
1825 год, сентябрь. К Южному обществу присоединяется общество
Соединенных Славян - организация младших офицеров полукрестьянского
происхождения.
19 ноября. В Таганроге скоропостижно умирает император Александр I,
завещав престол младшему брату Николаю с согласия второго по старшинству,
Константина.
25 ноября. Петербург извещен о смерти императора. Не найдя поддержки у
гвардии и Сената, Николай Павлович присягает Константину, наместнику
Царства Польского.
6 декабря. Категорическое отречение Константина от престола. Начало
междуцарствия.
14 декабря. Вооруженное восстание конституционалистов в Петербурге.
Подавлено с помощью артиллерии.
Середина декабря. По доносам предателей и показаниям пленных северян
начинаются аресты членов Южного общества.
31 декабря. Молодые офицеры - "соединенные славяне" - освобождают
из-под ареста подполковника Сергея Муравьева-Апостола. Черниговский полк в
селе Трилесы (Украина) выступает "за Константина и Конституцию".
1826 год. 1-2 января. Черниговский полк движется на Белую Церковь,
надеясь соединиться с ахтырскими гусарами и конными артиллеристами,
командиры которых состоят в Южном обществе.
3 января, раннее утро
Ахтырские гусары и конные --- Ахтырские гусары и конные
артиллеристы, не поддержав -- артиллеристы присоединяются
черниговцев, наносят им ----- к восставшему полку у
поражение близ Ковалевки... - Ковалевки...
4 января
Пленные черниговцы ---------- Армия конституционалистов
доставлены в Белую Церковь -- занимает Белую Церковь.
Далее:
смотри учебники истории ------- ?
ОТ АВТОРА
Коротко объяснюсь.
Очевидно заранее: так не было! - воскликнет некто, прочитав повесть;
так не могло быть! - добавит другой. Согласимся: так не было. Все
случилось иначе, и люди, мною оживленные, не таковы были, какими описаны.
Однако! отчего ж такое мненье, что и быть не могло? История не пишется
в сослагательном наклонении, да; но и то верно, что каждый миг жизни, едва
лишь миновав, уже История. Каждый шаг мог быть иным и - соответственно -
влек бы иные последствия.
Поэтому отвергаю злословье придир; ведь есть же в тугом узле событий, и
дел, и чаяний, и судеб людских нечто, воспрещающее, сказать с
уверенностью: вот свершившееся; иначе же - никак!
Было. Не было. Могло ли быть? Кто ответит...
И еще. Есть в российской душе некое свойство, заставляющее ее терпеть
даже и невыносимое. Но порой - в не самый хмурый день накатится нечто
неясное, и - взрыв! вспышка! с болью, с кровью на выдохе! уж не думая ни о
следствиях, ни о смысле, ни даже и о жизни самой...
Тогда - вперед! В стенку лбом, лицом в грязь, давя, оскальзываясь,
вновь вставая и вновь! - лишь бы не покориться... и уж не понять самому:
зачем? для чего? а все та же мысль, и только она: не уступить!
И лишь после, когда совсем иссякнут силы, оглянешься! - а кругом
пепелище, и вороний грай, и кровь стынет; тогда только, будто с похмелья
проснувшись, спросишь себя: к чему?!
Но не будет ответа.
Впрочем, несообразность сия не одной лишь России свойственна...
ПРОЛОГ: 1826 ГОД, ИЮЛЬ
Фельдъегерь спал, глядя на императора.
Плечи развернуты, руки по швам, каблуки сдвинуты, глаза выкачены - и в
них абсолютная, ослепительно прозрачная пустота. Император понял это за
миг до гневной вспышки, а сумев понять, осознал и то, что темные лосины -
отнюдь не дань варшавской моде, а просто вычернены грязью по самый пояс.
И обмяк.
- Подпоручик!
Ни звука в ответ.
- Подпоручик!
То же: преданно сияющие пустые глаза. И ведь даже не покачнется,
стервец...
- Эскадрон, марш!
