Владимов, Георгий - Владимов - Не обращайте вниманья, маэстроПроза и поэзия >> Русская современная проза >> См. также >> Владимов, Георгий Читать целиком Георгий Николаевич Владимов. Не обращайте вниманья, маэстро
---------------------------------------------------------------
Рассказ "Не обращайте вниманья, маэстро", источник - Георгий Владимов;
Роман, повесть, рассказы, пьеса. Екатеринбург, У-Фактория, 1999
OCR и вычитка: Александр Белоусенко (belousenko@yahoo.com)
---------------------------------------------------------------
Рассказ для Генриха Белля
Они пришли в понедельник утром, сразу после восьми. То есть сначала
шагнул в квартиру мордастый - лет сорока пяти, невысоконький такой,
упитанный, с волнистым коком над лбом и космочками волос за ушами; круглые
щечки румянились, а рот лоснился, как будто он только что поел торта, глазки
поблескивали весело.
- А мы к вам, - сказал он. Хотя какое же было сомнение, что именно к
нам.
И сразу их стало трое. Появился еще долговязый - помоложе, с утомленным
лицом и рыбьими неподвижными глазами, - и совсем молодая дама в джинсовом
платье с погончиками, которая вошла плечом вперед и скромно стала у
притолоки. Она сразу меня поразила - странной бледностью щек, потупленным
взором, длинными белыми прядями, стекавшими из-под синего беретика, надетого
набекрень, как у десантников. А когда мы смотрели в глазок и потом через
цепочку, то был всего один - мордастый.
- Вы тут глава семьи? - спросил он папу. - Пройдемте все в ту комнату.
- В какую "в ту"? - спросил мой папа, начиная пугаться и от этого
ужасно раздражаясь. - И кто вы такие, позвольте узнать?
- А вот это, - сказал мордастый, - раньше надо было спрашивать. А то вы
открываете так беспечно. Знаете, сколько сейчас всяких разных по квартирам
шныряют?
И действительно, всегда спрашиваем: "Кто?", а тут - не могу даже
объяснить почему, - не спросили.
Долговязый прикрыл спокойно дверь и проверил два раза, как действует
замок. Молодая дама в беретике, ни слова не говоря, двинулась плечом вперед
по коридору, прямо к моей комнате, неся за собою на отлете серый чемоданчик
с патефонными застежками. Мордастый взял папу за локоть и весело подтолкнул.
- Ну где у вас та комната? Может, мне вам ее показать?
Долговязый надвинулся на меня, спрашивая своим замораживающим взглядом,
долго ли я еще буду не понимать, в чем дело. И я повернулся и пошел вслед за
папой, чуть не отдавливая ему пятки, а долговязый - вплотную за мной. Одну
руку ему, как я успел заметить, оттягивала толстая, черной кожи, сумка, в
другой как будто ничего не было, но мне вспомнились увлекательные фильмы,
где бьют ребром ладони пониже уха, и в этом месте у меня сильно заныло.
В дверях нашей большой комнаты, где живут папа и мама, мордастый
призадержался.
- Анна Рувимовна, вас тоже попрошу с нами. Звонить собираетесь?
Положите трубочку. Положите.
Мама вышла в халате, прямая и несколько бледная, со сжатым ртом.
Долговязый сперва замыкал шествие, а потом почему-то отстал.
В моей комнате молодая дама стояла уже у окна, в скульптурной позе -
красиво подбоченясь, опираясь на одну ногу, а другую обольстительно отставив
в сторону и слегка пошевеливая туфелькой. Она куда-то смотрела пристально
сквозь тюлевую занавеску и сказала, не оборачиваясь:
-- Хозяин - дома. В том же положении.
Мордастый подошел к ней, заложив за спину короткие ручки, и тоже
посмотрел в окно.
- А куда ж он мог деться? Сегодня у него никаких свиданий не назначено.