Сморгнул, мгновенно подобрался, став ростом ниже, схватился за пояс, за
рукоять сабли; тут же опомнился, щелкнул каблуками.
- От Его Императорского Высочества Цесаревича Константина Павловича Его
Императорскому Величеству в собственные руки!
Выхватил из ташки засургученный пакет.
Протянул.
Замер, теперь уже пошатываясь.
Николай Павлович, не стерпев, выхватил депешу излишне резко. Вскрыл.
Цифирь... Обернувшись, передал Бенкендорфу. Уже и того хватило, что в
левом верхнем углу означен алый осьмиконечный крест; так с Костькой
уговорено: ежели вести добрые, чтоб не мучиться ожиданием, крест
православный, ежели худые - папский, о двух перекладинах. Доныне истинных
крестов не бывало.
- Давно ль из Варшавы, подпоручик?
- Отбыл утром пятого дня, Ваше Величество!
Услышанному не поверилось. Ведь это ж быстрей обычной почты
фельдъегерской! - да еще и коней меняя где попадется, и тракты минуя, чтоб
разъездам польским в лапы не угодить, да, верно, и без роздыху вовсе...
чудо!
- Как же сумел свершить такое, поручик?
- Скакал, Ваше Величество!
Император усмехнулся.
- И что ж, быстро скакал?
- Не знаю. Ваше Величество!
Понятное дело, где уж тут знать...
- А что в Варшаве?
- Не могу знать, Ваше Величество... однако из города был выпущен
открыто, по предъявлении пропуска от Его Императорского Высочества!
Еще хотелось расспрашивать, но - усовестился. Спросил с непривычной
мягкостью:
- Отдохнуть не желаешь, поручик?
- Никак нет, Ваше Величество...
- Тогда ступай, братец. Проводят тебя... - и едва успел отшатнуться:
фельдъегерь, вздохнув освобожденно, устремился прямо на государя, лицом
вниз; глухо, словно тряпичная кукла, ударился об пол и захрапел. По
паркету из разбитого носа потекла тонкая алая струйка.
Николай Павлович обернулся.
- Быстро! Поднять, отнести в кордегардию (сам на себя досадовал: зачем
не удержал?)... или нет, здесь устройте. Имя выяснить и доложить!
Спящего, всего уж - от волос до шеи - измазанного юшкой и все же
улыбающегося блаженно, подняли; бережно унесли.
Император вернулся к столу. Отодвинул лишнее, оставив лишь чашку
крепчайшего кофию; никогда не баловался, но вот! - пристрастился в
последнее время, уж и не может без турского зелья.
Что же в Варшаве? - сие не давало покоя, но знал: менее получаса
цифирный кабинет не провозится; Александр Христофорыч, точности ради, ввел
двойную проверку расшифровки. Позже, чем следует, не придет... В который
раз поблагодарил Господа, что даровал ему в труднейшие времена
Бенкендорфа. Прочие - шаркуны либо бездари, хоть и преданные без лести; а
которые с умом и честью, так те подозрительны излишней близостью с
карбонариями квасными, хоть и не уличить потатчиков...
Вчера лишь отлегло немного от сердца: пришли вести из Руссы;
успокоились поселяне. Уплатил за то отставкою и опалой графа Аракчеева;
впрочем, послал графу перед убытием в именье табакерку с бриллиантовым
вензелем. Русса, Русса... хоть этою занозою меньше; ныне главное - Польша
и Юг. Особо - Юг! И то счастие, что в Петербурге не вышла затея
искариотская.
Не вышла! - себя не сдержав, ударил кулаком по столу; фарфор звякнул,
кофий плеснулся, замочив депешу рязанского губернатора. Отчетливо, словно
наяву, привиделось ненавистное лицо Пестеля; "Одно лишь отречение спасет
вас, гражданин Романов!" - так и сказал, мерзавец. А что, полковник? - не
встать тебе с Голодая [Голодай - остров в Петербурге, место захоронения
казненных декабристов], не замутить воду; и не я судил вас, не я!