Вошел долговязый - со своей сумкой и с нашим телефоном, расправляя шнур
ногою, уселся на мой диван-кровать, еще расстеленный, и поставил аппарат
себе на колени. В ту же секунду он зазвонил.
- Валера? - сказал долговязый в трубку. - Ага, все в порядке. Переходи
к метро.
Он положил трубку и уставился на мордастого вопросительно.
- Матвей, - сказала мама печальным голосом, - ты мне можешь сказать,
чего хотят от нас эти люди? Может быть, им нужны деньги? Так пусть скажут.
- Аня, тут что-то другое, - сказал папа, досадливо морщась. -
Успокойся, пожалуйста. Они нам сейчас все-все скажут.
Мордастый, усмехаясь, отошел от окна и стал в центре комнаты, под
плафоном.
- Значит, так. С вашего разрешения мы тут у вас поселимся. Вам уж
придется уплотниться, ничего не попишешь. В эту комнату не входить, тут у
нас будет... неважно что, вам до этого нет дела. Если будут спрашивать во
дворе, можете отвечать - приехали родственники. - Он поглядел на папино
лицо, потом на лицо долговязого. - Дальние, конечно. Про которых вы даже и
забыли, что они есть.
-- И надолго приехали родственники? - спросила мама.
Мордастый в улыбке показал два золотых зуба, сделанных в очень хорошей
поликлинике.
- Об этом, сами понимаете, гостей не спрашивают. Но, конечно, по
полгода тоже не гостят... К окнам старайтесь подходить не часто, занавески
лучше не отодвигать. Телефоном можете пользоваться, как всегда. Если будут
спрашивать Колю - трубочку сразу ему.
- А как будут спрашивать родственницу? - спросил я, уже почувствовав
облегчение. Мне захотелось узнать имя пленившей меня дамы.
- Ее? - Мордастый перевел улыбчивый взгляд с меня на даму и обратно. -
А ее не будут спрашивать.
- Позвольте все-таки выяснить, - спросил папа, еще не остыв от
раздражения, - а книжечка у вас имеется?
- Матвей Григорьевич, - сказал мордастый с легким укором, - мы вам
почему-то больше доверяем. Смотрите, если не верите.
Книжечка у него висела на шейном шнурке, точно крестик. Он развернул ее
на секунду и снова спрятал куда-то за галстук. Мы ничего не успели прочесть,
но папа тоже почувствовал облегчение.
- Значит, вам нужны не мы, а кто-то другой, как я догадываюсь?
- Правильно догадываетесь. Интересует нас один человек - в доме
напротив.
- Он что, скрывается от правосудия?
- Папа, - сказал я, - ты все еще не понял? Им нужен этот писатель, - я
постарался сказать небрежно, - у которого отключили телефон.
- Отключили? - спросил мордастый. - Откуда вам такое известно, что
отключили?
- У которого испортился телефон, - сказал папа с нажимом в голосе, не
поворачиваясь ко мне.
Я увидел, как шея у него вытянулась и порозовела, и согласился:
- Пусть будет "испортился".
Тем более что и сам наказанный так отвечал. Знали истину оба наших
кооперативных дома, знали бабушки, сидевшие в беседках и на лавочках у
подъездов, знали даже дети, игравшие в песочницах, что телефон у нашей
несчастной знаменитости отключили пожизненно, и этот номер, 144-47-21,
передан каким-то другим людям, которые вам ответят, что прежний абонент
выехал навсегда за границу, а могут и ответить, что умер. Но кому-нибудь
непременно хотелось выяснить "из первых рук", что за нарушение было устава
связи - куда-нибудь он не туда звонил или ему звонили откуда не следует? - и
он, почему-то смущенно отводя глаза, что-то бормотал, что все некогда
вызвать монтера со станции, и вообще ему без телефона даже лучше, спокойнее.
- Вы с ним общаетесь как будто, - сказал мордастый. Они с долговязым
внимательно, выжидающе смотрели на папу.