гражданин Романов простил враги своя, как подобает христианину; император
же миловать не смел. А судил Сенат; по вашему же мнению, нет власти высшей
в Империи...
Взяв замоченную депешу, перечел, держа на весу.
Отрадно! вот и в Рязани волнения попритихли; равно и в Калуге; а под
Москвою еще в мае... и на Волге так и не занялось, хотя боялся, боялся. И
то сказать: покоя не знал, рассылал посулы для зачтенья на миру; попы
перед мужиками юродствовали, угомоняли именем Господа.
Уговорили! Злодеи же южные, к чести их, пропагаторов по губерниям не
послали. Впрочем, откуда у Иуд _честь_?! - побоялись, всего и делов,
повторенья Пугачевщины; рассудили: поднимется чернь, так первыми их же
папенькам в именьях гореть...
В дверь кашлянули.
- Государь?..
- Александр Христофорович? Прошу, прошу...
На длинноватом розовом лице Бенкендорфа - торжество, депешу несет,
будто знамя при Фер-Шампенуазе. И глаза хитрые-хитрые, редкостно лукавые,
непозволительно веселые.
Сердце оборвалось в предчувствии хорошего; к скверному привыкнуть
успел.
- Что?!
- Его Императорское Высочество Государь Цесаревич...
- Ну же?!
- ...наместник Царства Польского Константин Пав...
- Прекратите, Бенкендорф!
Вмиг посерьезнел. Не глаза - льдинки. И вот уже подает с поклоном
белый, четко исписанный лист.
Пробежал наскоро. Захлебнулся. Еще раз! нет, плывут буквы. Свернул лист
трубочкой; не выпуская, встал, обошел стол, посмотрел Александру
Христофорычу в лицо.
- Та-ак... та-а-а-ак... Вот, значит, как...
Помолчал.
Внезапно, будто это сейчас всего важней, распорядился:
- Поручику, депешу доставившему, объявите мое благоволение да табакерку
пошлите с вензелем.
Махнул рукой бесшабашно.
- Да двести червонцев на поправку здоровья!
Подмигнул Бенкендорфу.
- Да поздравьте с чином штабс-капитанским!
Прямой остзейский нос любимца слегка сморщился в иронии.
- А может, и в гвардию заодно?
- Отнюдь, Александр Христофорыч, отнюдь, - хмыкнул государь, - Россия
не простит, коль заберу такого орла из службы почтовой. Ведь как скачет...
Но к делу! Присядь.
Чтоб обсудить все, достало менее получаса.
Инструкции согласовав, скорым шагом ушел Бенкендорф. Император же -
вновь за кофий; волшебен напиток, хотя, сказывают, в большой мере отнюдь
не полезен. Ну да пусть его! один раз живем. Господь не выдаст...
Не замечая того, покачивался взад-вперед. Отучал себя издавна от сей
привычки дурной, бабы Кати, покойницы, наследства, и отучил было, а тут
снова вернулась.
Размышлял сосредоточенно о Польше.
Ах, Польша, Польша, боль головная, покойным Сашею завещанная! Сколь
волка ни корми, а вышло - все на Рим оглядывается; лишь полыхнуло на Юге,
так и Варшава заплясала; вишь ты, сейм!.. шляхта голоштанная...
детронизацию [детронизация - лишение престола] выдумали. Сорвалось! Но
ведь могли же, могли! если б не гуляли до самого апреля, вполне б задору
хватило не до Москвы, так до Питера, да еще если б с южными Иудами в союзе
стакнулись...
Впрочем, нет. Сего - не могли. То и спасло.
Подсчитывал. Снова размышлял, перебирая формуляры.
...Дибича все же пока не трогать, нужен Дибич на польском кордоне,
пусть под Гродно стоит, ляхам мозги прочищает; это у барона ладно выходит
- пугать, не воюя.
Тогда на Юг кого? Паскевича, больше некому. Не Ермолова же.
Ладно.
В Берлин и Вену не забыть нынче же благодарность отписать; к самому
времени полячишек пугнули новым разделом. Опамятали сеймик.