- Ну, если можно назвать общением, что мы с ним перекинемся двумя
словами... о погоде, или он задаст вопрос... технического порядка, - у папы
от смущения одно плечо поднялось к уху, - да, общаемся. Как-никак соседи. Но
если есть такая необходимость, чтобы я воздержался на какое-то время...
- Зачем же, - сказал мордастый. - Такой необходимости нет. Даже было бы
желательно, чтоб вы продолжали общение как ни в чем не бывало. Я бы вам дал
тогда соответствующие инструкции.
Папа оглянулся на маму. Она опустила голову и разглядывала паркет.
-- Ну, как желаете, - подождав, сказал мордастый. - Главное, чтоб нигде
ни слова. Понимаете, что вам доверено?
Папа глубоко, поспешно кивнул.
- Да, конечно, конечно.
Я подошел к молодой даме, все также пристально наблюдавшей за теми
тремя окнами - прямехонько против наших, на верхнем, пятом этаже, - и слегка
отвел занавеску.
- Я же только что предупреждал, - сказал мордастый. Но у меня уже не
ныло за ухом, и я пока еще находился в моей комнате, поэтому к нему и не
повернулся.
- Что-нибудь он опять натворил? - спросил я даму. - Выступил с
чем-нибудь легкомысленным?
Она взглянула на меня холодно из-под опущенных наполовину век, затем ее
взгляд переместился куда-то ниже моего лица, ниже груди, несколько
задержался ниже пояса и ушел в сторону. Больше ее взгляд не останавливался
на мне никогда.
Неторопливым округлым движением она сняла свой десантный беретик и
положила на журнальный столик, рядом с двумя папками моей диссертации, едва
удостоив вниманием гордое ее заглавие: "Опыт анализа онтологических основ
древнетамильского эпоса сравнительно с изустными произведениями на
пракритах".
- Столик мне подойдет, - сказала она, ни к кому, собственно, не
обращаясь. - А это они уберут.
- Ну-с, мне пора, - сказал мордастый.
Мы с папой провожали его до дверей. Проходя коридором мимо стеллажа, он
задержался как раз против полки, где у меня... Ну, вы сами понимаете, что у
меня там могло стоять, обернутое в белую кальку, еле прозрачную, так что
можно и не заметить, но при желании - кое-что интересное прочитать на
корешках. Новейший Аксенов, Фазиль в полном виде, первая часть "Чонкина",
"Верный Руслан", Липкина "Воля" и кой-какой Бердяев, "Зияющие высоты",
три-четыре журнала. Не могу не сказать - золотая полочка, чуть не каждая из
этих духовных ценностей обошлась мне в полстоимости джинсов.
- Зачем это держать? - спросил мордастый с укором во взгляде.
Папа слегка вспотел лицом и посмотрел на меня с таким же укором.
- А если мне-е... - Я отчего-то заблеял. - Если это нужно мне для
работы?
- Не нужно вам для работы, - сказал мордастый уверенно (и впрочем, со
знанием дела). - Незачем голову забивать. И вообще...
Он стоял перед полкой, заложив руку за борт пиджака, задрав голову,
отставив ногу, вылитый "маленький капрал", которому ужасно хочется в
Бонапарты.
- И вообще, я вам скажу, некоторые этапы нашей истории пора бы уже
забыть. Они нас только сбивают, а ничего не дают для понимания.
- Да-а? Это интересно. Какие же этапы?
- Вы сами знаете какие.
О, этот их прелестный пуленепробиваемый ответ! "Вы сами знаете".
Супруга нашего визави, как мне рассказывал папа, все-таки пошла - тайком от
мужа - выяснять, за что им отключили телефон. "Вы сами знаете, за что". -
"Но в чем выразилось наше нарушение?" - "Вы сами знаете, в чем". Что они -
языка лишились? Почему не смеют назвать? Значит, ведают, что творят?
- Но Бонапарт, - сказал я, - все-таки дал бы команду, что надлежит
забыть, а о чем помнить. Мордастый этого просто не услышал.