Еще раз - вполне спокойно уж - прочел письмо.
Костьке ответить немедля!
Ухмыльнулся. Ишь, круль польский...
Пускай; главное, из избы добро не ушло. Круль так круль. А там
посмотрим...
1. ГЕНЕРАЛ
...И никак не понять было: сентябрь ли это? Волглый, пронизывающий
ветер, завывая, гнал низко над степью тяжелые иссиня-черные тучи, грязь
чмокала под сапогами, и, насквозь пропитанная колючей водяной пылью, липла
к телу омерзительно влажная ткань сорочки.
Генерал Бестужев-Рюмин, козырьком приложив ладонь ко лбу, вглядывался в
полумглу, пытаясь хоть что-нибудь если и не увидеть, так на худой конец
хотя б угадать там, в сизой круговерти взбаламученного ветром тумана.
Свитские, негромко переговариваясь, сгрудились поодаль. Чуть ближе иных -
доверенные, друзья-товарищи: Щепилло, тезка ненаглядный, Ваня
Горбачевский, Ипполит, брат меньшой самого Верховного, милый друг, душа
золотая; в шепоте не участвовали - следили, не махнет ли рукой
командующий, подзывая.
Шутки кончились. В липкой грязи и клочьях тумана утонул Катеринослав,
наскоро и, по сути, вовсе ненадежно обложенный частями Восьмой дивизии,
верней сказать, тем, что от Восьмой осталось. "Больше не дам, - сказал
Верховный. - Не могу, Мишель. Но ты уж расстарайся. Иначе конец". Так и
есть; не дал ни плутонга [плутонг - взвод] сверх росписи, разве что татары
днесь подошли, тысячи с три, так это ж разве можно в счет принять?
А ведь и не думалось еще год назад, что, едва родившись, окажется в
подобной петле Республика. Задним умом ясно: иначе и выйти не могло.
Крепок задний ум - а сердце никак не соглашается признать! Ведь шляхту-то
отбили, да как еще отбили - с шумом, с треском; до самой Варшавы катились
ляхи без огляду, без просыпу, от Сухиновской мужицкой бригады; зря, что
ли, молчат ныне? - никак не зря: все не очухались после Брацлава.
И что же? Мазурки заглохли, а - глядишь! - на севере туча собралась:
вот-вот Паскевич стронется, а кто воевать с ним станет? Татарва, что ли?
Так из-за той татарвы донцы Николаше поддались, слышно, уж и присягу
принесли, только и жди теперь - пойдут с востока шашками месить... говорил
ведь Верховному: окружить тот Бахчисарай клятый, едва метушню мартовскую
муллы затеяли - да и в картечь! Никак; все народы, ответил, едина суть.
Сами, считай, хана сего и вырастили...
Все не беда; иное горе горше прочих: с кем в поле встать супротив
Паскевича? Ладно, ахтырцы, это хорошо, они и есть ахтырцы, не выдадут...
так сколько ж их осталось? Ну александрийцы еще... а более ничего ведь и
нет, разве конвойная сотня. И неоткуда сикурсу [сикурс - помощь,
подкрепление] ждать; не снять Верховному ни с запада, ни с востока, ни с
севера тем паче и единого солдатика; самому справляться следует. И добро
бы еще армия регулярная противустояла, так нет же: хамы, быдло разбойное,
воевать не умеющее...
Отчего ж? - сам себя оборвал бешено. Еще как умеющее! Сами, вишь,
набрали, ружьишки раздали, строю выучили, сами! - себе же на голову! Ах,
как же гарцевал Ванька Сухинов перед своей Первой Мужицкой, как красовался
папахою - освободитель! Стенька Разин со княжною! И вроде пошло, пошло:
обернулся, словно в сказке, серый хам солдатом, в боях вырос, уж и ленты
на знамя получила бригада за Брацлав, уж подумывали в дивизию
развернуть... и что ж? Скверен Брут, из Агафона вылепленный. Где теперь
Ванька Сухинов? какими ветрами косточки его по степи носит?