- Александр! - сказал папа, вдруг опять раздражаясь. - Я же тебе
говорил тогда, если помнишь: "Выбрось эту сомнительную литературу". И ты же
со мной согласился, что она сомнительная. А почему-то держишь на самом виду.
- Вот именно, - подхватил мордастый. - Кто-нибудь почитать попросит -
вы ж ему не откажете? А это уже будет считаться не только "хранение", но и
"распространение".
Покачав головою, уничтожив меня долгим взглядом, он вышел на лестницу.
- Родственников не обижайте, - пошутил он с серьезным видом. - А сынок
у вас, хоть и тридцать два года, а очень еще незрелый.
Я себя почувствовал мальчиком, которого на первый случай избавили от
розог.
- Он задумается, - сказал папа. - Я, наконец, сам приму меры.
-- Значит, договорились - я пока ничего не видел.
Мама нас встретила в коридоре, держа в обнимку, как бочку, мою
свернутую постель.
- Где у нас раскладушка? Достаньте мне ее немедленно.
- Где-то в кладовке, - сказал папа. - Но, Аня, сейчас только девять
утра.
- Я должна позаботиться о нашем сыне. Я не хочу, чтоб он ютился как
бедный сирота. Он должен где-то отдыхать и иметь уединение для работы.
- Хорошо, где ты хочешь, чтоб он имел уединение?
- В кухне, - сказала мама. - Кухня - это моя территория. Если вы свою
кому-то уступили, то я уступать не намерена ни пяди. Только своему сыну.
Кровать будет стоять на кухне все время.
- Но, может быть, людям захочется сварить себе кофе или я не знаю
что...
- Ничего, - сказала мама. - Захочется - перехочется.
- Аня! - Папа очень страдал от того, что дверь в мою комнату осталась
полуоткрытой. - Но ты посуди: где мы сами будем есть? Где ты будешь
готовить?
- Нигде. С этого дня я перестаю готовить. Будем питаться в столовке.
- Аня, что ты говоришь, я не знаю! Так же не будет. Ты же нам не
позволишь питаться в столовке.
Она посмотрела на папин выпуклый животик, на его напряженное,
несчастное лицо - красное, под белым встопорщенным ежиком, - и на то, как он
нервно теребит подтяжки, и сразу устала держать в обнимку постель.
- Возьми же у меня, долго я буду так стоять? Сложи пока в кладовку.
Сейчас мы позавтракаем, как всегда, а потом мы с тобой пойдем гулять и там,
на воздухе, все обсудим. Как нам дальше строить нашу жизнь. Обед у нас на
сегодня есть.
- Что нам такого обсуждать? - глухо отвечал папа из кладовки. - Нам же
объяснили, что это - временно. Я думаю, мне лучше сегодня остаться дома.
- Ни в коем случае, - сказала мама. - Я тебя вытащу обязательно. Ты
очень взбудоражен, это может кончиться плохо.
- Почему это я взбудоражен? - спросил папа, задвигая шпингалет. - Ну,
хорошо, я взбудоражен. Но у Александра сегодня библиотечный день. Мы же не
можем уйти все трое. Как нам быть с ключами?
- А никак? - раздался из моей комнаты голос долговязого.
- Что вы? - Папа подошел к двери. Заглянуть туда он почему-то не
решился.
- С ключами - как устраивались до сих пор, так и дальше.
- Но у нас только два комплекта. Вдруг вам понадобится выйти?..
- Ну, значит, выйдем.
- Да, но кто же вам потом откроет?
- Ну, значит, взломаем. Вы же знаете, Матвей Григорьевич, против лома -
нет приема.
Папа к нам повернулся очень сконфуженный. Мама посмотрела на него почти
брезгливо, но промолчала.