Хотя - и то сказать: кто ж думал, что святое дело гайдаматчиной
откликнется?
...Скопища Кармалюки растеклись по степи, разбухли, змеями проползли по
буеракам от самых подольских холмов и аж сюда, к самому Днепру-батюшке, и
ушла Первая Мужицкая к хамскому гетьману [гетьман (гетман) - казачий и
гайдамацкий атаман (укр.)], почитай, вся; ныне не только с севера, а куда
взгляд ни кинь - фронт, лютый фронт, с татарвою-вороньем вокруг. Что ж! -
не Европия, не Бонапартьево воинство; пощады не жди, сам о милости забудь.
И не на что пенять, коль уж располыхалась гверилья... [малая
(партизанская) война (исп.)]
На осунувшемся, желтом (а всего лишь год тому детски-пухлом) лице
дернулась колючая щетинка усов. Вспомнилось вдруг: давешние споры... ах,
Гишпания! ах, Риего! маршем пройдем по Малороссии, аки они с Квирогою
[Риего, Квирога - офицеры, вожди Испанской революции 1821-1823 гг.] по
Андалусии шли! ах, конституция! Вот тебе и конституция: грязь жирная, да
кошки дохлые в колодцах, да мор поносный в полках, да никаких рекрутов, а
ко всему и татары, союзники хуже супостата... и уж неведомо: благо ли все
сие для России, проклятие ли? и стоило ли начинать?
Однако - начато.
Учуяв во мгле нечто людскому глазу невидное, прянул конь; генерал
качнулся в седле, выравниваясь, крепче сжал коленями мокрые бока Абрека.
Выматерился. Господи Вседержитель, дай силу иль хотя бы страх отними!
слышишь, Господи? - а пусть и страх остается, только рассей сомнения.
Верую в Тебя, яко всеведущ Ты и знаешь, что нет уж пути иного, чем сей
крестный путь у раба твоего Мишки Бестужева; так спаси, помилуй и наставь!
- ибо что было, все минуло, и осталось только это: степь в тумане, да
город впереди, да скопища мужичьи вокруг, да неполных четыре тысячи солдат
- больше не наскреб Верховный, да еще генеральские эполеты на
подпоручицких плечах... Так пошли же, Творец, удачу во имя Отца, и Сына, и
Духа Святаго, чтоб образумить мужиков да извести Кармалюку; тогда только и
оживет надежда: выдадут рекрутов села, и поставки дадут провиантом да
фуражом; за зиму обустроим армию, будет чем Паскевича встретить. Иначе -
всему крах... И петля, вроде как у Пестеля, Пал Иваныча, мир праху его...
ежели раньше на вилы не взденут, как Ваньку Сухинова... И страшнейшее:
мечте конец придет во веки веков!
- Мишель!
Ипполит возник с левого боку, почти бесшумно, лишь чмокнули в грязи
копыта аргамака.
- Ну?
- От Туган-бея ертоул... [разведчик, вестовой (тат.)] замкнули город!
Языка взяли; нет, говорит, там ныне Кармалюки... отошел, собирает своих у
Хомутовки! Разумею так: бить должно немедля, споро выйдет, еще и
укрепиться успеем...
- Взять еще надобно.
- Куда денутся? Возьмем...
Отроческий задор Ипполита показался смешным. И то: ведь ровесники
почти, а не сказать; словно бы на век состарили Мишеля Бестужева густые
эполеты. Впрочем, знал и сам: Катеринослав взят будет, это без спору;
гайдамакам, сколько б их там ни набралось, не устоять под картечью, ежели
только Первую Мужицкую Кармалюка не оставил в городке... А он не так глуп,
хам, чтобы оставлять единую настоящую силу для прямой сшибки с армией,
бросать ее под залпы...
Расправил плечи, подтянул шнуры чеченской, Сухиновым некогда даренной
белой бурки.
- Взять нехитро. Иное ответь, Ипполит: как Кармалюку вовсе извести с
нашей-то силенкой? Да и неведомо притом, сколько их там, за балкою. То-то.
Разведка наша, сам знаешь... Впрочем - карту!
Тускло мигнул слегка приоткрытый Ипполитовой крылаткой язычок потайного
фонаря, прошуршал навощенный пергамент. Склонился, телом прикрывая от
мороси бесценный пакет. Вгляделся, до рези напрягая глаза.
- Что ж... Пусть Щепилло дает сигнал. Начнем!
Спустя несколько минут медленно колыхнулась земля, уходя из-под копыт
Абрека; вороной присел на задние ноги, но земля вновь замерла, а над
степью уже накатывался гул, прерывающийся резким нечеловечьим посвистом.
Плотный ком заложил уши, хоть и не так уж близко грянула канонада.
И почти сразу же, так же внезапно, пушки стихли, а в полумраке, после
краткого затишья, взорвался надрывный, неистовый, протяжно вибрирующий
вопль:
- Аааааааааааааа!
Еще мгновенье - и вот уже выметнулся из густеющей мглы, разметав туман
конской грудью, вестовой от Щепилло. Осадил коня почти перед мордой
Абрека, с трудом выпрямился.
- Ваше превосходительство! Дальние хутора взяты!.. захвачены обозы,
пленные, два орудия... Полковник Щепилло велел доложить: преследует
скопища в направлении балок, не да...
Поперхнувшись, завалился назад. Тьма, не разглядеть, сильно ли ранен,
мертв ли; жаль, по голосу - мальчишка совсем. Ну, на то война. Кто-то из
свитских, спешившись, склонился над телом. Бестужев плотнее стянул крылья
бурки.
- Лекаря, быстро! Выживет - представить!
Рев наступающих все нарастал.
- Ну-с, господа... с Богом!
Бестужев-Рюмин не торопясь вытащил из ножен кривую саблю и погнал
вороного вниз, во мглу, туда, где, распаляя себя утробным воем, наступала
пехота.
Всю ночь в пригородных садиках не прекращались стычки. Гайдамаки, сами
ли сообразив, по приказу ли гетьмана, заранее отрыли рвы, утыкали тайные
ямы заостренными кольями и сопротивлялись всерьез, с яростью
необыкновенной. Славно дрались; без сомнений, нашлись учителя из тех, что
бились с ляхами под Брацлавом.
К утру, однако, перестрелка стихла; не стало слышно и воплей
солдатиков, исподтишка подсекаемых ножами. Над городом занялось
мучнисто-серое, в цвет влажной соли, утро, хоть и тем радующее, что уж не
сеяло сверху промозглой моросью. Ветер, наконец изменив направление,
приподнял посветлевшие после дождя тучи и гнал их вспять, туда, откуда
приволок намедни: на ту сторону Днепра и далее, в Тавриду. Но все же
солнца не было, и небо нависало над головами опрокинутой, скверно
сполоснутой чашей плохого стекла.
Увязая в глинистой жиже, Бестужев медленно шагал по узким улочкам,
обходя вмятые в грязь тела павших. Странно... усталости не было, хоть и
вторые сутки не спал. Потому и пошел вот так, пешком, муча свитских: город
притягивал. Ранее бывал тут проездом; единственное, что запомнилось:
нечего смотреть. Теперь же хотелось увидеть в подробностях; как же, первый
город, им, Бестужевым, лично взятый... Так бы и впредь; тогда уж и в спину
никто не посмеет попрекнуть недавними подпоручицкими эполетами.
Жителей не видно; попрятались, как, впрочем, и следовало ожидать. Город
же вдруг раскрылся совсем иным; стоило лишь приглядеться, и ясно: вовсю
расстраивается, пуще прочих новостроев екатерининских, кроме разве что
Одессы да Севастополя. Кое-где даже и замощено: грубо, щебенкой... а все
же! - не Азия какая-то, почти что Европия... иль, того пуще! -
Россия-матушка. И средь домов-мазанок, чем к центру ближе, тем чаще
высятся серокаменные, с мансардами, кой-где и с мезонином. Стены, правда,
пообгорели, плетни повалены, пух-перья вьются в воздухе, оседают в грязь.