В эту ночь мне совсем неплохо спалось на новом месте. Полагаю, что и
Коля долговязый был не в обиде на мой диванчик, когда остался дежурить. Как
выяснилось, на кухню родственники наши не претендовали, зато мою комнату не
оставляли без присмотра. Из квартиры они уходили по очереди и входили без
звонка; у меня было впечатление, что замок сам собою открывается при их
приближении. В семь утра Коля разбудил меня, когда прошел в ванную в трусах
и в майке и шумно там плескался и фыркал, напевая довольно недурным
баритоном: "Капррызная, упррамая, вы сотканы из роз. Я старше вас, дитя мое,
своих стыжусь я слез". Как сказывают, это любимая песня нашего генсека, а
вовсе не "Малая земля". Не знаю, у Коли я спросить не решился. Выходя, он
заботливо спросил меня: "Как спалось?" - и удалился, не дожидаясь ответа.
Маму потом волновало, каким полотенцем он утирался и вытер ли за собою на
полу (у нас, вы знаете, хорошо протекает вниз к соседям). Насчет полотенца
не знаю, но что прибрал за собой аккуратно, могу свидетельствовать.
В следующую ночь было дежурство моей десантницы - и как жестка
показалась мне раскладушка! Только представить себе - в моей комнате, в
каких-нибудь пяти шагах от меня, на моем законном ложе, раскинулось (лучше
даже - "разметалось") прелестное таинственное существо, неприступно гордое и
для меня пока безымянное, а на моих стульях разбросаны в милом беспорядке
неизъяснимо чудесные одеяния и покровы! Странно, никакие эти пышные слова -
"покровы", "одеяния", "ложе" - не приходили мне на ум и на язык при
обстоятельствах вполне реальных, с моей долголетней невестой Диной, которая,
впрочем, давно уже не невеста мне, а жительница города Бостона, штат
Массачусетс, США. Гордая и неприступная занимала ванную с восьми и
предпочитала душ. Я слушал, как хлещут шипучие струи с разными оттенками
шума - оттого, что сначала одна, потом другая прелести подставлялись для
омовения, - и, кажется, начинал постигать смысл затрепанного поэтического
образа: я хотел бы быть этими струями, которым позволено... еtсеtеrа,
еtсеtеrа. Когда она выходила, освеженная, встряхивая длинными прядями и
застегивая на груди свое джинсовое платье с погончиками, я как-то не
осмелился обратиться к ней - хоть с тем же самым: "Как спалось?" - а только
попытался поймать ее взгляд, но, как я уже сказал вам, это мне ни разу не
удалось.
Папки с моей диссертацией тоже перекочевали в кухню - и, право,
обнаружилось даже некоторое удобство, что можно, не отрываясь от работы,
заваривать себе кофе. Вообще, мы отлично устроились, и к тому же оказалось,
что мы, не сговариваясь, тоже не оставляли квартиру без присмотра. В мои
библиотечные дни старики могли побыть дома, и мама готовила обед, а в
остальные - они уходили на долгие свои прогулки - включавшие в себя,
естественно, стояние в очередях, - и я мог поработать над моими тамильскими
преданиями. Однако ж поработать - это сильно сказано, вы не знаете, что
такое наша квартира. Когда-то нам очень нравилось, что наш кооператив -
самый дешевый в Москве, теперь эта наша "пониженная звукоизоляция" мне
выходила боком. Из любой точки нашей квартиры слышен неумолимый ход времени,
отбиваемый папиными часами, - о, вы не знаете, что такое папины часы! У него
их накопилось штук тридцать: луковицы, каретные будильники, нагрудные - в
виде лорнета - и даже знаменитый, воспетый Пушкиным, "недремлющий Брегет",
ходики с кукушкой и ходики с кошкой, у которой туда-сюда бегают глаза; часы,
которые держит над головою голенькая эфиопка, и часы, на которые
облокотились полуодетые Амур и Психея; часы корабельные - с красными
секторами молчания - и часы, охраняемые бульдогом. Кое-что досталось папе в
наследство, остальное он прикупал, когда еще прилично зарабатывал в своем
конструкторском бюро, а в последние годы, на пенсии, он собирал уже просто
рухлядь, которую выбрасывали или продавали за символический рубль, и возился
с нею месяцами, покуда не возвращал к жизни. Все это богатство каждые
полчаса о себе напоминало боем, звяканьем, дзиньканьем, блямканьем и
урчанием - притом не одновременно, а в замысловатой очередности. Один Бог
знал, которые из них поближе к истинному времени, - его все равно узнавали
по телефону, - да папа к точности и не стремился; наоборот, соревнование в
скорости тоже составляло для него очарование хобби, и по этой причине
останавливать их не позволялось. Мы с мамой давно притерпелись ко всей этой
папиной музыке, даже перестали замечать, просто в последние дни слух у меня
обострился - от звуков иных, непривычных.
- Валера! - слышался Колин металлический баритон. Против обещания,
телефон они надолго забирали к себе - как они объясняли, "чтоб вам же не
мешать". - Спишь там? А бельгиец-то - прошел... Какой, какой. Иван
Леонидович, Жан-Луи.
- С Ивоннкой, - подсказывала моя десантница.
- Точно, с супругой. Уже десять минут как прошли, а ты не сообщаешь...
"Не успел", пивко небось глотал... Где машину оставили?.. Дверцы хорошо
заперли, стекла подняли? А то ведь на нас потом скажут... На сиденье ничего
не лежит?.. Кукла? Ну, это детишкам своим. Прямо, значит, из своего
валютного... Это и мы заметили, что с пакетом. Поглядим, с чем выйдут. Ну,
иди, глотай свое пивко, только о работе не забывай.
Ненадолго воцарялась там тишина, но мне уже было не до моей бедной
диссертации. Мне слышались - или чудились - кошачье мурлыканье, смешки,
шлепки по телу, в общем, подозрительная возня. В эти минуты - кто сказал бы
мне? - стояла ли она у окна? Сидела ли в кресле? Или, быть может, лежала -
на моем диванчике? Я чувствовал себя спокойнее, когда они включали мой
магнитофон, и Коля с воодушевлением подхватывал:
Ах, ничего, что всегда, как известно,
Наша судьба - то гульба, то пальба.
Не обращайте вниманья, маэстро,
Не убирррайте ладони со лба!..
- Поставь лучше Высоцкого, - просила дама капризно и томно. - Ты же
знаешь, я Высоцкого люблю неимоверно!
- Много ты понимаешь! Булат же на порядок выше.
- Не знаю. Я и Булата люблю, но по-своему. - Голос моей неотразимой
таил загадку, терзавшую мое сердце ревностью к обоим бардам. - А Высоцкий -
это моя слабость.
- И как ты его любишь? - спрашивал Коля игриво.
- Я даже не могу объяснить. Дело не в словах и не в музыке. Просто он
весь меня трогает сексуально.
-- Но-но, я па-прашу не выражаться! - Колин голос певуче взвивался и
тотчас, без перехода, исторгался низким рокотом:
Моцарт отечество не выбирррает,
Просто, игррает всю жизнь напррролет!
- Погоди, Моцарт, - в голосе ее слышалась насмешка, но почти любовная.
- Моцарт мой милый, ты про общественные поручения не забыл?
- Когда Коля чего забывал? Просят - всегда сделаю. Но только после
обеда. Сегодня у нас кто первый по плану? Дочкин просил "Железную леди"
побеспокоить. Но она просит - до двух ей не звонить. Работает, третий том
про Ахматову пишет. Не могу даме навстречу не пойти.
С двенадцати до двух они по очереди удалялись обедать - наверно, в
хорошее место, поскольку успевали там же и отовариться; по приходе он
сообщал ей: "В заказах икра сегодня красненькая, четыре банки взял..." Или
она ему: "Сегодня ветчина югославская, ты б тоже взял, твоя Нина мне спасибо
скажет".
После обеда следовал звонок от Валеры - о замеченных изменениях, затем
Коля-Моцарт - как я его мысленно прозвал, вслед за моей дамой, - приступал к
общественным поручениям.