Невольно Бестужев прислушался к тихим голосам за спиной. Кто говорит? -
не понять. Однако же складно.
- Светлейшим князем Потемкиным-Таврическим сей город заложен в честь
императрицы...
Короткий смешок.
- Вишь ты, и тут Катьке потрафил, жох!
- Надо думать... Зря что ли самолично посетить изволила?
Генерал, не оборачиваясь, махнул рукой. Разговор оборвался.
Остановились у собора, схожего с грудой кирпичей.
Ишь, махина заложена, - лениво подумал Бестужев. - Когда ж достроят
такую-то? - не при нас уж, видать. Оглянулся, прикинул пройденный путь.
Однако же! и не заметил, а версты с три отшагал. Ну и славно: хоть
раздышка малая, левой-правой, ни о чем не думая, ничем душу не терзая.
Глядя на недостроенный собор, припомнил рассказы о нем, слышанные еще в
Киеве: мечтал светлейший всей Европии нос утереть, да не успел, помер, не
хватило богатырю силушки... теперь достроят ли? И сам себе, едва ли не
вслух, ответил с веселой злостью: а достроим! Мы и достроим... когда
победим. Самое придет время строить и обустраивать!
Только вот победить бы...
Бездумный покой исчез, словно и не было; вновь подступили нелегкие
мысли.
Что ж, город отбил, приказ исполнил; уже и депеша о сем в Киев послана.
И что с того? - ежели сам Кармалюка отошел невредимо, да сухиновцев
сберег, да прочей швали у вора несметно! Вот ежели б исхитриться к
генеральной баталии хама вынудить и основные скопища его конфузии
подвергнуть, да разогнать по степи, да пустить татар, чтобы нарубили
вдогон в охотку... иное сложилось бы дело; сами б мужички ружьишки
побросали, на коленях приползли бы с вожаками повязанными... Сие и была б
истинная виктория! Контрибуция фуражом да провиантом, рекруты. Но... не
настигнуть.
Разве что сам вернется, город отбивать. Вся на это надежда. Сам себя
повязал Катеринославом гетьман: рассылал по селам универсалы корявые,
сулил навеки учредить на сей земле страну Гайдамакию, в городе же
Катеринославе престол гетьманский поставить. Назвался груздем, так теперь,
кроме кузова, лезть хлопу некуда; мужик - что лошадь: доверчив-доверчив,
ан если учует слабинку, не пощадит - скинет и продаст, аки Пугача некогда.
Михаил Петрович покачал головой. Поймал быстрый сочувственный взгляд
Горбачевского. Что скажет Ваня? - ведь здешний, должен мужика понимать.
- Майор, как думаете: вернется гетьман?
Горбачевский пожал плечами.
- Как я думаю, так вернется. Нет у него иного пути.
Значит, так и есть. Вернется. Подтянет основные толпы, завернет в них,
как в тулуп, Первую Мужицкую, вытащит из размокшей грязи страшные свои
дроги с косами на дышлах и колесных втулках и - кинется отнимать столицу
своей Гайдамакии. И было б сие отнюдь не скверно, ибо тут мы его и примем
на штыки...
- Мишель... Михаил Петрович... изволь! Батюшка здешний; был вчера
Кармалюкою порот за отказ ножи святить...
Плотная кучка свитских расступилась, пропуская Щепилло, волочившего за
рукав рясы худенького попика с непотребно расхристанной гривой полуседых
волос; вокруг головы - кровавая тряпица; идет медленно, глаза
затравленные.
- Не страшитесь, батюшка! - постарался Бестужев, чтоб мягко прозвучал
голос. - Не страшитесь, все худое уж позади; живы - и слава Господу... а
от Верховного за мужество награду обещаю!
Порывисто, едва не напугав до смерти страдальца-попа, подошел,
приложился к грязной мозолистой руке. Перекрестился. Попик, никак того не
ждавший, зарделся, что твоя девица. Не из сытых батюшка, простецкий, сам
себе и кормилец, по рукам судя.