- Але, можно Лидию Корнеевну?.. Ваш почитатель звонит. Обижаетесь на
нас, что мы вам конверты перепутали? Но письма-то - дошли. Не ошибается тот,
кто ничего не делает... Как это так - не делать? Ничего не делать мы не
можем. Мы же вам жить пока не мешаем. Воздухом дышите? Дачку еще пока не
отобрали?
Там, видимо, клали трубку, но Коля не обижался, говорил озабоченно, с
теплотою:
- Голос у ней сегодня чего-то усталый. Спит плохо, мысли невеселые. Да,
ей много пережить пришлось...
- А всей стране - легче было? - возражала дама.
- За всю страну болеть - это Колиной головы не хватит. Сейчас она у
меня за Наталью Евгеньевну болит... Але, можно Наталью Евгеньевну?.. Кто
говорит? Академик Сахаров говорит. Ну, кто ж тебе, Натуля, еще звонить
может? Большому кораблю - большое плаванье... Чего звоню? Удивлен я, Натуля,
безобразным поведением твоего сожителя... А надолго ли он тебе муж? Я так
думаю - ненадолго. Ты уже могла убедиться на примере некоторых твоих друзей,
что за подобные штучки, что он вытворяет, судьба наказывает очень жестоко.
Смотри, не образумишь своего красавца - будем вместе скорбеть о безвременной
потере кормильца... Але, куда ты там делась? Телефон небось бегала замерять?
Давай замеряй. Делать тебе не хрена, Натуля, лучше бы рубашки мужу
погладила, а то в мятой ходит, нехорошо, Натуля...
Видно, и Натуля швыряла трубку, и Коля это объяснял с той же заботливой
теплотою:
- Нервничать стала. Даже заикается. Хорошо бы им в Сочи съездить. Ведь
восемь лет не отдыхали!
У дамы на этот счет было свое мнение:
- А потому что все девочку из себя строит. Холесенькую! А уж за сорок
давно.
Коля-Моцарт уже набирал другой номер:
- Але, товарищ Чемоданов?.. Сидишь, корпишь?.. Корпишь, говорю, тетеря
глухая?! Бросай ты эти дела богословские, ты ж все равно не докажешь, что
Бог есть, а в психушку сядешь... Да не, из какого там "кей-джи-би", все тебе
"кей-джи-би" мерещится. Просто, твой почитатель тайный, хочу тебя
предупредить. Ты вот с Бурундуковым общаешься - лучшим другом его
считаешь?.. А знаешь, что он про тебя говорит в обществе? Вот у меня тут
специально записано. Что все твои писания - вторичны... Вторичны! Сколько
тебе повторять, уши прочисти! И нет, говорит, у него центральной идеи,
поэтому в статьях драматургия не чувствуется... Да не у него, а у тебя...
Ну, не знаю какой. Центральной нету... Драматургия? Ну, значит, должна быть,
раз говорит, что у тебя не чувствуется. Вот так. Задумайся.
- Поверил? - спрашивала дама.
- Не поверил, но огорчился.
- Хорошо у тебя получается. Лучше всех в отделе.
- Выматываюсь потому что, всю душу вкладываю. Ну, на сегодня хватит.