- Воистину! - дребезжит голосок. - Попустил Господь, и сгинули полки
Антихристовы, и не восстанут вновь...
Невпопад сказал поп, сам не понимая того. Не дай Бог, не восстанут; не
приведи Господи, не двинет на город гетьман...
Дернулось веко у генерала.
- А Кармалюку сам видел? Каков вор есть? - поспешно перебил батюшку
Щепилло, упреждая отчаянную бестужевскую вспышку.
- Дак как и казаты, каков? - дикой смесью языка русского с наречием
малороссийским покоробило слух; из киевских бурсаков, видать, попик. - Сам
собой видный, одет паном, зрак сатанинский... а бачыть бачыв, вот як вас,
добродии; сам Устим Якимыч мэне слухав та й наказав стрильцям пивдесятка
канчукив [канчуки - плети (укр., польск.)] видсчитаты...
- Обывателей обижал?
- Дак... як казаты? - Попик замялся, не зная, чем потрафить грозному
генералу. - Хиба и да, хиба и ни... Которы богатии - тим скрыни
порозбывалы, але душегубств не було особых... разве вот жидивськи хаты до
витру пустылы... А так - ни, простых людив не забижав, вертав що у скрынях
набралы хлопци...
- А солдат гарнизонных?
Не отвечая, священник перекрестился.
- Всех?!
- Ни... Которы до нього пишлы, тих не тронув...
Уловив в глазах генерала скуку, Щепилло оттянул батюшку, отвел в
сторонку, похлопал по плечу: "Иди, отче, иди с Богом..."
Сразу забыв старика, Бестужев смотрел вниз, туда, где в торчком стоящих
ивовых зарослях, упираясь в днепровский берег, высились руины намертво
выжженного потемкинского дворца. Все это уж не занимало. Иное мучило.
- Полковник Щепилло!
Вытянулся Мишель, тезка; глазами ест начальство в полном фрунте. Лишь
где-то под ресницами, совсем незаметно, смешинка.
- Тебе с кременчугцами встать тут, - небрежно указал генерал в сторону
шляха, отчетливо видного за испепеленными пятнами еврейской слободки. -
Окопайся, на совесть только, чтоб без нужды потерь не иметь. Ну да не тебя
учить. Времени - час. Нет, - расщедрился, прикинув, - два. Ясно?
- Так точно!
- Полагаю, пойдет на город гетьман тем же шляхом, каким отступал.
Уязвимее места в обороне не найти, - добавил Бестужев. - Так что сюда,
всего скорее, и сухиновцев пошлет. Выдержишь со своими?
- Постараюсь, Мишель! - меж ресниц Щепиллы сверкнули искры.
- Отменно. Теперь не мешало бы и откушать, господа.
Уже отворачиваясь от собора, Бестужев не удержался и еще раз медленно и
истово перекрестился. Над площадью, надсадно вопя, металось растревоженное
воронье.
И еще одну, третью по счету, ночь, так и не поев толком, не сомкнул
глаз. После слов попика, хоть и несвязных, подкатило к сердцу. Велел вести
пленных. В штабную квартиру заводили гайдамаков по одному; коротко
расспрашивал; выслушав, нетерпеливо отметал хамов взмахом перчатки.
Первый взмах Ипполит встретил без понимания, замялся. Пришлось сказать
внятно, без экивоков. Младший Муравьев побледнел: "Ты шутишь, Мишель?"
Посмотрев в глаза командующего, понял: не до шуток. Вскинулся, выбежал.
Пришлось звать адъютанта, тот - Щепиллу; тезка выслушал без истерик,
послал к Туган-бею за джигитами.
Те не замедлили явиться. Всю ночь без отдыха вытаскивали мужиков из
толпы, вели к генералу, после - выволакивали обратно и здесь же, у
крыльца, надсадно хэкая, рубили - с оттяжкой, почитай наполы.
... ... ... Продолжение "Первый год Республики" Вы можете прочитать здесь Читать целиком |