Тем временем главный объект наблюдения тоже заканчивал свой ежедневный
урок и вставал из-за стола. Мне было видно, как он накрывает машинку,
считает и складывает отпечатанные листки, потом стоит подолгу у открытого
окна, глядя на наши окна - и не видя их, точно смотрит куда-то в туманную
перспективу. Если б я даже подал ему знак (какой, не подскажете?), он бы его
не заметил. Как мне было ему посоветовать, чтоб он хотя бы завесил окно? В
сущности, это ребячество, без которого можно обойтись, - эта его привычка
поглядывать время от времени, отрываясь от своих писаний, на зелень, на
верхушки кленов, ив, тополей. Я понимаю, он сам их когда-то сажал - больше,
чем кто другой в доме, - и ему, наверно, любопытно смотреть, как они
вытянулись и разрастаются с каждым летом, поднялись уже к пятому этажу. Его
это, наверно, вдохновляет, но надо же учесть и 12-этажник, что стоит
наискосок, оттуда в сильную оптику можно, пожалуй, и прочитать, что он там
пишет. Или он думает, что если сам он в чужие дела не лезет, то и другим нет
дела до него? Но, когда он, по своему расписанию, спускается во двор и
бродит между домами, кому-то названивая из разных автоматов, не может же он
не чувствовать на себе десятки взглядов - любопытствующих, осуждающих, а то
даже испепеляющих, - ведь отчего-то он каменеет лицом, проходя сквозь эти
взгляды, старается пройти быстрее. Вслед ему поворачивают головы все бабушки
в беседках, и все детишки в песочницах, и даже собаки - в соответствии с
настроением хозяев - натягивают поводки в его сторону. Такой вот микроклимат
в нашем микрорайоне. Все ведь знают: с тех пор, как его исключили из союза
писателей, к нему исправно каждые три месяца является участковый и снимает
допрос, на какие средства он живет, а однажды у всех на виду нашу
знаменитость вывели под руки и, усадив в желто-голубой "Москвич" с синим
фонарем на крыше, повезли в отделение - за два квартала, откуда он, правда,
вернулся через час пешком.
С этим участковым, дядей Жорой, мы кланяемся, и я тогда спросил у него:
- Что, выселять будут - как тунеядца?
- Тунеядец-то он тунеядец, - сказал дядя Жора с досадой, разглядывая
носок сапога, - да у него книжки печатаются - в Америке, в Англии, в Швеции
и хрен знает где еще. Кроме как у нас. Сигналы на него поступают, а как на
них реагировать? Его, понимаешь, дипломаты приглашают, не очень-то
подступишься.
- Трудный случай? - спросил я.
- Весь ваш район трудный. И чего я из Коминтерновского сюда перевелся?
Хотя там тоже писателей этих до едреной фени.
Дядя Жора у нас недавно, а я здесь живу с детства. И я помню, как этот
наш тунеядец был некогда в большой моде, его печатали в "Новом мире", и по
его сценариям снимали фильмы, и вот в этой самой квартирке пел громоподобно,
услаждая весь двор, покойный теперь артист Урбанский. И тогдашняя восходящая
звезда Л. Л. привозила дорогого автора со съемок на своей машине, и оба
наших дома
наблюдали, как она ему на прощанье протягивает цветы. И эти старушки,
бывшие еще только зрелыми дамами, домогались его автографа. Да все, кто
теперь воротят от него носы, старались попасться ему на глаза, удостоиться
пятиминутного разговора.
Я не знаю, что такое случилось с ним - да с ним ли одним? Тогда была
кампания любви к молодым, любили целое поколение, которое почему-то
называлось "четвертым", и он входил в эту плеяду, "надежду молодой
литературы", считался в ней "одним из виднейших". Потом у всей плеяды что-то
не заладилось с их новыми книгами, не так у них стало получаться, как от них
ждали, к тому же они имели глупость "нехорошо выступать" и что-то не то
подписывать и до того довыступались и доподписывались, что их стали
выкорчевывать всем поколением сразу. Теперь и не прочтешь нигде, что было
такое - "четвертое поколение", а плеяда рассеялась по всему свету, остались
только те, кому удалось сохранить любовь к себе, - и вот такие, как он, двое
или трое, которым, как говорят, "терять уже нечего". Да, все почему-то не
получается у нас - оправдать надежды Родины! И поэтому мальчик Толя, семи
лет, которому он заметил, что нехорошо царапать гвоздем чужую машину, может
ему ответить с достоинством хозяина жизни: "А вы тут вообще на птичьих
правах".
... ... ... Продолжение "Не обращайте вниманья, маэстро" Вы можете прочитать здесь Читать целиком |